Раскол как орудие враждебных России партий

XIV глава

Спустя немного времени после описанных событий (в половине апреля 1864 года). Пафнутий казанский и архидиакон Филарет, на возвратном пути из Белой-Криницы, прибыли в город Тульчу, откуда намерены были сьездить в Славский скит к епискому Аркадию и в Журиловку к Гончарову. Только что сделалось известно между тульчинскими старообрядцами о приезде Пафнутия с Филаретом, как узнали о том и братия Кельсиевы. Они сейчас же явились к Пафнутию и рекомендовались, как люди преданные делу старообрядства. Тут-то Филарет в первый раз увидел своего лондонского корреспондента. Старший Кельсиев приступил к Пафнутию с распросами о положении старообрядцев в России. Пафнутий, человек серьезный, враг вольномыслия и всяких пустых разговоров, отвечал кратко, что теперь, благодарение Богу, старообрядцам в России жить хорошо, никто их не притесняет. «Сердце царево в руце Божией», заключил он, отвечая на возражения собеседника, «наш долг терпеть и покоряться царским, паче же Божиим велениям.» Кельсиев был изумлен этим спокойным и твердым ответом; ничего подобного не ожидал он от старообрядского архиерея. Но еще больше изумился бы он, еслибы мог знать, что говорилось о людях, «тщащихся безначалием предуготовити путь сыну погибельному», в той грамоте, которую этот «архиерей» вез в Россию для объявления всем древлеправославным христианам «сущим в богохранимом государстве всероссийском...»

Оставив в покое старика, Кельсиевы занялись молодым спутником Пафнутия. Они упросили его пойти к ним на квартиру и даже оставили ночевать у себя. Филарет был не прочь поближе познакомиться с образом жизни и суждениями этих людей, о которых довольно слышал и прежде, потому не отказался принять их приглашение. Кельсиев которого денежные обстоятельства были тогда в очень незавидном положении, занимал в Тульче небольшую, довольно бедную квартирку. Икон в ней не было, и это обстоятельство, равно как вся обстановка и весь семейный быт хозяев, так резко противоположный строгому, уставному быту старообрядских семейств, произвели на Фаларета тяжелое впечатление. Беседа началась с расспросов, почему Филарет отказался вести корреспонденцию с Лондоном, несмотря на данное перед тем обещание. Когда Филарет рассказал, каким подвергся, было неприятностям за сношения с Лондоном, Кельсиев заметил, что не ожидал такого фискальства от австрийского правительства. Слушая разглагольствия о великих задачах старообрядства в союзе с революцией, Филарет внутренно смеялся над этими бреднями: слишком хорошо знал он старообрядство, чтобы верить в возможность такого безобразного союза; но тому, что он услышал о быстром и широком распространении вредных для церкви и государства учений в так-называемом образованном русском обществе и, особенно среди учащейся русской молодежи, к крайнему его сожалению, он не имел оснований не верить, тем больше, что еще в Вене, от знакомых студентов униатской академии, случалось ему слышать не очень лестные отзывы о состоянии русских учебных заведений.145

Филарет полюбопытствовал узнать, что побудило Кельсиева променять Лондон на какую-нибудь Тульчу. Свое переселение в турецкие области, в соседство к Некрасовцам и к русской границе, Кельсиев объяснял, с одной стороны, желанием войти в ближайшие сношения с добруджинскими раскольниками, с другой – удобством вести отсюда пропаганду в сопредельные русские области. Во время своего кратковременного пребывааия в Тульче, Филарет мог заметить, что надежды Кельсиева на тесное сближение с Некрасовцами, в известных видах, оправдывались очень плохо: при всем своем старании он не мог возбудить доверия к себе в местном старообрядском обществе.

Когда Пафнутий с Филаретом уезжали из Тульчи, Кельсиевы явились проводить их. При прощаньи убедили его взять довольно объемистую рукопись, которую просили непременно прочитать и показать своим. Филарета же они убеждали поближе сойтись с членами их общества в Петербурге и Москве, к которым и давали рекомендательные адресы. Адресов он не взял, уверяя, что и без них трусит переезда через русскую границу. В таком случае, ограждая его безопасность, они дали ему совет, куда явиться в Петербурге, чтоб узнать все, что касается их общества. На пароходе, в уединенном уголку, Пафнутий с Филаретом прочитали рукопись и сейчас же бросили ее в реку: в дунайских волнах она и потонула. В ней излагались те же планы соединенного восстания раскольников и «друзей свободы», какие развивались и в беседе с Филаретом.

Скоро после этого Послание сделалось известно всем «друзьям» старообрядцев. Иоасаф успешно кончил печатание грамот; из Ясс новоотпечатанная книжка дошла не только до Тульчи, но даже и до Лондона.146 Герцен по сему случаю жаловался Гончарову на неблагодарность старообрядцев. «Гончаров! Что мы вам сделали? писал он, – за что клянут нас старообрядцы?»

За что? Как будто в Архипастырском Послании не объяснено это со всею обстоятельностью? За то, что они «своими писаниями возмущают европейские державы, проповедуя плевельное учение, во еже како бы до конца истребити веру во Христа Бога, отврещи законы церковные и гражданские, низложити архиерейские кафедры, опустошити церковные олтари и превратити царские престолы, ввести же безначалие, еже всех зол последнейшее», тогда как старообрядцы, последуя слову Божию и учению святых отец, веруют, «яко Бог, творец небу и земли, учинил есть начальство во общую пользу, без него же вся превратятся и погибнут, сильнейшим немощнейших пожирающим, и яко безначалие всюду зло есть и слиянию виновно.» В этом существенном различии воззрений на предержащую власть и заключается непреодолимое препятствие к соединению старообрядцев с поборниками революции, препятствие, которого эти последние не могут, или не хотят заметить. Одни веруют, что предержащая власть имеет происхождение божественное и благодетельна для человечества; другие, напротив, видят в ней учреждение чисто человеческое, измышленное властолюбием, изветшалое и вредное: что же может быть общего между теми и другими? Вера в царя, как помазанника Божия, есть самая глубокая, основная стихия русского народного чувства, и не потому она присуща старообрядцу, что он старообрядец, но потому что он Русский и по вере (несмотря на ее отличие от православия), и по чувству. И если справедлива та мысль, что в старообрядстве лучше и полнее сохранились основные начала русской народной жизни, нежели в некоторых слоях даже православного русского общества, то не трудно понять, как напрасны опасения некоторых, подозревающих в старообрядстве антирусские, революционные стремления. Представленное нами обозрение взаимных отношений между старообрядцами и разными враждебными России партиями может служить доказательством этого.147 Если некоторые отдельные личности из старообрядцев и делали попытку войти с ними в сношения, то, не говоря уже об особых обстоятельствах, к тому располагавших, все они действовали, не имея надлежащего поняти об этих партиях и обществах и сами же, на собственном примере, ясно показали всю невозможность союза с ними, как скоро уяснили себе их истинный характер. Следы действительных связей с антирусскими партиями видели мы у заграничных старообрядцев. Но это – явление, понятное там, где самый долг велит повиноваться не русским правительствам, где связи с Россией уже порваны самым бегством из нее, где, наконец, неловольство против русского правительства имеет, так-сказать, традиционный и наследственный характер. Однакоже и здесь, не видели ли мы, каким еще живым ключом бьет в старообрядцах русское национальное чувство, и как живо в них стремление стать под защиту законного русского царя? Если эти чувства не находили себе простора, сменялись иным настроением, то одни ли старообрядцы виноваты в этом? Припомним, как мы сами обращались с ними и, напротив, какими знаками внимания и прелупрелительности осыпали их в то же время высшие представители некоторых правительств и руководители некоторых партий, стоявщих в открытой вражде к России. Вообще, отношения такого рода правительств и партий к русскому старообрядству, которые мы старались проследить насколько имели к тому возможность, представляют очень интересное и поучительное для нас явление.