Раскол как орудие враждебных России партий

V глава

Аркадий и Алимпий показывали своим духовным детям пример тех добрых и мирных отношений к русскому войску, о которых мы сейчас сказали, чего именно, как замечено выше, и опасалось турецкое правительство, желавшее увезти их подальше от театра войны. Действительно, оба архиерея вели себя в отношении к Русским свободно и доверчиво, не скрывая ни своего происхождения, ни своего сана и положения в старообрядческом обществе: а Русские, своей стороны, не давали им никакого повода к опасениям за свою безопасность. Когда дошел до них слух, что некоторые из военных начальников желают посмотреть, как совершают они архиерейскую службу, то на Пасхе Аркадий с Алимпием нарочно ездили в Тульчу и там, в присутствии генерала Ушакова и многих русских офицеров совершали литургию. После этого Аркадий просил позволения представиться генералу и поднести по русскому обычаю хлеб-соль. Под предлогом болезни, сам генерал к нему не вышел, а поручил взять от него хлеб-соль своему адьютанту. Обстоятельство это нисколько смутило Аркадия, – внушило ему опасение, которое впоследствии оказалось не напрасным. Из Тульчи он благополучно возвратился в свой Славский скит; но спустя несколько дней после этого, именно вечером 23-го апреля, во Славу приехал русский штаб-офицер с небольшим отрядом казаков. Остановившись ночевать в доме одного зажиточного старообрядца, Василья Спиридонова, он среди разговора сообщил хозяину, что имеет надобность повидаться с их архиепископом. Спиридонов предчувствовал, что это свидание не кончится добром для Аркадия, и ночью же поспешил уведомить его о предстоящей опасности, в надежде, что он воспользуется удобным временем и скроется куда-нибудь. Но Аркадий и на этот раз предпочел покориться своей участи. Утром офицер действительно явился в скит и пригласил Аркадия немедленно отправиться вместе с ним в Исакчу, для свидания с генералом, который будто бы желает с ним поговорить об одном нужном деле. Аркадий спросил только, что может он взять с собой, – и стал спокойно собираться. Тогда же приглашен был в келью епископ Алимпий и также получил приказание немедленно собираться в путь. Офицер приказал еще позвать иеромонаха Иакова; но Иаков воспользовался удобною минутой и убежал в лес, где отыскать его не могли. Обоих архиереев действительно привезли в Исакчу; но свидания с генералом Ушаковым они здесь не имели, а вместо того, посадили их в приготовленную для каждого темную кибитку и отправили в Киев, откуда в последствии они и посланы в Суздальский Спасоевфимиев монастырь43. Тогда же взят был и отправлен в одном экипаже с Алимпием тульчинский поп Федор, человек поведения далеко не безукоризненного и даже заподозренный в делании фальшивой русской монеты, каковое подозрение впоследствии оказалось вполне основательным44. Федор был отчасти виной и печальной перемены в судьбе обоих епископов, более месяца спокойно проживавших в близком соседстве с русскими войсками. Есть известие, что у него возникло неудовольствие с одним офицером русской армии по денежному делу, где вина была, впрочем, не на его стороне, и что в отмщение ему офицер обратил внимание начальства на раскольничьих попов и архиереев в Турции, о которых было известно, что они в сущности, бежавшие из России русские подданные45. Действительно ли два раскольничьи епископа взяты были только по интригам и вследствие мелкой притязательности некоторых военных чиновников, или же главному начальнику отряда, расположенного в Добрудже, даны были на этот счет прямые приказания от высшего начальства, – сказать решительно мы не можем, за неимением точных известий; но, во всяком случае, взятие двух раскольничьих архиереев было событием, сильно поразившим некрасовские населения и решительно изменившим их отношения к расположенному среди них русскому войску. Это событие распространило большой страх между старообрядцами и пробудило сильный ропот против русского правительства, ропот, которого только из страха не смели выражать громко; стали жалеть, что не воспользовались предложением турецких властей заблаговременно уйти подальше от театра войны и что слишком понадеялись на родственные чувства Русских; некоторые даже теперь, несмотря на явную опасность, решались бежать к своим «странствующим» братьям, – бросали все имущество и на маленьких лодках, с женами и грудными детьми, пускались в открытое море, так что Англичане, наблюдавшие за ними со своих кораблей, приходили в изумление от такой отчаянной отважности46. Особенно встревожилось раскольничье духовенство; попы, дьяконы, простые монахи бежали в леса и камыши искать себе убежища. Тревога распространилась до самой Белокриницкой митрополии. И здесь считали себя не безопасными, слыша о первоначальных успехах русского оружия и о том, что постигло задунайских епископов. Кирилл извещал Аркадия, епископа странствующих христиан, что его, Кирилла, «обдержать недоумение и опасность», и что он помышляет на случай нужды о надежном убежище.47 Теперь у Некрасовцев не могло быть и речи о приязненных отношениях к Русским, и если они не отважились явно вредить им, то втайне готовы были сделать всякую неприятность. Вообще взятием двух раскольничьих епископов оказана была с нашей стороны немаловажная услуга турецкому правительству; мы помогли ему достигнуть того, о чем само оно усердно, но безуспешно заботилось перед этим: удалили от Некрасовцев их духовных владык, которые могли бы иметь и действительно имели не малое влияние на установление их добрых к нам отношений, и этим самым сделав им чувствительнейшую обиду, пробудили в них старую, готовую заглохнуть вражду против нас. А было ли удобно возбуждать такую неприязненность в населении, с которым наши войска должны были входить в неизбежные сношения, и выгодно ли было вообще в интересах России, – понять не трудно; еще более понятно, что взятием двух заграничных раскольничьих архиереев не могло быть сделано никакого ущерба расколу ни за границей, ни в России; напротив, только давался повод к упрочению его и там и здесь: архиереев у заграничных раскольников не убыло, – кроме возвратившегося в Славский скит епископа странствующих христиан, у них явился еще новый архиерей, третий Аркадий, названный архиепископом Васлуйским и поставленный Кириллом именно в взамену взятых (12-го августа 1854 г.)48; а взятые и для заграничных, и для русских старообрядцев получили авторитет страдальцев за веру и своею судьбой постоянно напоминали им о долге как можно крепче держаться этой, гонимой в лице их веры49.

А между тем, в то самое время как взятием двух епископов распространен был между старообрядцами в Добрудже такой страх и такой затаенный ропот против Русских, турецкое правительство, со своей стороны, оказывало всевозможные знаки внимания тем из добруджинских раскольников, которые приняли его предложение переселиться на время поближе к Константинополю. Выше было замечено, что немногие некрасовские семейства решились отправиться в странствие с Аркадием и Гончаровым, который, само собою, разумеется, стоял во главе переселенцев, как покровитель и ходатай их пред правительством. Некоторые, совсем уже приготовившись в путь, в самый час отъезда переменили свое намерение и остались в родных селениях, с которыми для них слишком тяжело было расстаться. Первые переселенцы успели забрать с собой имущество, даже скот и хозяйственные принадлежности. Они спустились по Дунаю на больших, приспособленных к морскому плаванию лодках, называемых поедами, и направились прямо к Царьграду. Здесь немедленно назначили им место для жительства: Садык-паша, продолжая свою роль благодетеля Некрасовцев, уступил для переселенцев один из принадлежащих ему чифликов (хутор), где они могли удобно расположится и в продолжение лета заниматься хлебопашеством и скотоводством;50 а на осень и зимнее время им назначен был для жительства Енос, достопамятный для них, между прочим, как место родины Амвросия: здесь, при лимане, они могли в течение осени с полным удобством заниматься рыбными ловлями, своим обычным ремеслом. К ним присоединилось потом несколько новых выходцев, поспешно бежавших из Добруджи, после взятия архиереев, распространившего такое смятение между Некрасовцами. Они принесли с родины печатные рассказы о том, что там происходит, – «как отцы скорбят, како священницы кроются, как их ищут, как мир стонет и бежанию время миновало»; а «странников» нашли удобно устроившихся на привольном месте и живших очень спокойно. Заботы султанского правительства о добруджинских выходцах не ограничились одним выбором и назначением удобных мест для их поселения: оно старалось чрез Аркадия и Гончарова узнавать об их нуждах и изъявляло полную готовность удовлетворять все их желания, так что, по словам Аркадия, им нужно было только сказать, кому следует, чтобы получить какое-либо место в свое полное владение. Гончаров часто ездил в Константинополь, то по своим делам, то за разными поручениями от правительства;51 иногда сопровождал его в столицу и Аркадий. Здесь-то приходилось им видеть самую предупредительную внимательность от высших правительственных лиц империи. Однажды великий визирь нарочно пригласил их к себе, чтобы лично осведомиться, хорошо ли им жить и не нуждаются ли в чем-нибудь: милость, которая привела в изумление Турок, так что некоторые из них, даже люди порядочные (не абы какие, по выражению Аркадия) удивлялись, как стало у Аркадия с Гончаровыми смелости на свидание с такою высокою особой, и говорили, что еслиб их потребовал садразан, они умерли бы со страху. Поблагодарив его светлость за такое внимание и за все милости, оказанные странникам. Гончаров воспользовался случаем, чтобы предложить визирю одну только просьбу о выдаче Аркадию тискаря (паспорт), так как за поспешностью он не мог взять его из местного управления: просьба эта имела для Аркадия не малую важность: вид, полученный от визиря, за неимением ставленой грамоты и даже митрополичьего свидетельства, мог служить ему на случай документом, удостоверяющим в действительности его епископского сана. Визирь немедленно сделал распоряжение, чтобы тискарь Аркадию был приготовлен, и уверил, что дня через три можно будет получить его. В первый же раз как пришлось быть снова в Константинополе, Гончаров явился к визирю напомнить о виде для Аркадия, и действительно получил его без всякого замедления из собственных рук визиря, им самим подписанный и скрепленный его печатью. Во время этой же поездки своей в Константинополь, Гончаров удостоился необыкновенных знаков внимания даже со стороны султана, которого случайно встретил на улице. Султан, ехавший в сопровождении многочисленной и блестящей свиты, сам заметил некрасовского атамана, и, обменявшись несколькими словами с визирем, велел остановить экипаж, подозвал Гончарова и в ласковых выражениях обещал ему полное свое покровительство.52 Вообще, положение переселенцев было так удобно и хорошо, что Аркадий предлагал даже митрополиту Кириллу убежище у себя на тот случай, еслиб он увидел свое пребывание в Белой-Кринице не безопасным: «Если кому судьба приведет, писал он к Кириллу, можно у нас пробыть и милость иметь пред императором... Если что Бог в вас устроит, или превратит вашу судьбу, то первее предварите нас письмом, и мы выедем в Царьград, и будем ждать вашего парохода и примем вас в свою обитель.»53

Все эти знаки необыкновенной внимательности турецкого правительства к раскольникам и самой предупредительной заботливости об их нуждах проистекали из того же источника, из тех же видов и побуджений, как и прежние его милости к Некрасовцам. Теперь даже еще более чем прежде настояла надобность явить отеческую заботливость о раскольниках, по крайней мере, в лице некрасовских переселенцев, чтобы посредством их поддержать верность турецкому правительству и во всем раскольничьем населении занятых нашими войсками областей. Но эти новые заботы привязать к себе раскольников, так же как и прежние, едва ли принесли бы Туркам какую-либо пользу, еслибы мы сами не помогли им в этом случае, причинив Некрасовцам столько огорчения и возбудив такое недовольство против нас взятием их архиереев. Турецкие власти хорошо поняли выгодную для них сторону этого события и постарались еще более усилить свою внимательность к переселенцам,54 чтоб еще резче выставить всю противоположность собственных действий относительно раскольников в сравнении с действиями русского правительства и тем еще больше привлечь их к себе и вооружить против этого последнего – не только на время войны, но и на долгое время после. Расчет сделан был довольно верно: приходившие от «странников» слухи, а потом, когда они возвратились из странствия, их рассказы о свободном и безбедном пребывании под кровом благодетельного оттоманского правительства должны были, очевидно, делать еще чувствительнее для Некрасовцев нанесенную им Русскими обиду, о которой они надолго сохранили и, конечно, хранят доселе горькое воспоминание, к немалой радости и турецких, и польских зложелателей России, столь усердно старающихся поддерживать в заграничных раскольниках враждебные к нам чувства.