Раскол как орудие враждебных России партий

I глава

Между существующими у нас разными воззрениями на раскол, есть и два следующие, совершенно противоположные: одни видят в расколе явление чисто религиозное, вызванное к существованию и доселе существующее интересами исключительно религиозными; другие, напротив, придают ему исключительно политический характер, считают раскол порождением крайнего недовольства, вызванного злоупотреблениями правительства в отношении к народу, видят в нем и в настоящее время не иное что, как оппозицию народа существующим в России порядкам гражданского и общественного устройства, оппозицию, только прикрытую характером религиозности, так что эта религиозность не имеет почти никакого значения в отношении к существу и внутреннему смыслу раскола.

Если первого из этих мнений нельзя признать совершенно правильным, то в последнем правды еще меньше. Если невозможно отрицать, что строгие меры портив раскольников вызывали в среде их громкий ропот на правительство и доводили их даже до открытых восстаний портив законной власти, то с другой стороны не трудно и в этих даже явлениях приметить основы чисто религиозные: ропот и самые восстания были вызываемы не гражданскими стеснениями, в перенесении которых старообрядцы могут показать не меньше терпеливости, как и весь русский народ, а именно стеснениями их религиозной свободы; искренние старообрядцы, когда и восставали против правительства, восставали во имя религии, на защиту своей «старой веры». В предержащей власти, согласно учению Священного Писания и завету предков, чтят они власть поставленную Богом, и подчиняются ей во всем, чем только, по их мнению, и повреждается вера и благочестие, они считают своим непременным долгом. Это с уверенностью можно сказать, по крайней мере, о той значительнейшей половине старообрядства, которая приемлет священство и которой мы по преимуществу усвояем это название (старообрядство).

И однакож мнения, что раскол (говоря словами одного ученого исследователя имеет характер социально-политико-демократический, охотно держатся еще многие, и именно те, которым желательно, чтобы раскол отличался таким характером. Чего желаем, тому верится легко. Притом же, история представляет довольно событий, которые очень удобно объяснить в пользу такого мнения. Соловецкая осада, стрелецкий мятеж, бунты Разина и Пугачева, в которых раскольники принимали более или менее близкое участие, все это, повидимому, не доказывает ли действительного присутствия в расколе революционных, антиправительственных начал? Какие собственно побуждения вызвали первоначально, например, соловецкий мятеж, или какая доля участия принадлежала расколу в бунтах Разина и Пугачева? На подобные вопросы не обращают внимания люди, желающие видеть в расколе явление, вызванное исключительно враждой против правительства. Минуя эти вопросы, они выводят из указанных событий общее заключение, что и все действия раскольников, хотя бы очевидно религиозные, имеют тот же антиправительственный характер, только прикрытый религиозностью. И таким образом людьми, повсюду ищущими антиправительственных, революционных элементов, принимается за несомненное, что раскол есть явление социально-демократическое, что он крайне враждебно относится к правительству и всегда, по первому призыву, готов восстать против установленной власти.

Понятно, что при таком воззрении на раскол, антирусская революционная партия признала его родною себе силой, которою может воспользоваться в нужном случае, и тем с большим успехом, что сила эта распространена по всем концам Русского государства. Нужно было поэтому заблаговременно войти в сношение с раскольниками, по-брататься с ними, выразить им свое родственное сочувствие и просить такого же с их стороны, чтобы приняться общими силами за общее дело.... В этом отношении, как и следовало ожидать, внимание антирусской революционной партии остановилось прежде всего на заграничных раскольниках, особенно на поселившихся в австрийских и турецких пределах. Вожди этой партии предполагали, и конечно справедливо, что здесь скопилось гораздо больше элементов враждебных русскому правительству, нежели во всех других местах обитаемых раскольниками. Здесь жили потомки тех старообрядцев, которые во времена гонений за веру решились бежать из России. Оставляя родину, эти люди, конечно, вынесли из нее чувства, крайне враждебные в отношении к той власти, которая принудила их решиться на такое тяжкое лишение. Потомки их, по традиции, наследовали от них эту вражду, а новые выходцы из России оживляли и поддерживали в них враждебные к России чувства своими, нередко преувеличенными рассказами о собственных личных огорчениях от русского правительства. Живя под законами иной верховной власти, они не считали себя обязанными подчиняться и наставлениям Слова Божия о повиновении предержащим властям в своих чувствах и отношениях к русскому правительству: эти наставления они признавали обязательными для себя по отношению не к русскому уже, а к австрийскому и турецкому правительствам, не стесняясь тем, что эти правительства латинское и магометанское. Другим важным побуждением для антирусской партии войти, прежде всего, в сношения с заграничными раскольниками, чтобы возбудить их к совокупному дейсвованию против России, служило самое удобство этих сношений они обезопасены от надзора и вмешательства русской власти, они могут происходить даже под покровом иностранных правительств если не враждебных к России, то, во всяком случае, не расположенных много заботиться об интересах собственной державы. А в случае успеха сношений с заграничными раскольниками, самые связи и полная солидарность их с русскими старообрядцами ручались, повидимому, за успех революционного дела и у этих последних. Овладев же такою силой, как раскол, столь широко разросшийся на русской почве, и соединив ее с собственною, будто бы не менее могучею силой, каких успехов, какого торжества нельзя будет достигнуть!

Так рассуждала, или, правильнее, так могла мечтать антирусская революционная партия, основываясь на своих исключительных понятиях о русском расколе. Такие мечтания и замыслы возникли в среде этой партии довольно рано. Такими, конечно, соображениями руководился в свое время и Адам Чарторыйский, когда сам ли, по указанию ли кого другого, обратил внимание на поселившихся заграницей русских старообрядцев, как на удобное орудие для осуществления своих враждебных России планов. После революции 1830 года он, как известно, выбрал одного из наиболее талантливых молодых людей между своими адептами и отправил его агентом в Добруджу, населенную Некрасовцами, потомками той отчаянной шайки казаков, которая вместе с атаманом Некрасовым убежала из России во время Булавинского бунта. Молодой человек, отправленный служить польскому делу среди этого воинственного люда, был Михаил Чайковский. Он поступил на службу султана, принял исламизм и усердно занялся осуществлением планов своей миссии, в чем не менее усердно, но помогали ему его соотечественники, также переселившиеся в Турцию для основания и утверждения здесь польской пропаганды. В основе этих планов лежала мысль о восстановлении, при посредстве турецкого султана, независимости всех славянских национальностей под знаменем свободной Польши. Эти фантастические планы Чайковского так и остались пустыми фантазиями. Не осуществился и входивший в эти планы расчет, при помощи добруджинских казаков-раскольников, поднять против России единоверных им казаков линейных, донских и уральских. Но все-таки Чайковский успел войти в близкие сношения с заграничными раскольниками, стараясь оказывать им всякого рода доброжелательство. Разного рода услуги, которые в качестве турецкого паши имел он возможность оказать им, сделали эти сношения еще крепче и теснее. Η. И. Надеждин, ездивший заграницу для ознакомления с живущими там русскими старообрядцами, в своей превосходной записке О заграничных раскольниках, рассказывает о Чайковском, которого встретил в Тульче под именем Ахмед-Бея, что он находился в довольно интимных отношениях с добруджинскими раскольниками и рассчитывал на их помощь в осуществлении своих панславистических фантазий. «Он обратил мое внимание», писал Надеждин, «на турецких казаков-раскольников, выхваляя их воинственный дух и патриархальную суровость нравов, которые, по его мнению, заключают в себе твердый залог счастливой будущности для восстановления самобытности всех вообще казаков, возможного впрочем не иначе, как в союзе с Польшей.» От наблюдательного путешественника не скрылось, что в казаках-Некрасовцах была уже посеяна тогда какая-то беспокойная, тревожная мысль, которой Чайковский служил проводником и истолкователем. «В особенности, пишет он, поразило меня то, что каждый казак, являясь к Ахмед-Бею, прежде всего, показывал ему половину какой-то медали с особенною таинственностью и торжественностью; после этого начинались между ними отрывистые разговоры, в которых слышались имена Дуная и Дона, Сечи и Москвы, князя Адама и благополучно царствующего императора» (Николая I). В Константинополе Надеждин успел узнать, что таинственное лицо, называвшееся Ахмед-Беем, был именно Чайковский, и что он, вместе с другим агентом Чарторыйского, Викентием Равским, хлопотал «о возбуждении казаков к общему дружному восстанию за казачество и за старую веру, когда придет время».1

Вскоре по отъезде Надеждина, Чайковскому удалось помочь раскольникам в таком деле, которое не имело, по-видимому, прямой связи с его планами, но, тем не менее, могло быть для этих планов весьма полезно. В то самое время как Надеждин посетил Белокриницкий монастырь в Буковине, там происходили сильные хлопоты об учреждении новой раскольничьей иерархии: от австрийского правительства было получено уже формальное дозволение иметь старообрядцам своего собственного епископа, и белокриницкие депутаты, Павел и Алимпий, теперь именно озабочены были приисканием православного архиерея, который согласился бы на известных условиях сделаться раскольничьим верховным святителем. Виды их обращены были главным образом на патриархат константинопольский, в котором, как хорошо было известно им, находилось много безместных и проживавших на покое архиереев. Сманить в раскол кого-нибудь из них, пользуясь их крайне стесненными обстоятельствами и совершенным неведением относительно русского раскола, вот на что именно рассчитывали искусные раскольничьи агенты. Отправляясь с этою целью в Константинополь, они заехали в сентябре 1845 года к задунайским своим единоверцам, чтобы посоветоваться как удобнее устроить дело. Между Некрасовцами и в то время уже пользовался известностью, проживавший тогда в Сарыкойе, казак Осип Семенович Гончаров, человек действительно умный, наделенный редкою памятью, отважный и предприимчивый, притом же хорошо владеющий турецким языком, что большая редкость между Некрасовцами.2 Он часто езжал в Константинополь и, в качестве передового человека между Некрасовцами, состоял в самых близких отношениях к Чайковскому и другим проживавшим в Турции членам польской пропаганды. Кроме Чайковского, который жил большею частию в Константинополе, хотя нередко посещал некрасовские поселения, и кроме Равского, Гончаров был хорошо знаком с жившим в Константинополе французским банкиром Алионом, находившимся в самых дружеских связях с польскими пропагандистами, и агентом пропаганды, старым завзятым Поляком – Жуковским. Этот последний, бывший сначала русским офицером, потом состоявший на французской службе и наконец, поступивший на службу султану, жил постоянно в Тульче и был главным агентом Чайковского в его сношениях с задунайскими раскольниками. Гончаров находился с ним в постоянных сношениях и служил в свою очередь посредником между ним и своими единоверцами, а также единственным для этих последних вестовщиком всех новостей и слухов о происходящем в Европе, какими почитал нужным снабжать его Жуковский, получавший иностранные газеты от Чайковского. За преданность и усердную службу Гончаров получил даже от польской пропаганды особый знак отличия.3 Как лицо с такими значительными связями, Гончаров пользовался влиянием между Некрасовцами и принимал близкое участие в церковных делах заграничного старообрядства. Когда белокриницкие депутаты, затеявшие основать независимую раскольничью иерархию, на пути в Константинополь прибыли к Некрасовцам и объявили им о своем намерении, Гончаров принял это известие с большим сочуствием и вызвался, при помощи своих связей, оказать им содействие. Он снабдил их рекомендательными письмами к константинопольским друзьям, и особенно рекомендовал их Чайковскому. Гончаров просил Чайковского помочь своим советом и влиянием устроению дела, от которого надлежало ожидать важных последствий для всего старообрядства.

Трудно допустить, чтоб и австрийское правительство, предоставляя раскольникам право учредить в Буковине свою независимую иерархию, действовало без всякого намерения причинить какой-нибудь вред дружественной Российской империи; намерение это можно легко усмотреть в той необыкновенной внимательности, с какою высшие правительственные лица в империи принимали двух раскольничьих монахов, и в том редком усердии, с каким хлопотали они в пользу, сколько странного, столько же смелого предприятия этих монахов.4 Чайковский в свою очередь также весьма легко мог сообразить, сколько новых выгод получить анти-русское дело, если заграничным раскольникам удастся утвердить у себя средоточие раскольничьей духовной власти, к которому будет тяготеть весь старообрядский мир, как удобно будет чрез посредство этой власти действовать на русских старообрядцев, и какая вообще сделана будет неприятность русскому правительству учреждением старообрядской архиерейской кафедры за границей. Все это, очень естественно, расположило его действовать со всем усердием в пользу задуманного белокриницкими монахами предприятия. Он принял на себя главные хлопоты об отыскании архиерея; самим же депутатам, ради устранения всяких подозрений со стороны Греков и особенно греческого духовенства, а также и самого турецкого правительства, посоветовал вести себя как можно осторожнее и показываться на улицах и где бы то ни было как можно меньше. Такая предосторожность была тем нужнее, что Павел и Алимпий имели обычай всюду являться в своем иночестве, и странным одеянием раскольничьего инока легко обращали на себя внимание известно, что в Вене, где они также расхаживали в своих круглых камилавочках с венчиком и в своих манатейках, за ними чуть не бегали толпы уличных мальчишек.5 На этот раз они могли, впрочем, легко избавиться от опасности быть замеченными в Константинополе. Частию для очищения своей совести, а еще более ради успокоения всего старообрядства, они считали нужным обойти восточные страны – Египет, Сирию, Палестину, чтобы поискать там епископов древляго благочестия (о существовании которых ходили между старообрядцами странные слухи) или же такого из православных епископов, который бы согласился на восприятие этого, так-называемого «древляго благочестия». В путешествие на Восток они и отправились теперь, оставив все дело о приискании в Константинополе нужной им священной особы на попечение пана Чайковского с братией. Когда они возвратились из Палестины, и конечно без всякого успеха, как предполагали и сами, в Константинополе дело их было уже подвинуто к концу: Чайковский нашел весьма опытного и искусного агента – известного Константина Огняновича, а Огнянович в свою очередь отыскал Амвросия и успел объяснить ему сущность дела с самой выгодной для него стороны. Павлу и Алимпию оставалось только договориться с Амвросием относительно подробностей перехода в раскол и особенно относительно денежных условий, которые, как известно, к обоюдному удовольствию и были заключены 16-го апреля 1846 года. Но участие Чайковского и его соотечественников не ограничилось одним приисканием нужной для раскольников духовной особы.

Так как путешествие в Палестину значительно истощило денежный запас, взятый депутатами из Белой-Криницы, а между тем, на расходы в Константинополе и на обратный переезд вместе с новоприобретенным митрополитом в Буковину, денег требовалось не мало, то Чайковский помог им и в этом отношении: он снабдил Павла значительною суммой, которая в последствии с благодарностью была выслана ему из Белой-Криницы; когда нужно было поискуснее вывезти Амвросия из Константинополя, то и это довольно опасное дело устроили те же польские друзья старообрядцев. Они выправили для Амвросия паспорт на имя майносского казака-Некрасовца; они отыскали удобный на берегу Босфора дом, где Амвросий перерядился в казацкое платье, так что в одни ворота вошел греческим митрополитом, а в другие вышел «некрасовским майносским казаком»; они же, наконец, под своею охраной и прикрытием, проводили его до самого парохода и с рук на руки передали Павлу, который давно уже нетерпеливо ожидал их на этом, готовом к отплытию, пароходе, перебравшись на него заблаговременно и приготовив место для Амвросия.6 Так много и так усердно содействовал Чайковский с братией приобретению архиерея для раскольников, а, следовательно, и учреждению новой раскольничьей иерархии.