Расколотая корона

Глава I ВЕСТЬ ОБ УБИЙСТВЕ

Шел первый день 1171 года, и в замке Аржантан праздновали проводы старого года и встречу нового. Король пребывал в добром расположении духа, с удовольствием предвкушая возвращение в Англию и встречу со своей любовницей Розамундой Клиффорд. С тех пор как о ее существовании узнала его жена, королева Алиенора, в тайне больше не было нужды. Не то чтобы он, король Англии, герцог Нормандии и прочая, и прочая, боялся своей жены, хотя она умела внушать страх. Он опасался лишь, что Алиенора отомстит Розамунде прежде, чем он успеет этому помешать. Алиенора должна была усвоить, что хозяин здесь он, но за девятнадцать лет их брака она так и не пришла к этому выводу.

И все же он полагал, что их союз нельзя было назвать совсем уж неудачным. Она подарила ему четырех сыновей и двух дочерей — хороший итог, — и не только: ее богатые земли, Аквитания, которые она принесла в приданое, расширили его владения и сделали короля Англии самым могущественным человеком в Европе.

Ему было чем гордиться. Он вернул Англии правосудие, утраченное в правление слабого Стефана; он сумел удержать свои заморские владения; он хитроумно устроил браки своих детей — всех, кроме шестилетней Иоанны и пятилетнего Иоанна, — с величайшей для себя выгодой. Его боялись и уважали по всему королевству — да и за его пределами.

И хотя в этот новогодний день он был настроен благодушно, все знали, что его пресловутый гнев мог вспыхнуть в любую минуту. Тогда его розоватая кожа наливалась багрянцем, глаза свирепели, ноздри раздувались, и он становился похож на льва, с которым его так часто сравнивали. Он никогда не умел сдерживать свой нрав, да и не видел в этом нужды. Если он гневался, то хотел, чтобы все об этом знали. Приступы его ярости были ужасны. В такие минуты он полностью терял над собой власть и срывал зло на любом подвернувшемся под руку неодушевленном предмете, нередко калеча и самого себя. Случалось, он катался по полу и грыз камыш, которым были устланы полы.

Алиенора как-то сказала: «Однажды в припадке ярости вы себе навредите».

Он помнил блеск в ее глазах и крикнул в ответ:

— И вы, полагаю, не слишком огорчитесь, миледи?

Она не стала отрицать. Она всегда была дерзкой, никогда не выказывала страха и постоянно напоминала ему, что он, может, и король Англии, но она — герцогиня Аквитанская.

Он сомневался, что ее опечалит его смерть. Скорее всего, это событие ее даже обрадует. Ведь трон унаследует их сын. Генрих Молодой, уже коронованный, красавец, обладавший немыслимым обаянием, он одним лишь своим видом располагал к себе людей. Короновать сына при жизни отца было неразумно. Бекет был против.

— Ах, милорд архиепископ, — пробормотал Генрих, — уж не потому ли, что не вам выпало проводить обряд?

Генрих Молодой уже выходил из отрочества. Ему исполнилось шестнадцать. В таком возрасте мальчики становятся честолюбивы. Король признался себе, что порой испытывает беспокойство и спрашивает себя, не поступил ли он опрометчиво в прошлом году, позволив короновать сына.

Что ж, дело сделано; и если ему, королю, суждено умереть в ближайшие недели — что весьма вероятно, ведь он постоянно вел свои армии против какого-нибудь мятежника, решившего воспользоваться его многочисленными заботами, — то у Англии будет бесспорный, уже коронованный и носящий титул правитель.

В такой день он не позволит подобным мыслям тревожить себя. Он будет думать о доме, о Розамунде и двух их мальчиках, о семейном покое, который он обретал лишь с нею одной. Он был рад, что в тот день Алиенора прошла сквозь лабиринт деревьев и обнаружила беседку, где он прятал Розамунду. Он устал от Алиеноры. То, что она уехала в Аквитанию, было ему только на руку; он надеялся, что она там и останется; он больше не желал ее. Она была почти на двенадцать лет старше, и нужды рожать от нее новых детей не было, ведь у них и так было шестеро, да и сама она уже вышла из детородного возраста. Как хорошо было избавиться от ее язвительного языка, который она теперь и не пыталась сдерживать, имея в лице Розамунды причину его ненавидеть. Будто она, такая искушенная женщина, могла ждать от него верности! Но дело было не совсем в этом. Подобно многим женщинам ее круга, она смирилась бы со случайной интрижкой. Ее уязвляло то, что он способен по-настоящему любить другую, как любил Розамунду, и позволять ей рожать от него детей; что та стала для него утешением и опорой, женой, какой не смогла стать сама королева. Это и пробудило в ней яд, заставив искать самый действенный способ ему отомстить.

Пусть попробует.

Розамунда была совсем другой. Он погрузился в воспоминания о том, как впервые увидел ее в замке ее отца в Шропшире, где остановился во время похода в Уэльс. Она была невинной юной девой; он возжелал ее, и никто не посмел ему отказать — ни сэр Уолтер де Клиффорд, ее отец, ни сама прекрасная Розамунда. И с тех пор… она стала ему женой. Милое, покорное создание, никогда не жалующееся на его неверность, не ищущее выгод для себя, всегда готовое утешить, когда он в этом нуждался.

С Розамундой ему повезло, и теперь, когда Алиенора была далеко, он мог без опаски привезти ее ко двору. Он надеялся, что жена никогда не вернется в Англию.

Крик снизу вырвал его из приятной задумчивости.

— Что там? — крикнул он.

К нему спешил один из придворных.

— Милорд, к замку приближаются всадники.

Он подскочил к окну. Всадники. Точно. И скачут из Англии. Беда! Это могло означать только беду. Кто теперь восстал против него? Что ж, это лишь ускорит его возвращение, и тем скорее он окажется рядом с Розамундой.

Когда они вошли, он уже был в зале. Они бросились к его ногам, и он нетерпеливо вскричал:

— Что за вести? Что за вести?

— Архиепископ Кентерберийский мертв, милорд.

— Мертв!

— Убит, милорд. В собственном соборе.

— О Боже, нет. Не может быть. Кто это сделал?

— Четверо ваших рыцарей, милорд. Реджинальд Фиц-Урс, Уильям де Трейси, Хью де Морвиль и Ричард ле Бретон.

— Мои рыцари, — выговорил он.

Гонцы понурили головы.

— Зачем они это сделали? — бормотал король. — Что могло заставить их пойти на такое преступление?

Гонцы молчали. Они не смели сказать ему, что рыцари объявили, будто действовали по приказу короля.

— Томас… мертв! — продолжал король, говоря сам с собой. — Не может быть. Не должно быть.

— Милорд, — сказал один из гонцов, — это случилось всего три дня назад, и мы скакали со всей возможной скоростью, зная, что вы пожелаете узнать об этом незамедлительно.

— Ступайте… отдохните… Оставьте меня с моим горем, — сказал король. Он позвал слуг. — Принесите власяницу. Я переоденусь. Для меня этот день — день скорби.

Томас… мертв! Старый друг, а теперь враг — мертв! Воспоминания нахлынули на него. Шутки, которыми они обменивались, когда Томас был его канцлером и лучшим другом. «Не делай меня своим архиепископом, — сказал он тогда, — ибо это положит конец нашей дружбе». Было ли это предчувствием? Как же он оказался прав, и какими заклятыми врагами они стали. Что же он сказал тем четверым рыцарям, что они взялись за мечи и ворвались в собор? Какую роль он сыграл в этом?

С подобающей скорбью он снял королевское облачение и облачился во власяницу.

— Оставьте меня, — сказал он. — Оставьте меня с моим горем.

Он ушел в свою опочивальню и уронил голову на руки.

— Я не хотел этого, — снова и снова бормотал он.

Он опустил руки и уставился перед собой, но взгляд его пронзал гобелены на стенах, устремляясь в прошлое… и в будущее.

Томас был слишком известной фигурой, чтобы его смерть осталась незамеченной. Незамеченной! На это не было и надежды! Поднимется буря. Она прокатится по всему христианскому миру. Томас и в смерти будет так же несносен, как был при жизни. Он станет мучеником. Генрих не боялся ни одного полководца, но мученики приводили его в ужас.

Что же он сказал тем рыцарям? Он хорошо помнил тот случай, когда они были при нем. Он прослышал, что Томас грозился отлучить от церкви всех причастных к коронации Генриха Молодого, а поскольку никто не был причастен к ней больше, чем он сам, это касалось и его; и один из епископов — должно быть, Роджер Йоркский — сказал, что, покуда жив Томас Бекет, в королевстве не будет покоя. И тогда внезапная ярость охватила короля. Он проклял их всех. Он их содержит, а они — вероломные мерзавцы. Он и сейчас слышал свой собственный голос, кричавший этим съежившимся людям: «Вы так долго потворствовали дерзости этого низкородного священника и не попытались избавить меня от него!»

Эти четверо рыцарей приняли его слова близко к сердцу; они истолковали их как приказ к убийству. Иначе и быть не могло, ведь они отправились в Кентербери и там, в соборе, зарезали Томаса.

— И надо же было такому случиться! — воскликнул он и подумал: «Они обвинят меня. Весь мир обвинит меня. Удары нанесли те четверо рыцарей, но убийцей назовут меня».

Что он мог сделать? Он уже видел, как Папа и весь мир восстают против него. Из Томаса сделают мученика и святого, и чем больше почестей ему воздадут, тем сильнее будет поношение, обращенное на того, кого назовут виновником его смерти.

Ему нужно было время подумать. Его дальнейшие действия имели первостепенную важность. За последние двадцать лет он проделал долгий путь с тех пор, как, будучи сыном Матильды, дочери Генриха I Английского, и графа Анжуйского, не слишком прочно держал в руках корону герцогов Нормандских. Он женился на богатейшей наследнице Европы, завладел короной Англии, и не было человека, способного ему противостоять. Король Франции боялся его; он бросал вызов Папе; он добивался своего, и это принесло ему великую власть.

Но теперь он был в опасности, и все из-за Томаса Бекета. Церковь будет петь дифирамбы архиепископу, ибо Томас пал в битве между Церковью и Государством, которая бушевала годами и, без сомнения, будет продолжаться. И Томас станет святым и мучеником.

— Ты всегда пытался взять надо мной верх, Томас, — пробормотал он, и на его губах появилась мрачная усмешка. — А я всегда с тобой боролся… сперва в шутку, а после всерьез, и ты должен был усвоить, что я всегда побеждаю.

И вот, умерев, ты сыграл со мной эту шутку!

Очень многое зависело от того, что он предпримет теперь. Прежде всего, разумеется, он должен был настоять на том, что рыцари превратно поняли его слова. Он должен был показать всем, что никто не скорбит о смерти Томаса Бекета глубже, чем король.

Он закроется в своих покоях; он даст понять, что новость ошеломила его настолько, что он должен остаться наедине со своей скорбью. Он не будет спускаться к столу; он будет принимать лишь то, что необходимо для поддержания жизни — он никогда не отличался большим аппетитом, так что с этим проблем не возникнет, — он не будет носить ничего, кроме власяницы, и все должны будут понять, что он желает предаться молитвам и размышлениям.

К счастью, положение папы Александра не было слишком прочным, а папский двор находился в Тускуле. Александр должен был соблюдать осторожность и не желал наживать себе врага в лице короля Англии.

Сначала Генрих отправит гонцов обратно в Кентербери с вестью, что бывший канцлер короля и архиепископ Кентерберийский должен быть похоронен с почестями, достойными его сана.

Вопрос о том, как обратиться к Папе, требовал тщательного обдумывания. Уверять в полной невиновности было бесполезно. Этому никто не поверит. То, что между ним и Томасом были трения, было общеизвестным фактом. И все же медлить с письмом к Александру было нельзя, пока другие не опередили его со своими обвинениями.

Он взял перо и написал:

«Александру, милостью Божьей Верховному Понтифику, Генрих, король англов, герцог норманнов и аквитанцев и граф анжуйцев, шлет приветствие и должное почтение».

Не мешало напомнить Александру о власти, которой он обладал над столь многими землями.

«Из почтения к Римской Церкви и из любви к вам… я даровал мир и полное возвращение владений, согласно вашему приказу, Томасу, архиепископу Кентерберийскому, и позволил ему переправиться в Англию с подобающим доходом.

Он, однако, принес не мир и радость, но меч, и выдвинул обвинения против меня и моей короны. Не в силах снести подобную дерзость от этого человека, те, кого он отлучил от церкви, и другие, бросились на него и, о чем не могу говорить без скорби, убили его.

Посему я глубоко обеспокоен, видит Бог, ибо страшусь, что гнев, который я прежде питал к нему, может быть сочтен причиной сего злодеяния. И поскольку в этом деянии я страшусь более за свою добрую славу, нежели за совесть, я молю Ваше Святейшество ободрить меня советом в этом деле».

Он отправил гонцов в Тускул и стал ждать.

Как быстро может меняться жизнь. Он только что поздравлял себя с тем, что держит в узде подданных, что избавился от Алиеноры; он с восторгом планировал вкусить немного семейного покоя с Розамундой, и тут — убийство Томаса Бекета! Почему Томас не мог умереть от какой-нибудь лихорадки, от хвори телесной? Нет, он на это не пошел, хоть и поговаривали, что он хворал. Ему нужно было умереть как можно зрелищнее, от ударов мечей королевских рыцарей.

Это так в духе Томаса — досаждать ему до самого конца.

Он подумал об Алиеноре, которая очень скоро услышит эту новость, ибо она, он был уверен, уже разносилась по всей Европе. Он живо представил ее хитрую усмешку, ведь она будет знать, в каком он окажется затруднительном положении. В своей злобе она, без сомнения, будет подпитывать слухи рассказами о его ссорах с Томасом, ведь когда-то он ей во многом доверял. Она никогда не любила Томаса. В дни великой дружбы между королем и его канцлером, когда сама Алиенора еще была немного влюблена в мужа, она ревновала к Томасу, потому что знала: король предпочитает его общество любому другому.

— Будь проклята королева, — выкрикнул король.

Сейчас нельзя было поддаваться гневу. Нужно было собрать всю свою волю и разум. Он подумал обо всех своих вассалах, о тех, кто нехотя признавал его своим сюзереном. Они будут готовы шептаться за его спиной, за спиной человека, который наверняка проклят, ибо виновен в пролитии крови мученика.

Большую часть этих дней он провел в своей комнате. Его не видели за столом. Его слуги и рыцари говорили шепотом. «Король глубоко потрясен смертью Томаса Бекета», — говорили они.

Когда прибывали гонцы, их немедленно призывали к нему.

Они рассказывали о том, что происходило в Кентербери. Говорили, что в ночь убийства разразилась страшная буря. Молнии были ужасающи, и многих напугал гром, раскатывавшийся прямо над собором. Слепая женщина наклонилась и поцеловала камни, обагренные кровью Томаса, и зрение к ней вернулось.

В Кентербери стекались люди, больные и увечные. Говорили, что Христос даровал Томасу силу исцеления.

Все было хуже, чем опасался Генрих.

Пришли вести и из Тускула.

Получив известие об убийстве, Папа затворился у себя. Он восемь дней провел в уединении, дабы, по его словам, оплакать своего возлюбленного сына. Когда он вышел, то отдал приказ не допускать к нему ни одного англичанина.

Тем временем архиепископ Сансский объявил Генриха, короля Англии, убийцей, и король Франции присоединился к его обвинениям.

Генрих знал, что его отлучение от церкви — лишь вопрос времени.

Это была катастрофа. Но он был не из тех, кто пасует перед невзгодами. Напротив, именно в такие времена он проявлял свои лучшие качества. Он сделал все, что мог. Он написал Папе, честно изложив случившееся. Ему оставалось лишь молить о прощении и показывать, что он скорбит о смерти архиепископа так же искренне, как и все остальные.

Больше он ничего не мог сделать, чтобы убедить мир в своей невиновности; и если ему откажутся верить, он должен будет напомнить о своей мощи.

Он всегда стремился расширить свои владения и давно уже зарился на Ирландию.

Сейчас, казалось, был самый подходящий момент показать миру, что недооценивать его не стоит. Его рыцари убили Томаса Бекета, и его самого могли счесть виновным, но пусть никто не забывает, что он — правнук Завоевателя.

Он решил посвятить ближайшие дни планированию вторжения в Ирландию.

***

Генрих Молодой Король получил известие в старом саксонском дворце в Уинчестере.

Он был несколько недоволен своей участью. Короноваться на английский престол было великим событием, и он никогда не забудет ту церемонию, что состоялась в июне прошлого года, около шести месяцев назад. Как чудесно быть королем! Окружающие боялись его оскорбить; они помнили, что его отец не будет жить вечно и что однажды в Англии останется только один король. Он был очень удивлен, что отец позволил ему короноваться и сделал его королем, хотя было совершенно ясно, что сын нравился многим людям куда больше отца.

Генрих Молодой знал, что он красивее отца. Ему говорили, что он похож на своего деда по отцовской линии, графа Анжуйского, которого прозвали Жоффруа Красивым. Внешность имела значение, хоть отец этого и не признавал. Генрих Молодой никогда не позволил бы своим рукам огрубеть и потрескаться, потому что отказывался носить перчатки. Ему нравилось видеть их украшенными кольцами. Он совсем не походил на отца; он старался очаровывать людей, чем Генрих-старший никогда не утруждался. Но это было важно, рассуждал Генрих-младший; это располагало к себе людей, привязывало их; они скорее будут верны, если питают к правителю симпатию. К его отцу никто особой симпатии не питал. Его могли уважать как великого правителя и бояться, но любить? Никогда!

Он знал, как к нему относятся. Ему льстили, потому что он льстил им; не раз намекали, что его окружение будет только счастливо, когда Англией будет править лишь один король.

Не то чтобы ему позволяли много править. Он быстро понял, что отец не собирался давать ему власть, а лишь корону. По правде говоря, с каждым днем он становился все более недоволен.

Ему хотелось повидаться с матерью, но она, конечно, всегда больше любила Ричарда, чем его; что до отца, то порой казалось, будто он ищет его расположения. Так пусть же он сделает что-нибудь, чтобы его заслужить. Пусть даст сыну, которого сделал королем, земли для правления; пусть тот станет королем не только по имени, но и на деле. Будто старик откажется от чего-либо, что однажды попало ему в руки!

— Твой отец — самый жадный человек на земле, — сказала ему мать. — Он никогда не выпустит из рук то, что однажды в них удержал.

Какая же ненависть была между ними! Он и его братья это чувствовали; втайне они вставали на сторону матери против него. Она любила их, и хотя Ричард был ее любимцем, она показывала, что горячо заботится о них всех. Казалось, чем больше она ненавидела их отца, тем больше любила их.

Король дурно с ней обращался. Он не имел права приводить в детскую своего бастарда Джеффри! Сын какой-то потаскухи, что таскалась за лагерем и родила королю сына, — и этот сын воспитывался в детской его матери! Это было слишком для любой гордой женщины, а когда этой женщиной была Алиенора Аквитанская, неприятностей было не избежать.

Она сказала ему: «Генрих, сын мой, твой отец сделал тебя королем. Уверена, он сделал это лишь назло Томасу Бекету. Он знает, что этот старик будет вне себя от ярости, что не он тебя короновал. Он еще пожалеет об этом, но его сожаления станут твоим благом. Раз уж он сделал тебя королем, пусть не удивляется, если ты будешь вести себя по-королевски». И она громко рассмеялась при этой мысли; и с тех пор он возмущался скупостью отца; из-за слов матери он невзлюбил отца еще больше, чем прежде. Мать всегда указывала им на все недостатки отца; и единственным, кто ее не слушал, был бастард Джеффри. Он боготворил короля; и когда отец приходил в детскую, он пытался привлечь его внимание, что ему неизменно удавалось, ибо король всегда выслушивал, чему научился бастард Джеффри, и одобрительно кивал.

Теперь Генрих Молодой полагал, что отец делал это назло их матери. С возрастом так много становилось понятнее.

— Ваш отец будет использовать вас всех, как пешек в шахматной игре, — говорила их мать. — Посмотрите, как он женил вас без вашего согласия!

Это была правда. У Генриха Молодого была жена, Маргарита, дочь короля Франции. В то время она была в Аквитании с его матерью, которая воспитывала ее до тех пор, пока та не должна была приехать к нему и разделить его ложе, кров и корону. Сама она еще не была коронована, и король Франции был очень этим разгневан, но его отец обещал, что это произойдет, и когда это случится, он полагал, их супружеская жизнь начнется.

У него было так мало возможностей проявить свою королевскую власть, что, когда такой случай представлялся, он был полон решимости им воспользоваться. Так он и поступил совсем недавно, когда к нему приехал Томас Бекет.

Он отказался принять старика. Ему было немного не по себе от этого, но он убедил себя, что иначе поступить не мог. К нему прибыл Роджер, архиепископ Йоркский, и сообщил, что архиепископ Кентерберийский уже в пути.

Генрих Молодой был рад это слышать, ибо питал большую привязанность к своему старому учителю. Много лет назад, до изгнания Томаса, они с юной Маргаритой были отданы ему на попечение. Он был строг, и им приходилось проводить долгие часы на коленях. Маргарита жаловалась, что у нее болят колени от молитв, но они любили его, несмотря на строгость и суровые наставления, которые он им давал, ибо в его натуре была и веселая сторона, и она внезапно прорывалась наружу, и тогда они все вместе предавались веселью.

Он помнил тот день, когда им сказали, что Томас Бекет больше не будет их учить, потому что он поссорился с королем и бежал во Францию.

Это было давно. Маргарита разрыдалась, а Генрих чуть не последовал ее примеру. И ни один другой учитель не был таким, как он.

Но Роджер Йоркский презрительно отозвался о Томасе Бекете.

— Милорд король, — сказал он, — вы не можете принять этого человека. Если бы он добился своего, вы бы никогда не были коронованы.

— Это еще почему? — потребовал он ответа со своей новой надменностью.

— Потому что архиепископ Кентерберийский не считал, что вас следует короновать. Это человек, который думает, что знает все лучше всех.

— Это потому, что не он проводил церемонию.

— Возможно, это и имело какое-то значение, но он выразил свое неодобрение и грозится отлучить от церкви всех, кто принимал в ней участие.

— Это дерзость, — вскричал Генрих, ибо он был очень чувствителен ко всему, что касалось его гордости за свой новый сан.

— Он дерзкий человек. Если вы его примете, он будет вас поучать. Он скажет вам отказаться от короны.

— Я велю ему убираться.

— Лучше велите ему не приходить. Милорд король, если позволите мне высказать мнение, ради достоинства вашей короны вы не можете принять человека, чья цель — отнять ее у вас.

— И впрямь не могу.

— Тогда вам следует предупредить его, что вы его не примете.

— Так и поступлю, — заявил Генрих и тут же выполнил свое обещание, но почти сразу пожалел об этом. Отказать старому учителю казалось таким неблагодарным.

Но Роджер Йоркский был прав. Теперь, став королем, он не мог сносить никаких унижений.

Мысли его обратились к великолепию коронации, когда во время торжественной церемонии на его голову возложили корону, а позже, на пиру, ему прислуживал его отец-король.

Все смотрели с изумлением на такое зрелище. Сама мысль о том, что король — и какой король! — склонился перед собственным юным сыном, казалась немыслимой.

Один из них сказал ему после:

— Какое зрелище! Сам король преклонил перед вами колено!

— А почему бы сыну графа не преклонить колено перед сыном короля? — парировал Генрих.

И эту фразу стали повторять, ведь и впрямь было правдой, что Генрих Молодой — сын короля Англии, а король Англии — всего лишь сын графа Анжуйского.

С тех пор он остро ощущал свой титул, и с каждым днем его обида росла.

Шесть месяцев король — а обращаются с ним все еще как с ребенком! Так не пойдет. Он поговорит с отцом. Так он думал сейчас. Но все будет иначе, когда он предстанет перед ним. Тогда он испугается, как пугались все, будь то принц или раб, — испугается, что опасный багровый румянец зальет лицо отца, белки глаз нальются кровью, а ужасный гнев взовьется, подобно рычащему льву, готовому растерзать всякого, кто встанет на его пути.

«В один из таких дней припадок ярости его и доконает». Это был голос его матери — тихий, насмешливый, заронявший ему в голову мысли, которые иначе там бы и не появились.

Гонцы в замке. Их прибытие всегда его волновало. Какие вести они принесли? Послание от отца? Должен ли он присоединиться к нему в Нормандии или где бы он там ни был? Должен ли он возглавить отряд солдат? Дадут ли ему наконец собственные земли и замки?

— Милорд, — сказал один из его рыцарей, — прибыл гонец из Кентербери.

— Из Кентербери? Но мой отец за морем.

— Он не от вашего отца, милорд.

— Из Кентербери! От архиепископа! Но я не стану видеться с архиепископом. Я сказал, что не приму тех, кто мне неугоден.

— Милорд, у него скорбные вести.

— Тогда веди его ко мне.

Вошел гонец. Он низко поклонился.

— Милорд, сегодня я принес вам печальные вести. Архиепископ Кентерберийский убит в своем соборе.

— Убит! — вскричал Генрих. — Как это случилось?

— Его убили четверо рыцарей вашего отца.

— Убили… в соборе! — Глаза юноши затуманились. Не может быть. И все же он мог бы догадаться. Томас поссорился с его отцом, а король никому не позволял делать это безнаказанно.

— Расскажи мне все в подробностях, — приказал он.

И гонец поведал ему всю историю.

Генрих ушел в свою опочивальню. Он не мог изгнать из мыслей ужасную картину, нарисованную словами гонца. Томас Бекет, лежащий на каменных плитах собора в луже крови.

«Я отказался принять его, — сказал он себе, — но я не желал, чтобы такое случилось. О Боже, как я благодарен, что не причастен к этому».

Затем он вспомнил былые дни, когда Томас принял его в свой дом и уделял особое внимание сыну короля. Архиепископ рассказывал ему истории об отце, о том, как они были большими друзьями и вместе странствовали по стране, еще до того, как он стал архиепископом, а был лишь канцлером короля. Приятные, веселые истории, показывавшие короля в ином свете. По тому, как Томас говорил о Генрихе, было ясно, что он его любил. Он так же ясно ощущал любовь Томаса, как и ненависть матери. И все же его отец убил Томаса.

О да, убил. Генрих Молодой знал, что все так думают, даже если не смеют сказать вслух. Удары нанесли четверо рыцарей, но весь мир будет знать, по чьему приказу.

«Это ему припомнят, — размышлял он. — Из-за этого народ отвернется от него. И к кому они обратятся? Разумеется, к тому, кого он сам короновал их королем».

***

Алиенора, королева Англии, была счастлива находиться в своем любимом городе Пуатье. Это была земля, которую она любила, — земля ласковых ветров, теплого солнца и песен. Именно здесь были дома Суды любви; их невозможно было пересадить в более холодный климат Англии, к народу, которому не хватало терпения для законов рыцарства и грез об идеальной любви. Король той страны был под стать народу, которым правил, с презрением думала Алиенора, — похотливый, лишенный воображения, видящий нечто упадническое в том, чтобы лежать на солнце и слагать прекрасные стихи в честь влюбленных.

Здесь было ее место, и она больше никогда не хотела видеть Англию. Она могла бы сказать себе, что и Генриха видеть не хочет, но это было неправдой. Он будоражил ее, как никто другой; он затрагивал самые глубины ее души; она никогда не могла быть по-настоящему отстраненной от него. Когда-то она неистово его любила, и теперь так же неистово ненавидела.

Часто в своих садах она думала о Генрихе, пока красивые трубадуры перебирали струны лютен и взирали на нее с любовью и томлением, которые не могли не быть притворными, ибо ей было почти пятьдесят, и хотя она была и оставалась женщиной исключительной красоты, ее полная приключений жизнь оставила на ней свой след. Она вспоминала те ранние дни, когда они страстно любили друг друга, и она развелась с Людовиком, королем Франции, чтобы выйти за него. Он желал этого союза не меньше ее, но, возможно, лишь потому, что она могла принести ему Аквитанию, а он был ненасытен до земель. Иногда ей казалось, что он мечтает завоевать весь мир. И все же, если Аквитания и была главной приманкой, он это скрыл, и первые годы их брака, должно быть, принесли ему то же удовлетворение, что и ей. Сильное плотское влечение между ними было — в этом не было сомнений; но он, похотливый король, всю жизнь бравший то, что хотел, и тогда, когда хотел, вскоре стал ей изменять. Теперь она могла смеяться над своей яростью, когда обнаружила измену благодаря маленькому бастарду Джеффри, которого он привел в ее детские.

Какая то была славная битва, и как она ею наслаждалась; ей нравилось видеть овладевавшую им ярость, потому что в каком-то смысле она его ослабляла. Когда он терял самообладание и пинал неодушевленные предметы, когда катался по полу в муках гнева и рвал зубами грязный камыш, он выдавал себя с головой. Та великолепная власть и сила, что были ему присущи, куда-то исчезали, и оставался лишь человек, способный управлять армиями, но не собственной натурой.

Она не могла перестать думать о нем, и, как ни странно, ненависть к нему поглощала ее так же, как когда-то поглощала любовь. Когда-то она готова была сделать все, что в ее силах, ради его возвышения; теперь же она с той же энергией стремилась его уничтожить.

Как она любила этот город. Ее город! А он, Генрих, был герцогом Аквитанским, но ему не следовало им оставаться. Этот титул предназначался ее любимому сыну Ричарду; и когда Ричард станет герцогом Аквитанским, он будет им по-настоящему. Генрих был вполне доволен, раздавая титулы своим сыновьям, покуда все понимали, что никакой власти за ними не стоит. Править будет его рука, что и начинал осознавать Генрих Молодой, гордившийся своим королевским званием.

Но так будет не всегда. Жители Аквитании уже начинали догадываться об отношениях между королем и королевой; и не было сомнений, на чьей стороне их преданность. Всякий раз, когда она выезжала в город, они давали понять, что считают своей герцогиней именно ее и никогда не подчинятся огненному, высокомерному анжуйцу, считавшему себя покорителем Европы. Нет, они любили свою герцогиню Алиенору, покровительницу песен и учености, отважную королеву, чье поведение не раз шокировало мир, но даже эти скандалы лишь делали ее дороже ее собственному народу Юга.

Часто она поднималась на крепостные стены замка и с гордостью и волнением озирала раскинувшийся внизу город. Она смотрела на прекрасную Нотр-Дам-ла-Гранд, на баптистерий Святого Иоанна и снова чувствовала себя молодой. Она помнила и то, как строился великолепный собор Святого Петра. Столько воспоминаний о былых днях было связано с этим местом; и, оглядываясь назад, жалела ли она об ушедшей молодости?

Как она могла, когда годы подарили ей любимых сыновей? И дороже всех ей был Ричард.

Она всегда ценила красоту человеческого облика, и в ее глазах сын был идеалом. Кто-то мог бы сказать, что ему недоставало правильных черт и смазливой внешности старшего брата Генриха, но сила его характера отражалась в лице, и хотя Алиенора любила всех своих детей и была полна решимости привязать их к себе, Ричарду достались все сливки ее преданности.

Ричард был высок, длинноног и славился своими длинными руками. Его волосы были ни рыжими, ни светлыми, а какого-то промежуточного оттенка, а глаза — голубыми. С ранних лет он выказывал великую отвагу и такую силу воли, что, раз решив довести дело до конца, уже не отступал. Он преуспевал в верховой езде, стрельбе из лука и всех прочих забавах, но что особенно восхищало королеву, так это его не меньшее мастерство в стихосложении; он мог петь и играть на лютне не хуже лучших из ее трубадуров. Теперь, когда она пылала такой лютой ненавистью к мужу, она сосредоточила всю свою любовь на детях, и в особенности на Ричарде.

Он отвечал ей взаимностью. Ей он поверял свои честолюбивые замыслы. Он обожал слушать ее рассказы о приключениях в Святой Земле, а она любила их рассказывать, приукрашивая, перекладывая на стихи и воспевая в песнях. Они обрастали романтическими подробностями и превращались в чарующие предания, а она сама и ее любовники времен того бурного приключения становились героями истории, столь же увлекательной и романтичной, как легенда об Артуре, Гвиневре и Ланселоте.

— О, какой прекрасный город, — говаривала она. — Мой город, что станет твоим, Ричард. Этот город на холме. Знаешь ли ты, что Марк Аврелий построил здесь амфитеатр на двадцать две тысячи зрителей? Здесь были разбиты сарацины, когда они проносились через Францию. Стоя здесь, на этих стенах, ты можешь все это почувствовать, не так ли?

И Ричард понимал ее так, как, по ее давнему разумению, должен был понимать его отец. Ведь в первые годы их брака Генрих любил литературу и полет воображения. Но он огрубел; его жажда власти и похоть сделали свое дело.

— Въезжая в город, — говорила Алиенора сыновьям, — он не видит ни великолепного фасада собора, ни слышит мелодичного звона колоколов. Он оглядывает женщин и решает, которую из них затащит в постель, чтобы позабавиться, не заботясь, по доброй ли она воле.

— Будем надеяться, он не приедет в Пуатье, — сказал Ричард.

— Мы сделаем все возможное, чтобы не пустить его сюда.

— Но, матушка, даже вы не сможете этого сделать.

— Думаешь? А что, если я настрою здешний народ против него так, что они откажутся его принять?

— Это и станет для него величайшим поводом приехать. Он въедет в город со своими рыцарями и воинами в такой силе, что никто не посмеет ему противостоять.

— Ты прав, сын мой. И все же я не намерена держать моих подданных в неведении о том, что он за человек.

— Давайте не будем думать о нем, — сказал Ричард. — Мы счастливы и без него.

Так оно и было.

— Давай устроим завтра маскарад, — сказала она. — Сможешь написать особые стихи по этому случаю? Что скажешь?

Он решил, что это прекрасная мысль, и немедля приступит к делу.

Так жизнь в Пуатье текла приятно. Устраивалось множество маскарадов и пиров; рядом с ней были ее сыновья Ричард и Джеффри, причем последний и сам был отчасти трубадуром; здесь же была и Маргарита, дочь Людовика и жена Генриха Молодого, все еще находившаяся на ее попечении. Невеста Ричарда Алиса, еще одна дочь Людовика, но сводная сестра Маргариты, ибо Маргарита была дочерью второй жены Людовика, а Алиса — третьей, воспитывалась при английском дворе. Раз уж Алиенора не могла быть счастливой женой, она могла быть по крайней мере довольной матерью. Сыновья любили ее, как и дочери. Даже те, кого она покинула, все еще питали к ней привязанность.

Это были Мария и Алиса, две дочери, которых она родила Людовику, будучи его женой. Она нежно любила их в младенчестве, но была слишком предприимчивой женщиной, чтобы посвятить себя детям. Мария и Алиса теперь были замужем — Мария за графом Шампанским, а Алиса за графом Блуа, — но они унаследовали ее любовь к литературе и, следовательно, лучше всего могли удовлетворить эту страсть при дворе в Пуатье, а потому навещали ее при всякой возможности.

Какая это была радость, когда придворные спешили к ней с вестью об их прибытии, а потом спускаться во двор, чтобы осушить с ними приветственный кубок. Она верила, что они не таят на нее зла за то, что она их оставила. Они, как и другие ее дети, любили слушать рассказы о ее бурной, полной приключений жизни. Мария была, пожалуй, привлекательнее сестры. Она была красива и обладала живым остроумием, которое очаровывало всех, включая мать. Мария и сама писала изысканные стихи, и Алиеноре доставляло огромное удовольствие видеть привязанность между двумя самыми любимыми ее детьми — Марией и Ричардом.

Именно в этот счастливый двор и прибыли гонцы из Англии с вестью о том, что Томас Бекет, архиепископ Кентерберийский, убит в своем соборе.

Глаза Алиеноры заблестели от волнения.

— Убит! — вскричала она. — И рыцарями короля! Сомнений нет, кто истинный убийца.

Ричард и Джеффри в ужасе уставились на нее. «Как они мудры! — подумала она. — Достаточно мудры, чтобы понять всю важность этой вести!»

— Весь христианский мир содрогнется от ужаса и ополчится на виновника этого преступления, — предрекла Алиенора. — Все они заклеймят позором убийцу такого человека.

Она громко рассмеялась. Она не могла сдержаться.

Будет забавно наблюдать за последствиями этого деяния, ибо она знала, что они будут велики. Эхо прокатится по всему миру и не принесет ничего хорошего человеку, которого она ненавидела.

Настало время его врагам восстать против него.

Она посмотрела на сыновей и медленно произнесла:

— Скоро настанет час, когда вы должны будете потребовать то, что вам причитается. Время для действий пришло.