Расколотая корона

Глава VI МЯТЕЖНЫЕ ВОЛЧАТА

Генрих Молодой громко рассмеялся, когда услышал о покаянии своего отца у раки в Кентербери.

— Как он мог так унизиться? — вскричал он.

Его добрый друг, Уильям Маршал, заметил, что считает это умным ходом со стороны короля. Вполне возможно, что тот искренне раскаивался, и в таком случае его совесть будет чиста. С другой стороны, если это был лишь жест, то жест умный, ибо теперь казалось, что король избавился от тени вины, которая должна была висеть над ним, пока он не признает свою роль в убийстве.

— Мне кажется, — подозрительно произнес Генрих, — вы питаете нежность к моему отцу.

— Кто может не восхищаться им?

— Те, кто дружен с ним, не могут быть моими друзьями, — многозначительно произнес Генрих.

Уильям Маршал опечалился. Так долго они были близкими товарищами, но с момента коронации на молодого короля снизошло высокомерие; он, казалось, верил, что сам акт коронации дал ему силу, которой он прежде не обладал. Более опытный и здравомыслящий Уильям прекрасно понимал, что отец дал Генриху Молодому лишь титул, и считал, что тот поступил бы мудро, приняв этот факт.

Но Генрих, будучи молодым и неуверенным в себе, скорее тянулся к тем, кто ему льстил, чем к тем, кто говорил ему правду. Так, по мере того как узы дружбы между ним и Уильямом ослабевали, он все больше привязывался к этому блистательному рыцарю, Филиппу, графу Фландрскому.

Именно Филипп отправил своих фламандцев в Англию в надежде вырвать страну из рук Генриха-старшего. То была безнадежная затея, как и было доказано, и превосходство старого короля в военном искусстве быстро обратило иноземцев в бегство и положило конец их надеждам на легкий захват Англии.

Теперь Филипп был постоянным спутником Генриха Молодого. Он уверял его, что отец с ним дурно обращается. Он указывал, что он, король, живет в гораздо большей бедности, чем сыновья простых рыцарей. Филипп был ярким, веселым, одним из лучших рыцарей Франции, известным своей куртуазностью и мастерством в ристалищах. Генрих почти не имел опыта в этом виде спорта, становившемся все более популярным, и под влиянием Филиппа сильно им увлекся.

Он представлял себе свободу, которую обретет, когда станет королем, а отец будет повержен. Он обещал себе, что жизнь станет чередой турниров и триумфальных выездов. Он был как никогда полон решимости получить то, что, как уверяли его друзья, принадлежало ему по праву.

То, что ему и его друзьям не удалось завоевать Англию, было большим ударом. Этот замысел пришлось на время отложить, но это не должно было помешать им попытаться захватить Нормандию, и лучшее время для начала было, пока его отец улаживал дела в Англии.

Филипп, граф Фландрский, был с ним согласен. Филипп был честолюбив, и Генрих Молодой пообещал ему поместья в Англии, когда их план по усмирению отца и прочному утверждению сына на троне увенчается успехом.

Большой удачей было то, что их поддерживал король Франции. Людовик изменился с тех пор, как был молодым мужем Алиеноры и сокрушался, что ему на долю выпала корона, а не монашеское облачение. У него был сын — юный Филипп, которому теперь было около девяти лет, и рождение сына сильно изменило его жизнь. От предыдущих жен — а он был женат трижды — у него были только дочери, и когда в тот радостный августовский день 1165 года его жена Адель родила мальчика, ликование его было так велико, что он велел глашатаям объявить эту новость на улицах Парижа и звонить в колокола по всему королевству. У него был сын и наследник его владений. Это было Божье благословение человеку, который всегда старался исполнять свой долг на том жизненном пути, на который был послан против своей воли.

Адель была плодовита, подарив ему еще двоих детей — юную Алису и Агнессу, обеих девочек. Он был бы рад еще одному сыну, ибо Филипп был мальчиком хрупкого здоровья. Но он должен был быть благодарен. У него был сын. Алиса теперь находилась в Англии, обрученная с Ричардом Аквитанским, и скоро он должен будет настоять на том, чтобы этот брак состоялся. Каков был мотив Генриха, стремившегося отложить его, ибо казалось, что он игнорирует любые предложения о том, чтобы свести молодых? Возможно, он хотел немного поторговаться из-за Алисы. Людовик этого не потерпит. Молодые люди были обручены.

Тем временем Людовик понял, что положение Генриха незавидно, и, поскольку сыновья английского короля были готовы пойти на него войной, Франции, казалось, самое время воспользоваться своим преимуществом.

При его дворе находился Генрих Молодой, а с ним — Филипп, граф Фландрский. Граф этот был умен, деятелен и жаждал сокрушить старого Генриха. И он был прав, говоря, что целью должна стать Нормандия.

— Нельзя медлить, — сказал граф Фландрский Людовику. — Уж поверьте, если мы собираемся нанести удар, то действовать нужно быстро. Как только старый воин уладит свои английские дела, он переправится сюда с первым же попутным ветром.

Людовик согласился, что целью должен стать Руан, главный город Нормандии, ибо если падет Руан, это так повлияет на остальную Нормандию, что завоевание станет легкой задачей.

Они решили застать город врасплох и осадить его. Это им удалось с большим успехом, и жители Руана ждали в своем городе прихода Генриха, который, были они уверены, не заставит себя долго ждать, когда узнает, что происходит с их городом.

Всю жизнь Людовика преследовало его религиозное воспитание, которое не раз мешало его военным замыслам. Осада продвигалась успешно, но казалось вероятным, что спасительное прибытие Генриха не за горами. Тут Людовик вспомнил, что приближается праздник святого Лаврентия, и, не представляя, как можно вести бой в такой день, объявил перемирие. Целые день и ночь не должно быть сражений. Руан мог считать себя освобожденным от осады на один день.

Когда эта весть достигла города, жители пришли в неистовый восторг. Это, говорили они, — образец бездарности Людовика как полководца. Король Англии, должно быть, уже в пути, чтобы спасти их, и каждый час был для них важен. Глупость короля Франции, несомненно, их спасла.

Они были так рады, что на улицах начались песни и пляски. Они поверили, что осада Руана почти окончена. Они распахнули ворота города, а некоторые рыцари даже устроили турнир на полях за городскими стенами.

Французские солдаты с тревогой наблюдали за происходящим, но никто не был раздосадован больше, чем Филипп, граф Фландрский.

Он настолько рассвирепел, что забыл о почтении к французской короне и ворвался в шатер короля. Людовик выглядел уязвленным, но он был хорошо известен своей кротостью и позволил графу Фландрскому высказаться.

— Государь король, — вскричал Филипп, — король Англии уже в пути. Он не заставит себя долго ждать. Можете быть уверены, до него дошли вести об осаде Руана. Позволяя это перемирие, вы даете ему возможность прийти вовремя, чтобы спасти город.

— Если он придет, мы встретим его.

— Мы потеряем Руан.

— Святой Лаврентий, в честь которого мы объявили это перемирие, поможет нам.

— А как же святой Томас Бекет, которого он призовет на помощь?

— Святой Томас никогда ему не поможет.

— Но он понес епитимью у его раки. Он позволил себя высечь.

— Он его убийца.

— Но не его рука нанесла удар, и посмотрите, какого успеха он добился в Англии после своего покаяния.

Людовик был несколько поколеблен. Он очень верил в святого Томаса Бекета. Но ведь это он, Людовик, предоставил архиепископу убежище во Франции, и ему никогда не нужно было нести покаяние у его раки.

— Государь король, — взмолился Филипп, граф Фландрский, — если это перемирие продлится день и ночь, мы потеряем Руан.

— Я дал свое слово и вознес молитвы святому Лаврентию.

— Святой Лаврентий ничего не сможет поделать против короля Англии, — почти нетерпеливо сказал Филипп и добавил: — Государь, а не может ли быть так, что эта возможность дана нам самим святым Лаврентием? Городские ворота настежь открыты, рыцари забавляются на своем турнире. Не сейчас ли самое время перейти в наступление?

Людовик пришел в ужас.

— Я дал свое слово.

Филипп, граф Фландрский, попытался скрыть свое презрение. Всю свою жизнь король Франции упускал возможности на поле боя. Неужели он и сейчас сделает то же самое?

Филипп заломил руки. Он ушел, оставив короля Франции молиться святому Лаврентию. Вскоре Филипп вернулся в королевский лагерь, а с ним — Генрих Молодой. Молодой король бросился на колени перед королем Франции.

— Государь, выслушайте меня! — вскричал он. — Мое королевство на кону. Мы можем взять Руан сейчас, если застанем город врасплох. Скоро здесь будет мой отец со своими войсками. Мы должны взять город до его прихода.

— Я объявил перемирие, — упорствовал Людовик.

Два молодых человека объединились в своих мольбах. Они указали ему, что будет означать победа. Неужели он упустит ее из-за обещания? Может статься, что, если он не уступит, многие французские солдаты погибнут.

— Тогда, — сказал он, — воспользуемся ситуацией. Приготовимся взять город, пока ворота для нас открыты.

Прежде чем он успел передумать, Филипп и Генрих поспешили отдать приказ о немедленной подготовке к захвату города.

Руан мог бы быть взят с величайшей легкостью, если бы не группа молодых людей, которые на спор решили взобраться на церковную башню. Они сделали это, и, оказавшись наверху, смогли увидеть за пределами города те поля, где расположилась французская армия, и им стало очевидно, что там идут приготовления к немедленному нападению.

Спустившись, они рассказали об увиденном, и через несколько минут церковные колокола забили тревогу. Это был сигнал опасности. Рыцари на турнире услышали его; они поспешили в город; ворота были закрыты; кипящую смолу приготовили и отнесли на зубчатые стены. Все были готовы к бою и полны решимости удержать Руан с еще большей стойкостью из-за вероломства французов, нарушивших перемирие, которое сами же и объявили.

Таким образом, когда Филипп, граф Фландрский, и Генрих Молодой повели атаку, они были отбиты. Внезапности не получилось; горожане были готовы к ним, и их маленькая хитрость оказалась напрасной.

Всю ночь бушевала битва, а на следующий день дозорные с городских стен издали громкий крик радости, ибо показалась армия короля Англии. Осада скоро будет снята.

Вскоре англичане оказались в пределах видимости французов, и битва вот-вот должна была начаться. Людовик, который не был против осады городов, не любил мысль о рукопашном бое. Он так и не избавился от своего отвращения к кровопролитию и теперь от всей души жалел, что вообще начал кампанию по захвату Руана. Когда он услышал, что англичане уже атаковали его арьергард и нанесли серьезные потери, он был так уверен, что не сможет победить в рукопашной схватке, что послал гонцов к Генриху с просьбой о перемирии и разрешении отвести свои войска на несколько миль от города, где он и король могли бы вести переговоры.

Не зная на тот момент, что французы вероломно нарушили перемирие, заключенное ими с жителями Руана, и втайне не желая сражаться с армией, в которой его сын воевал против него, Генрих согласился позволить французам отступить.

Он не удивился и не огорчился, когда ему донесли, что ночью они бежали и не останавливались, пока не пересекли границу Франции.

Генрих громко рассмеялся. Всегда было приятно заставить врага отступить без кровопролития. Это была легкая победа. Ему нужно было лишь появиться, чтобы вселить ужас в своих противников. Это преподаст урок Генриху Молодому. Он увидит, что противостоять отцу не так-то просто.

Какое ликование царило, когда он въехал в свой город Руан! Он хвалил доблестных мужчин и женщин, выдержавших осаду. Он послал за молодыми людьми, которые взобрались на башню, и, выслушав их рассказ, обнял их.

— Вы хорошо потрудились, — сказал он. — Это не будет забыто.

Сдержит ли он слово, было еще неизвестно, ибо Генрих часто забывал о своих обещаниях; но он всегда умел осчастливить людей уже тем, что они снискали его расположение до такой степени, что он это обещание дал.

Войдя в церковь, он вознес благодарность Богу и святому Томасу Бекету, ибо был уверен, что это архиепископ послал тех юношей на башню и спас его город Руан.

***

Ричарду, второму сыну короля, еще не исполнилось восемнадцати. Более воинственный, чем его братья, он упивался самой необходимостью взяться за оружие. Он был полон решимости превзойти всех на поле брани и удержать Аквитанию в борьбе против отца. Он ненавидел отца. Да, его братья тоже были не в восторге от старого короля, они считали, что тот обделил их наследством, и подняли против него оружие, но никто из них не ненавидел его так, как Ричард.

Всю свою жизнь он видел в отце дьявола — злого гения их семьи. Так считала его мать, а она была мудра и умна, и он любил ее так же сильно, как ненавидел отца.

Он жаждал быть с ней, но она была пленницей своего мужа. Когда Ричард думал об этом, его охватывала такая ярость, что ему хотелось убить отца. И он убьет, обещал он себе. С какой радостью он отрубил бы ему голову и послал ее матери. Уж она-то оценит. Вместе они сложили бы об этом балладу, они бы пели ее в два голоса.

Теперь у него была двойная миссия — не только победить отца и стать истинным правителем Аквитании, но и освободить мать. Он жалел, что не старше. Он был прирожденным воином, но никто не воспринимал всерьез столь юного человека, а его отец создал вокруг себя особую ауру; за ним закреплялась слава непобедимого льва. И все же он старел, и так будет не всегда. Король Франции был против него; как и другие его сыновья, Генрих и Джеффри. Неужели он сможет вечно противостоять такому союзу? А когда был убит архиепископ, казалось, весь мир ополчился на него. Могли ли люди восхищаться им за то унизительное покаяние? Ричард не мог в это поверить. Несомненно, он унизил себя, и все же, сделав это, он добился больших успехов в Англии. Попытки отнять у него страну провалились. Но в Нормандии и Аквитании все будет иначе. Там ему не победить.

Он ликовал при мысли об армиях короля Франции и таких людях, как Филипп, граф Фландрский. Генрих скоро будет править своим королевством. Значит, и Ричард должен править своим.

Как ему нравилось скакать во главе войск, когда над головой развевались его стяги.

«Мой самый любимый сын, — говорила его мать, — ты рожден, чтобы вести за собой людей. Я благодарю Бога, что именно ты унаследуешь Аквитанию. Поистине, я бы никогда не позволила, чтобы моя родная земля досталась кому-то другому».

Предполагалось, что они будут править совместно, он и его мать, но с тех пор как она стала пленницей своего мужа, нельзя было сказать, что она имеет право голоса в управлении землей. Народ Аквитании любил ее, но к ее сыну относился не так уж и радушно. С его светлыми волосами и ярко-голубыми глазами он казался чужаком на юге. В нем было что-то инородное, и они это чувствовали. Они принимали его лишь потому, что он был сыном своей матери, но всегда помнили, что в нем сильна кровь его норманнских предков. Он был поэтом, любил музыку. В этом он был сыном своей матери. Но они не могли забыть, что его отец — Генрих Плантагенет, чья мать была внучкой нормандского Завоевателя.

Поэтому, когда он проезжал по Аквитании, пытаясь собрать людей под свои знамена, чтобы защитить свое наследство от алчного отца, рыцари Аквитании не горели желанием к нему присоединяться.

Ему донесли, что его отец, убедившись в безопасности Англии, направляется в Аквитанию, чтобы уладить там дела. Ричард понял, что очень похож на своих братьев: пока отец был далеко, он мог гневаться на него, но мысль о встрече с ним лицом к лицу в бою вселяла ужас в его сердце. Репутацию старого короля нельзя было забывать. Все знали о ней, и самые стойкие трепетали перед ней. Он обладал тем редким качеством, которым владели его дед и прадед, и которое часто позволяло им выигрывать битву еще до ее начала, просто наполняя сердца врагов страхом и уверенностью, что против такого человека им не победить.

Ричард оглядел свой отряд. Он видел страх на их лицах. Он подозревал, что, узнай они, что его отец идет на них, многие в чистом ужасе дезертируют.

Он подозвал гонца и велел ему со всей возможной скоростью скакать к армии короля Франции, которая, как он полагал, находилась в Нормандии.

— Возьми эти записки, — сказал он, — и передай одну каждому из двух моих братьев, а одну — королю Франции.

Он смотрел, как гонец уезжает. Теперь он чувствовал себя в безопасности. Они не дадут ему потерпеть поражение. Они пришлют помощь.

***

Отец все еще не пришел, но он приближался. Ричард ждал возвращения гонца. С ним должна была прийти помощь. Возможно, и сами братья. Если они взяли Руан, то, опьяненные победой, принесут ему лучшую весть, какую только можно было получить, ибо это означало бы, что они победили его отца и миф о его непобедимости развеян.

Но солдаты не приходили, и гонец вернулся один.

«Увы, брат, — писал Генрих, — нам не сопутствовал успех под Руаном, и мы были вынуждены бежать от войск нашего отца. Теперь заключено перемирие, и мы ждем, чтобы обсудить с ним условия. Но одно из его условий гласит, что мы не должны посылать тебе помощи».

Ричард стиснул кулаки в безмолвной ярости. В какой-то мере он унаследовал анжуйский нрав, но его гнев, в отличие от отцовского, был не горячим, а холодным. Ричард никогда не стал бы кататься по полу, грызя тростник; он не багровел так, что казалось, вот-вот рухнет в припадке. Он бледнел; его голубые глаза становились стальными; но его гнев был не менее яростным оттого, что был холодным.

Он чувствовал этот гнев сейчас. Ибо вот он, почти мальчик, с небольшой армией, и он должен в одиночку противостоять величайшему полководцу своего времени — собственному отцу.

Он сам, может, и смог бы. Его последователи — никогда.

Он знал, что у него нет иного выбора, кроме как отступить перед отцом. Когда он обсудил положение дел со своими самыми опытными рыцарями, те согласились с ним.

— Люди никогда не станут сражаться с армией вашего отца, — сказали они. — Они затрепещут от страха при одной мысли об этом и дезертируют еще до его прибытия.

Это была правда. Ничего не оставалось, кроме как отступать.

Какое горькое унижение! Генрих прошел через Аквитанию, требуя от всех повиновения. Ричард отступал на юг, но он не мог отступать вечно. Его люди дезертировали. Скоро от них останется лишь горстка.

Наконец он понял, что отступать больше некуда. Он должен встретиться с отцом.

Встреча состоялась, и когда Ричард взглянул в это сильное лицо с вьющимися, уже тронутыми сединой волосами, подстриженными прямо надо лбом, с раздувающимися ноздрями, с этим львиным обликом, его охватили смешанные чувства. Там была и ненависть, и страх; и он понял, почему люди трепещут перед его отцом.

Он опустился на колени и уткнулся лицом в землю в порыве внезапного отчаяния. Он был разбит, и он знал, что еще слишком молод, чтобы выстоять против этого человека. Он совершил великую глупость, и, хотя он ненавидел отца яростнее, чем кого-либо другого, он не мог не уважать его.

Генрих молча смотрел на него. «Мой сын, — подумал он. — Этот красивый мальчик — мой сын Ричард, жених Алисы».

Он почувствовал внезапную нежность к нему — возможно, потому что это был его сын, а возможно, потому что он отнял у него невесту.

— Встань, Ричард, — сказал он.

И когда юноша выпрямился, так что они оказались лицом к лицу — и Ричарду пришлось смотреть на него сверху вниз, ибо он был на несколько дюймов выше отца, — он обнял его.

— Печально, — сказал он, — когда сын поднимает оружие против собственного отца.

Ричард ничего не ответил. На его губах появилось слегка угрюмое выражение.

— Печально, — продолжил король, — и бесполезно. Говорят, ты хороший боец, Ричард. Но битва — это не просто размахивание копьем, мальчик мой. Тут нужны хитрость и стратегия. Хороший полководец знает, когда отступать, а когда наступать. Что ж, скажем так: ты ведь знал, когда отступить, не так ли? И когда проявить смирение? Достаточно и того, что ты показал себя достойным полководцем. А теперь поговорим.

Он взял Ричарда под руку, и они пошли вместе.

— Не нравятся мне эти ссоры, — сказал король. — Твои братья образумились. Я скоро с ними увижусь. У нас будет встреча, и было бы неплохо, если бы ты к нам присоединился. Мне многое нужно сказать вам всем, ибо я не намерен терпеть эти семейные распри.

— Мы мужчины, — сказал Ричард. — А с мужчинами нельзя обращаться как с мальчишками.

— И с мальчишками, и с мужчинами обращаются так, как они того заслуживают. Помни об этом, и мы поймем друг друга. А теперь, сын мой, знай: в Аквитании отныне мир. Ты — ее герцог, но титулы, которыми владеют мои сыновья, они держат от меня. Помни об этом, и мы будем жить в мире.

Король приказал приготовить пир и за столом усадил сына рядом с собой; все заметили, что он выказывал к нему особую нежность, а Ричард, хоть и казался угрюмым, был усмирен.

На следующий день король послал за сыном.

— Отправляйся сейчас и присоединись к своим братьям при дворе короля Франции, — сказал он ему. — Ты скажешь, что решил покончить со смутой в Аквитании и что ты, как и они, теперь осознал всю глупость своих поступков. Как и они, ты теперь в мире со своим отцом. Мы все скоро встретимся, и тогда я изложу вам свои предложения.

Ричард простился с отцом и поехал к французской границе.

Генрих задумался. Он не мог думать о Ричарде, не думая об Алисе. Юноша ничего не сказал о своей невесте. Неужели он никогда о ней не думает?

Генрих думал о ней постоянно.

***

В замке Солсбери королева получила вести о своих сыновьях. Она провела в плену больше года, и ее первая униженная ярость прошла. Она свыклась со своим заточением, которое отнюдь не было суровым. Поначалу она думала, что Генрих попытается ее убить. Возможно, он и попытается. Он хотел от нее избавиться. Или нет? Может, это была лишь подачка Розамунде? Он не мог жениться на Розамунде. Народ никогда бы этого не принял. Но, будучи Генрихом, он, конечно, мог попытаться сделать то, на что другие не осмелились бы.

Все ее надежды были на сыновей. Если они смогут выиграть свою битву против отца, их первым долгом будет освободить ее. В этом она могла на них положиться. Какой великий день это будет, когда все перевернется, когда Генрих станет пленником своей жены и сыновей. Как она будет над ним насмехаться!

Но это еще не случилось. В старом льве еще был огонь. Старый лев. Она должна была помнить, что он на двенадцать лет моложе нее!

Она поднялась на самую верхнюю точку донжона и посмотрела через ров. Ей была предоставлена свобода передвижения по замку, но если бы она попыталась пересечь подъемный мост, ее остановила бы стража. Сначала она планировала побег, но ничего из этого не вышло. Ее слишком хорошо охраняли. Подкуп был бесполезен. Все ее стражники знали, что, если ей позволят сбежать, ярость Генриха обрушится на них, и они понесут жесточайшее наказание.

Она всегда была интриганкой, и теперь ее главным удовольствием было следовать своей натуре. Как странно, что она, авантюристка, путешествовавшая в Святую Землю, бравшая себе любовников, развевшаяся с королем Франции, чтобы выйти замуж за Генриха Плантагенета, теперь была пленницей, запертой в одном тесном пространстве, день за днем глядя на один и тот же горизонт!

Но она его перехитрит. Со временем она станет победительницей. Эта мысль поддерживала в ней дух. Каждый день, просыпаясь, она думала: «Это может быть тот самый день. Сегодня может прискакать гонец от моих сыновей… от Генриха или от Ричарда… с добрыми вестями». Может быть, они пришлют ей его голову, чтобы она могла поглумиться над ней. Нет, не это. Она не хотела его смерти. Она знала, что без него мир стал бы для нее скучнее. Так было всегда. Ничто никогда не волновало ее так сильно, как ее схватки с ним. Она думала о днях их страсти. У нее никогда не было любовника, который мог бы с ним сравниться. В нем была сила, и именно это ее привлекало. В первые дни их брака она верила, что будет любить его глубокой, неизменной страстью всю свою жизнь. Страсть осталась, но она превратилась в страсть ненависти.

Она вспомнила свой гнев, когда впервые узнала о его изменах. Это было, когда он привел в ее детские своего бастарда Джеффри. Сына одной из его мимолетных любовниц должны были воспитывать вместе с королевскими детьми! И тот самый Джеффри теперь сражался на его стороне, всегда верный ему, и говорили, что он нежно его любит. «Бастарды могут быть верными, — говорила она. — Им приходится быть благодарными. У них нет прав. Иное дело — те, кто имеет законные притязания на земли и титулы».

Пусть сюсюкает со своим бастардом! Отвечать ему придется перед законными сыновьями.

«О Боже, — молилась она, — предай его в их руки».

У нее были свои шпионы. Они приходили в замок под разными предлогами и находили момент, чтобы поговорить с королевой.

У некоторых из ее служанок были друзья, которые сообщали им новости. С ней были женщины из ее родной Аквитании, и они говорили на провансальском языке. Они пели ей новости на этом языке, словно это была песня. Возможно, в этом не было необходимости, но это отвечало ее склонности к интригам и оживляло дни плена.

Как она была рада, когда услышала, что Ричард удерживает Аквитанию и поднимает рыцарей этой прекрасной земли против своего отца.

Затем пришла весть об осаде Руана. «Как это похоже на Людовика!» — подумала она.

Она говорила со своими женщинами о былых днях, когда Людовик уклонялся от боя, потому что у него не хватало на это духу.

— Он мог бы встретиться с королем Англии, сразиться с ним. Но он предпочел бежать. Он всегда был больше монахом, чем мужчиной. Хотя в первые дни нашего брака я почти сделала из него мужчину. А мои сыновья… Генрих и Джеффри? Что с ними? Им следовало остаться и сражаться. Но сдаться, заключить перемирие… а потом довольствоваться выслушиванием его условий. И каковы будут эти условия, я вас спрашиваю? Генрих Плантагенет никогда не отпустит из своих рук ни землю, ни замок. Раз его жадные когти что-то схватили, он никогда этого не выпустит. У моего сына Ричарда больше духа, чем у его брата. Можете быть уверены, он никогда не сдастся.

Но он сдался. Она представила его холодный гнев, когда он понял, что не ровня своему отцу. Народ Аквитании не доверял такому юному мальчику и боялся ярости Генриха Плантагенета. Так война в Аквитании сошла на нет, так же как и под Руаном.

— Кажется, ему достаточно лишь появиться, и люди его боятся. Почему они должны? — спрашивала она, но знала ответ. В нем было качество, которое она никогда не забудет. Ей хотелось, чтобы он приехал навестить ее в этой тюрьме, в которую он ее поместил. Как бы она насладилась словесной баталией с ним.

Она проклинала судьбу. Он был слишком силен, он все еще сохранял юношескую бодрость, а мальчики были слишком молоды. Со временем все изменится: пока они будут взрослеть, он будет стареть. Она должна ждать, пока годы не затуманят глаза вожака; тогда его волчата растерзают его.

Если бы только она могла быть с ними, советовать им, возможно, уговаривать Людовика. Могла ли она сделать это сейчас? Как она жаждала свободы!

Ее взволновала неожиданная новость.

Ее передали ей в песне. Великий король любил юную девушку… очень юную… которая была обручена с его сыном.

Она слушала. Этого не могло быть.

Алиса!

Да ведь она еще ребенок. Но не слишком юна, чтобы удовлетворить его похоть.

Так он дошел до детей! И до невесты своего сына! Невесты Ричарда!

Что он задумал? Передать Ричарду запятнанную красавицу, когда наиграется?

Этого не должно быть.

Затем ей в голову пришла другая мысль. Он хотел развода. Он намекал на это.

«О Боже, — подумала она, — неужели он хочет жениться на Алисе?»

Она убедила себя, что он не женится на Розамунде. Народ не захочет видеть ее своей королевой, а он был достаточно королем, чтобы знать, что превыше всего он должен сохранять одобрение своего народа. Но Алиса, дочь короля Франции! Это было совсем другое дело.

Забавляется с Алисой! Распутник! Она ясно видела его лицо: хищный блеск в золотисто-карих глазах, ноздри, внезапно раздувающиеся, как бывало в минуты сильного волнения.

«Насколько сильно он хочет жениться на Алисе? — гадала она. — Достаточно, чтобы убить жену?»

Как это было бы просто. Кто станет по ней тосковать? Ее дети? Но они и его дети тоже, а он — господин. Что творится за этой львиной маской? В какой она безопасности?

Она чувствовала, что действовать нужно быстро.

Она отправит послание Ричарду. У нее достаточно друзей, чтобы это устроить.

Она уже мысленно составляла его.

«Потребуй, чтобы король прислал тебе твою нареченную. Пора вам с Алисой пожениться. Он должен это сделать. Скажи королю Франции, что ты хочешь свою невесту».

Она была начеку.

Теперь ей придется быть особенно осторожной.

***

Стоял последний день сентября — теплый и туманный, — когда Генрих сел за стол переговоров напротив своих сыновей: Генриха, Ричарда и Джеффри.

В его сердце было торжество, смешанное с некоторой грустью. Негоже отцу заключать мир с собственными сыновьями; с другой стороны, было отрадно, что он усмирил их всех до единого — и Генриха, с его непомерными притязаниями, рожденными великодушием отца, позволившего ему короноваться; и Ричарда, с холодной ненавистью, сверкавшей в голубых глазах, слишком юного и неопытного, чтобы понять, как неразумно ее выказывать; и Джеффри, который все еще казался мальчишкой. Славные парни, все трое — и все здесь, потому что сговорились против своего отца.

Он не мог не гордиться ими. Все они были хороши собой. Генрих — самый красивый; о нем говорили, что он прекраснейший принц христианского мира. Джеффри был почти так же хорош, похожий на своего деда, графа Анжуйского, который носил то же имя. Ричард был другим. Не менее красивым, но по-иному. Выше братьев и искуснее в верховой езде; однажды, набравшись опыта, он станет грозным противником на поле брани.

Этих мальчиков породил он; эта мысль наполнила его каким-то волнением, и суровость в его глазах смягчилась. И все же он собирался дать им понять, кто здесь хозяин.

— Сыновья мои, — сказал Генрих, — меня огорчает, что мы сидим здесь таким образом. Я хорошо помню те дни, когда вы были в детских комнатах моих замков, и какую радость мне доставляло видеть, как вы растете. Вам дали дурной совет, и вы оскорбили законы Божьи и человеческие, подняв оружие против своего отца. Но я не забываю, что вы мои сыновья, и потому буду снисходителен. Во-первых, мы дадим торжественную клятву, что все мы прощаем своих врагов и возвращаем законным владельцам те замки, которые мы захватили во время междоусобицы. Возможно, вы давали обещания моим врагам объединиться с ними против меня. Теперь вы должны объявить себя свободными от всех обещаний и обязательств.

Он спокойно наблюдал за ними. Генрих и Джеффри были слегка угрюмы, Ричард — немного дерзок. Но все они — даже Ричард — знали, что у них нет иного выбора, кроме как согласиться на условия короля.

— Генрих, — продолжил он, — ты получишь два замка в Нормандии и содержание в пятнадцать тысяч фунтов анжуйской монетой. Ричарду достанутся два замка в Пуату и половина доходов с той земли. — Он повернулся к Джеффри. — А тебе, сын мой, скоро предстоит жениться на дочери Конана, Констанции. Ты сейчас получишь половину ее приданого, а когда состоится церемония — все целиком.

В душе братья были встревожены, ибо знали, что предложенные им замки не имели никакого стратегического значения, и этими дарами отец, по сути, отнимал у них последние крупицы той власти, за которую они боролись.

— У вас есть младший брат, — продолжил король, и его голос немного смягчился. Юный Иоанн был лучшим из всех. Он не восстал против отца. В свои восемь лет он был очаровательным мальчуганом. Слава богу, он избежал влияния матери. — Он тоже мой сын, — продолжал король. — От него я не видел ни единого знака неповиновения. Я дал ему три замка, как вы хорошо знаете. — Он позволил себе сардоническую усмешку. Разве не из-за этих трех замков и начались все беды? — Скудное наследство для сына короля. Теперь я дам ему тысячу фунтов в год в Англии и замки Мальборо и Ноттингем. Он будет получать двести пятьдесят фунтов в год со своих нормандских земель и столько же — со своих владений в Анжу, где я дам ему один замок. Также у него будет один замок в Турени и еще один в Мэне. Вы ведь не хотите, чтобы ваш брат был нищим, я знаю, лишь потому, что ему не повезло — или, как оказалось, повезло — родиться после вас.

Они были подавлены. Беда с отцом началась из-за того, что он хотел отнять у них, чтобы отдать Иоанну — хотя причина была и глубже, — а теперь они оказались в худшем положении, чем вначале. Но они знали, что протестовать нельзя. Они видели решимость на его лице; и как бы они ни негодовали на него в его отсутствие, лицом к лицу с ним они чувствовали его силу и боялись ее. Он без колебаний заточил в тюрьму их мать. Они прекрасно понимали, что любое сопротивление его воле приведет их к той же участи. В конце концов, по его собственным меркам, он поступал с ними очень снисходительно, ведь все они подняли против него оружие.

— И еще одно, — сказал король. — Я должен получить от вас заверение, что вы не будете просить у меня большего и что вы не откажете мне ни в своем присутствии, ни в своей службе.

Это была, пожалуй, самая важная часть, но они знали, что уклониться от нее невозможно. Они были здесь, в этой маленькой деревушке Монлуи близ Тура, и он мог, если бы пожелал, схватить их. Фактически они были его пленниками, ибо он был их господином.

Он улыбался им.

— Значит, мы друзья, — сказал он. — Ричард, Джеффри, вы принесете мне оммаж, что покажет, что вы поистине мои верные сыновья, а я — ваш сюзерен.

Два его сына преклонили колени и присягнули ему на верность, и когда это было сделано, Генрих Молодой приготовился сделать то же самое.

Отец насмешливо улыбнулся ему.

— Нет, Генрих, — сказал он. — Ты ведь король, и король Англии. А значит, ты не можешь приносить мне оммаж.

Тогда юношу охватил великий страх. Он в панике произнес:

— Вы мой отец. Я присягну вам на верность, как и мои братья.

Но король покачал головой.

— Нет, сын мой. — Он положил руку на плечо Генриха Молодого и крепко сжал его. — Я буду ждать от тебя верности, и ты будешь верен, ибо если нет, последствия могут быть ужасны… для тебя. Но ты сдержишь свои клятвы. Ты будешь помнить, что я твой отец, что из этих рук проистекает твое благополучие. Ты будешь рядом со мной. Тебя научат, как стать королем воистину, и я буду твоим наставником.

Генрих Молодой слабо улыбнулся, но ему было не по себе.

***

Теперь, заключив мир с сыновьями, король решил на время оставить их при себе, чтобы внушить им необходимость держать свои обещания.

Он с горькой усмешкой напомнил себе, что они — его сыновья. Он и сам не всегда держал свои обещания. Что, если они пошли в него и в этом? Возможно, что так и есть. Все они были бойцами; станут ли они хорошими королями — в этом не было уверенности. Но их, без сомнения, можно было обучить. Он хотел, чтобы Генрих Молодой продолжил его дело, ибо он сам в какой-то мере следовал правилам, установленным двумя его великими предшественниками. Мог ли он положиться на Генриха? На данном этапе — нет. Генрих был слишком легко ведом; он слишком охотно прислушивался к льстецам. Эта черта не приносила пользы ни одному королю. Одним из его лучших людей был Ричард де Люси, его главный юстициарий; он мог доверять этому человеку, как немногим другим, и его доверие никогда не было обмануто, и Ричард де Люси никогда ему не льстил. Иногда его прямота могла рассердить короля, но лишь на мгновение. Он благодарил Бога за то, что был слишком хорошим правителем, чтобы бежать от своих лучших друзей из-за толики откровенности. Генрих Молодой должен был этому научиться. Юноша постоянно находился в обществе людей, которые перед ним пресмыкались. Он отворачивался от Уильяма Маршала, доброго друга и доблестного рыцаря, но его привлекали такие люди, как Филипп, граф Фландрский. Король первым бы признал, что такие люди могут быть привлекательны, интересны, забавны, но их дружбе не стоит придавать слишком большого значения.

Генриху Молодому еще многому предстояло научиться, и где, как не рядом с отцом, он мог этому научиться?

А пока он выжидал, решая, куда отправить сыновей. Какое-то время им поневоле придется ехать с ним. Это было хорошо — заставить их думать о нем как об отце, исправить часть того вреда, что нанесла эта волчица. Ему следовало запретить ей входить в детские. Какая неестественная женщина! Как все было бы иначе, будь его королевой Розамунда… или Алиса. Алиса была еще слишком молода для деторождения. Рано или поздно он, несомненно, сделает ей ребенка. И тогда?.. Об этом можно будет позаботиться, когда придет время.

Они проехали через Анжу в Нормандию. Он хотел, чтобы люди видели его сыновей рядом с ним. Генрих — по одну сторону, Ричард — по другую, а юный Джеффри — на шаг или два позади. «Смотрите, мы едины». Вот что он говорил народу. «Если у кого-то в мыслях бунт, избавьтесь от него поскорее. Я непобедим… но с сыновьями рядом я страшен более, чем когда-либо».

Да, было приятно ехать по своим владениям в сопровождении сыновей.

В декабре они прибыли в Аржантан.

— Здесь, — сказал он, — мы проведем Рождество. Хорошо, что мы все вместе.

Это будет веселое Рождество. Как чудесно было бы, будь маленькая Алиса здесь с ним в качестве его королевы. Другие женщины не могли полностью его удовлетворить. Так было в первые дни и с Розамундой.

Его лесничие из Англии прислали в Аржантан восемьдесят оленей, потому что, по их словам, ни один олень не мог сравниться с английским. Король должен отпраздновать Рождество со своими сыновьями и с олениной из Англии.

Ему понравился этот жест, хотя еда никогда не была его главной заботой. Однако он был рад, что все признавали особенность этого Рождества.

Он часто выезжал на верховую прогулку с сыновьями, и за несколько дней до Рождества, возвращаясь в замок, он сказал Ричарду:

— Ты выглядишь удрученным, сын мой. Ты нездоров?

— Я думал о моей матери, — сказал Ричард.

Лицо короля посуровело.

— Увы, ей предстоит усвоить урок.

— Это суровый урок, милорд.

— Какими и должны быть уроки для предателей.

— Вы были добрее к своим сыновьям, чем к своей жене, — сказал Ричард.

— Мне решать, каково будет наказание тем, кто предает меня.

— Она не сражалась против вас.

— Как она могла… женщина?

— Она лишь приехала, чтобы присоединиться к нам, своим собственным сыновьям.

— Чтобы внушить вам желание восстать против вашего отца.

— Если она и была виновата, не могли бы вы простить ее сейчас, как простили нас?

— Нет, — сказал он, — не мог бы.

— Но разве вы не должны быть добры к своей жене?

— Клянусь очами Божьими, Ричард, — вскричал король, — ты смеешь указывать мне мой долг?

— Нет, отец, я думаю, ваше сердце подскажет вам его.

— Оно и подсказывает, сын мой. И весть, которую оно мне несет, такова: «Держи эту женщину под замком. Она — волчица, которая научит своих волчат пожирать отца».

— Их отец этого не допустит.

— Клянусь руками, зубами и очами Божьими, не допустит. Но хватит… хватит, я сказал. Молчи! Или я могу передумать насчет тебя. Ты ведь не хочешь разделить судьбу своей матери.

Ричард умолк. Привычные признаки гнева нарастали. Ричард слишком дерзок, решил король. Парня придется проучить. Из всех сыновей Ричард доставлял ему больше всего беспокойства. Но, возможно, это было из-за Алисы.

Они славно попировали олениной из Англии, а после банкета для них играли музыканты. Ричард спел песню собственного сочинения о рыцаре, обрученном с прекрасной девой, которую злой людоед заточил в замке. Песня была о любви рыцаря к своей даме и его решимости преодолеть любые преграды, чтобы спасти свою невесту.

Король почувствовал легкое беспокойство, а позже, когда Ричард сидел рядом с ним, оно усилилось, потому что сын сказал:

— Отец, я уже не мальчик. Как и рыцарь из песни, я обручен.

— О да… с юной Алисой. Я слышал, она миловидная девушка.

— Нам пора пожениться.

Король кивнул.

— Очень скоро, — успокаивающе сказал он, — очень скоро.

— Я в том возрасте, когда пора иметь жену.

— У тебя много дел, сын мой. У меня на тебя планы. У нас обширные владения, и они нуждаются в защите. Мне повезло, что у меня четыре сына, которые преодолели свою глупость и теперь поняли, что для них лучше. Я вижу, ты будешь великим воином, Ричард, предводителем людей.

— Я тоже это чувствую, отец, но мне также понадобится жена. Я полагаю, король Франции считает, что наш брак должен состояться немедленно.

— Король Франции никогда не отличался здравым суждением. Предоставь мне решать, Ричард, когда ты получишь свою невесту.

— И это будет скоро, милорд?

— Это будет тогда, когда я сочту нужным, сын мой.

— Вы видели мою невесту, отец?

— Да, она была в учебной комнате с юным Иоанном и Иоанной.

— Как вы думаете, она будет мне хорошей женой?

— Думаю, она вполне может стать хорошей женой.

— Тогда церемония должна состояться скоро. Я на этом настаиваю.

Король промолчал. Затем он хлопнул в ладоши и попросил еще одну песню.

Неудобный парень, этот Ричард. Не такой, как другие. В каком-то смысле сильнее.

Но он не получит Алису. Он не расстанется с ней. Нужно что-то предпринять. Когда он вернется в Англию, он попытается придумать какой-нибудь план.