Расколотая корона

Глава II ПРИНЦЕССА АЛИСА

Первый испуг прошел. Генрих вышел из своих покоев, где предавался скорби, и рассмеялся собственным страхам. Разве он не способен удержать то, что завоевал? Неужели он испугается епитимьи, которую Папа попытается наложить под угрозой отлучения от церкви?

Его называли убийцей Томаса Бекета, и поскольку люди все больше убеждались в святости Томаса, они взирали на него с ужасом.

Он будет стоять на том, что никогда не приказывал своим рыцарям убивать Томаса, а между тем нужно было заниматься королевскими делами.

Теперь, более чем когда-либо, ему нужно было показать миру, что он готов встретить любого, кто выступит против него.

Внезапно умер герцог Бретани Конан, и стало очевидно, что там могут возникнуть волнения, ибо Конан держал Бретань для сына Генриха, юного Джеффри, который, будучи мальчиком неполных тринадцати лет, был неспособен править самостоятельно.

Едва Генрих услышал, что некоторые бретонские дворяне отказываются присягать ему на верность, как он тут же встал во главе войска и двинулся на Бретань. Он сразу почувствовал себя лучше. Какими бы ни были последствия смерти Бекета, он все еще был королем Англии, и уж конечно, даже Папа не осмелится на него напасть.

Со своим обычным мастерством он в короткий срок заставил этих бретонцев понять, кто их хозяин. Его сын Джеффри был еще слишком юн, чтобы взять на себя роль правителя, но его отец будет держать землю для него, пока тот не достигнет совершеннолетия.

Преподав этот урок, он был готов ко всему, что могло случиться. Он всерьез подумывал об Ирландии. Вот оно, решение. Он не будет сидеть в одном из своих замков, ожидая отлучения; он перейдет к действиям и приумножит свои владения, став таким образом могущественнее, чем когда-либо.

Именно в то время, когда он улаживал дела в Бретани, он получил послание от графа Гумберта Морьенского, который спрашивал, не примет ли его король, ибо у него есть предложение.

Зная, что граф Гумберт — вдовец с двумя дочерьми, Генрих догадывался о сути его дела, и, прикинув, какими владениями располагает граф, остался доволен.

Он принял его с почетом и попросил изложить причину визита.

— Как вам известно, милорд король, — сказал Гумберт, — у меня нет сына, но есть две дочери, и для меня было бы великой честью, если бы вы приняли старшую в невесты вашему младшему сыну.

Генрих сделал вид, что удивлен. На самом деле это было далеко не так. Он уже всерьез размышлял о том, что Гумберт мог бы принести в семью. Это было очень важно. Его дочери, Матильда и Элеонора, были обе удачно пристроены: Матильда — за герцога Саксонского, Элеонора — за короля Кастилии; что до Иоанны, она была еще дитя, всего шести лет от роду; а с дочерьми проблем было мало. Их обычно удавалось выгодно выдать замуж. С сыновьями было не всегда так просто, ибо их отец должен был обеспечить их землями. Генрих Молодой станет королем Англии — он уже коронован — и как король Англии получит Нормандию и Анжу; Ричарду достанется Аквитания, а для Джеффри он обеспечил Бретань. Но что же с малышом Иоанном? Его наследство всегда было источником беспокойства. Когда тот родился, Генрих взглянул на его личико и подумал: «Еще один сын, какую землю я ему дам?» Тогда-то он и прозвал его Жаном Безземельным, и прозвище прижилось. Его часто звали Иоанн Безземельный.

И вот представилась возможность наделить его собственными владениями. За шанс выдать дочь за сына короля Англии — пусть даже у этого сына было трое старших братьев, а значит, можно сказать, никаких шансов на престол, — какой-то граф Морьенский будет готов отдать немало.

Он сощурился и изучающе посмотрел на графа.

— Что ж, милорд граф, — сказал он, — я полагаю, ваша дочь — дитя миловидное и доброго здоровья, и я был бы рад принять ее в свою семью, но я должен позаботиться о благе моего сына. Какое приданое она принесет?

— Ради такого брака, — ответил граф, — я готов буду пожаловать большую часть моих земель. У меня, как вы знаете, милорд, есть еще младшая дочь, и для нее я должен оставить малую толику моих владений, но поскольку она не может надеяться на столь блистательный брак, как ее сестра, ей, естественно, придется довольствоваться куда меньшей долей.

— Есть графство Белле, — сказал Генрих. — И долина Новалеза.

— И Россильон-ан-Бюже, милорд. Экс, Аспремон, Роккетта, Монмажур… — Граф продолжал загибать пальцы.

Король сидел, кивая.

— И, я полагаю, вы имеете притязания на Гренобль.

— Имею, милорд, и они тоже перейдут к моей старшей дочери.

— Предложение кажется весьма справедливым, — сказал король.

— Я бы просил, чтобы жених принес в мою семью пять тысяч фунтов, — добавил граф.

Пять тысяч фунтов! За столько земель! Это была выгодная сделка, и глаза Генриха сверкнули при мысли о землях, которые войдут в семью после брака Иоанна с дочерью Гумберта Морьенского.

— Разумеется, ваш сын еще совсем дитя, — продолжал граф.

— Почти шесть лет, — согласился король, — но умен не по годам, и нет причин, почему бы нам их не обручить. В постель мы их пока не уложим, но им будет полезно знать, что мы о них думаем.

Сделка состоялась.

Иоанн больше не будет Безземельным.

Именно такие торги радовали короля и заставляли его забыть о сгущающейся буре из-за смерти Бекета.

Пока он поздравлял себя с этим союзом, в замок принесли тревожные вести. Два папских легата уже пересекли границу Франции и направлялись к королю Англии с посланием от Папы.

Генрих прекрасно понимал, что будет в этом послании. Его шпионы донесли, что Папа желает, чтобы он явил свое смирение, что, конечно же, означало понести некую епитимью за свою долю вины в убийстве Бекета. Сделать это значило бы публично признать свою вину, а на это он не был готов.

Он должен немедленно отбыть в Англию, прежде чем папские легаты смогут его настигнуть. Там он отдаст приказ, чтобы любого гонца от Папы, ступившего на английскую землю, немедленно хватали как шпиона.

Затем он займется планами похода на Ирландию. Завоевание этой страны не завершить за несколько недель. Это, без сомнения, будет длительная кампания, и пока он занят таким предприятием, от него вряд ли можно ожидать, что он будет думать о других делах. Чем больше времени пройдет между убийством и расплатой, тем лучше.

Итак… в Англию.

***

Первым делом он навестил Розамунду, которая теперь разместилась в королевских покоях в Вестминстере. Как и всегда, ее красота поразила его, и он дивился, как и не переставал дивиться, тому, что мог любить ее так долго. Годы придали ее прелести безмятежность; и он подумал, насколько она привлекательнее, чем была бы более умная и честолюбивая женщина. Разумеется, он сравнивал ее с Алиенорой.

Она была рада его видеть, и первый день и ночь прошли в обоюдном восторге.

Она рассказала ему о страхах, которые терзали ее, пока его не было. Он в ответ заверил ее, что в военной стратегии он всегда на шаг впереди своих врагов; и что он никогда не забывал о ней, и радость его от возвращения в Англию была связана с тем, что он найдет ее здесь.

Они говорили о своих мальчиках, которые уже подрастали. Юный Уильям скоро достигнет возраста, когда сможет явиться ко двору.

— Не бойся, — сказал Генрих, — мальчики будут мне как законные сыновья, ибо, Розамунда, в моих глазах ты и есть моя жена.

— Но не в глазах Бога и государства, милорд.

— Что с того, если ты такова в моих глазах? Я скажу тебе кое-что, о чем в последнее время думаю. Я не люблю королеву, как и она меня. Почему бы мне не избавиться от нее?

— Как же? — спросила Розамунда с ноткой страха в голосе.

— Почему бы мне не развестись с ней?

— Этого никогда не позволят.

Он был изумлен. Она редко допускала, что что-то из того, чего он желал, может быть невозможным.

— Если бы я этого захотел, так бы и было, — сказал он с легким нетерпением.

— Но есть Молодой Король и его братья.

— Это не их дело. Их положение не изменится.

— На каком основании милорду дадут развод? Если по причине кровного родства, то разве Молодой Король и его братья не станут незаконнорожденными?

Король вздохнул.

— Это так, — уступил он. — Если по причине прелюбодеяния, то это не затронет моих сыновей. Клянусь очами Божьими, сомневаюсь, что мне будет трудно доказать что-либо против нее. Людовик мог бы развестись с ней за прелюбодеяние. Она сделала любовниками собственного дядю и сарацина. Любая женщина, способная на такое…

Но мужчине, лежащему в постели с любовницей, обвинять жену в прелюбодеянии было в некоторой степени смехотворно. Более того, развод на таких основаниях означал бы, что ни одна из сторон не сможет вступить в новый брак. Так что было ясно, что король говорил не всерьез, заявляя, что разведется с королевой.

Розамунда была встревожена. Она полагала, что в жизни любой женщины в ее положении должен наступить момент, когда она спросит себя, каково ее будущее. Розамунду не заботило ее материальное будущее. Она знала, что король, даже если перестанет ее любить, всегда обеспечит ее и их сыновей. Не это ее беспокоило.

Как и все, Розамунда содрогнулась от известия об убийстве Бекета. Она знала, как тесно король был связан с этим человеком. Сколько раз он приходил к ней — расстроенный, гневный, печальный — и все из-за Томаса Бекета. Он часто говорил с ней, словно с самим собой… он мог подолгу рассуждать то о великой дружбе, что их связывала, то о сотне способов, которыми Томас донимал его. Однажды он сказал: «Не будет мне покоя, пока Томас Бекет — архиепископ Кентерберийский. Видит Бог, я бы избавился от этого человека».

Когда она услышала, что Томаса убили, эти слова не выходили у нее из головы. И она все время видела Генриха в те моменты, когда он давал волю своему гневу на архиепископа. Тогда он пугал ее силой своей ярости, и лишь ее любящая забота удерживала его от полного срыва. Она успокаивала его в такие минуты, соглашаясь с ним, выказывая сочувствие, давая понять, что, что бы он ни говорил, что бы ни делал, она считает его правым.

И вот теперь… Бекет.

Она не могла перестать думать о нем. Она слышала, что творилось в соборе после его смерти. Как паломники уже стекались к этому месту — больные, увечные. Они верили, что, поцеловав камни, на которые пролилась его кровь, они обретут благословение и, возможно, исцеление от своих грехов.

Впервые она не могла сказать ни себе, ни королю: «Ты поступил правильно».

Между ними встал Томас Бекет.

Он почувствовал в ней перемену. Это его раздражало, возводило между ними стену. Она улыбалась, была так же любезна и нежна, как всегда; он был так же пылок; но что-то в их отношениях изменилось, и они оба это понимали.

В обществе Розамунды больше не было прежнего утешения.

***

В Вестминстерском дворце он заглянул в детскую. В это время там были только двое его младших детей — Иоанна, которой шел седьмой год, и шестилетний Иоанн. То, что он только что заключил брачный договор для своего младшего сына, пробудило в нем интерес к мальчику, и ему хотелось рассказать малышу о его удаче.

Когда он широким шагом вошел в детскую, на комнату опустилась благоговейная тишина; няньки и служанки присели в глубоком реверансе, а дети смотрели с изумлением. Генрих скользнул взглядом по женщинам — привычка, от которой он так и не избавился, — чтобы увидеть, не достойна ли какая-нибудь из них его мимолетного внимания; и, возможно, оттого, что его мысли были заняты переменой в Розамунде, или же потому, что ни одна из них не произвела на него особого впечатления, он отмахнулся от них.

Дети рассматривали книжку с картинками, а с ними была девочка лет одиннадцати-двенадцати. Все поднялись. Обе девочки присели в реверансе, а юный Иоанн поклонился.

Какое приятное трио. Король почувствовал, как его настроение меняется, пока он их разглядывал. Его сын Иоанн был прелестным созданием, как и дочь. Впрочем, он должен был признать, что их спутница превосходила их и грацией, и красотой.

Он вдруг вспомнил, кто она. Ну конечно, это была Алиса, дочь короля Франции, и она воспитывалась здесь, потому что была обручена с его сыном Ричардом.

— Надеюсь, вы рады меня видеть, — сказал король.

Иоанн улыбнулся; Иоанна выглядела испуганной, но Алиса ответила:

— Нам очень приятно, милорд.

Он положил руку на ее мягкие вьющиеся волосы.

— А ты знаешь, кто я, малышка?

— Вы — король, — ответила она.

— Наш отец, — добавил Иоанн.

— Верно, — сказал Генрих. — Я пришел посмотреть, как вы тут поживаете в своей детской. Ну же, Иоанна, пора и тебе что-нибудь сказать.

— Мы хорошо поживаем, милорд, — робко пробормотала девочка.

Он подхватил ее на руки и поцеловал. Дети были очаровательны. Затем он поднял Иоанна и сделал то же самое. Поставив его на пол, он посмотрел на Алису. Она слегка покраснела.

— А вам, миледи, — сказал он, — я должен оказать такое же внимание, не так ли?

Он поднял ее на руки. Ее лицо оказалось совсем близко к его. Кожа у детей такая нежная, такая мягкая. Даже такие красавицы, как Розамунда, не могли с ними сравниться. Ему доставляло огромное удовольствие держать это прекрасное дитя на руках. Он поцеловал ее в мягкую щеку, но не опустил на пол. Он продолжал ее держать. Он заглянул в ее глаза, такие красиво посаженные. «Ричард, — подумал он, — тебе достался настоящий приз». Мысль о том, что похожий на монаха Людовик мог произвести на свет такое совершенное создание, его забавляла.

Иоанн и Иоанна смотрели на него снизу вверх. Он прижал Алису к себе и снова поцеловал, на этот раз в губы.

— Ты целуешь Алису больше, чем нас, — сказал Иоанн.

Генрих опустил девочку на пол.

— Что ж, она наша гостья, поэтому мы должны убедиться, что она знает, как мы ей рады.

— Алиса наша гостья? — спросил Иоанн. — Говорят, она наша сестра.

— Она станет вашей сестрой, а сейчас она наша гостья. — Он взял один из ее локонов и накрутил на палец. — И я хочу, чтобы она знала, что более желанной гостьи в моем королевстве никогда не было. Что ты на это скажешь, маленькая Алиса?

Она ответила:

— Милорд добр.

Он опустился на колени, делая вид, что хочет ее лучше расслышать, но на самом деле чтобы приблизить свое лицо к ее.

— Ты мне очень нравишься, — сказал он. Он погладил ее по лицу, и его руки скользнули на ее плечи и прошлись по ее детскому, еще не сформировавшемуся телу.

Он встал.

— А теперь я сяду, и вы расскажете мне, как продвигаются ваши уроки. — Он посмотрел на Иоанна, чье лицо стало немного унылым.

— Ну-ну, сын мой, — сказал он, ибо настроение его было лучше, чем когда-либо со дня известия о смерти Бекета, — мы не будем слишком углубляться в этот предмет, если он тебе неприятен, ведь сегодня у нас повод для радости.

Он взял Алису за руку одной рукой, а Иоанну — другой и повел их к окну. Он сел там. Иоанн прислонился к одному его колену, а Иоанна — к другому.

— Подойди, Алиса, дитя мое, — сказал он и, притянув ее между колен, крепко обнял. — Ну вот, — сказал он, — теперь у нас дружная компания. Иоанн, сын мой, я пришел к тебе, потому что у меня для тебя хорошие новости.

— Для меня, милорд? — вскричал Иоанн, подпрыгивая на месте.

— Нельзя так делать, — сказала Иоанна.

— О, мы позволим ему выказать немного радости, дочка, — сказал король, — ибо это самая радостная новость. Я нашел ему невесту.

— Невесту? — сказал Иоанн. — А что это такое?

— Он слишком мал, чтобы понять, — сказала Алиса.

— Конечно, — сказал король, нежно поглаживая ее руку. — Но ты-то нет, моя крошка. Ты ведь обручена, не так ли… с моим сыном Ричардом?

— Да, милорд, — сказала Алиса.

— Ты еще слишком юна, чтобы отправиться к нему, — продолжил король и сам удивился тому, какое облегчение испытал. Было бы невыносимо отдать это прекрасное дитя какому-то неуклюжему мальчишке. Ричард, конечно, был красив, но он был еще слишком молод.

— Но это будет скоро, — сказала Алиса.

— Нет, — твердо сказал король. — Еще есть время.

— А как же я? — спросил Иоанн.

— Вы только послушайте нашего юного жениха! Иоанна, Алиса, мои дорогие, послушайте его!

— Ты сказал, это моя невеста, отец.

— Так и есть, сын мой. Я нашел тебе невесту, которая принесет много добра тебе и нам, и мы с ее отцом договорились, что, когда вы подрастете, вы поженитесь. Ее имя… о, у нее самое красивое имя на свете. Как ты думаешь, какое? Алиса! Такое же, как у моей дорогой дочки здесь. Алиса, я уже успел полюбить это имя.

Она восхищенно улыбнулась. Когда она улыбалась, на ее щеке появлялась ямочка.

— Ты милое дитя, — сказал он, — и я люблю тебя. — Он крепко прижал ее к себе и тепло поцеловал в щеку.

Иоанн нетерпеливо задавал вопросы. Какого роста его невеста? Умеет ли она играть в игры? Красивая ли она? Хорошо ли она учится?

— Она все это умеет, — сказал король, — и она очень счастлива стать моей дочерью и твоей женой.

Иоанн восхищенно рассмеялся. Очаровательный мальчуган, его младший сын. Остальные всегда как-то его недолюбливали. Это было влияние их матери, он был уверен. Теперь в детской все было совсем по-другому. Надо навещать ее почаще.

Конечно, его незаконнорожденного сына Джеффри здесь больше не было. Его обучали рыцарскому искусству. Славный мальчик, Джеффри. Он всегда предпочитал его выводку Алиеноры. Но его сын Генрих был так красив, что ему хотелось бы иметь с ним более тесную связь. Что до Ричарда, то он был настолько маменькиным сынком, что, казалось, они никогда не смогут чувствовать друг к другу ничего, кроме вражды.

Иоанн был другим — младший ребенок, чья любовь к отцу никогда не была отравлена ядом матери.

С этого дня Иоанн станет его любимцем. Он будет часто заходить в детскую, и это будет не обязанностью, а настоящим удовольствием. Главной причиной была эта очаровательная маленькая Алиса. Будущая красавица, если он хоть что-то в этом понимал, а с его-то опытом он должен был понимать немало.

Милое, прелестное создание, какую услугу она ему оказала. Она заставила его перестать думать об изменившемся отношении Розамунды и, главное, об убийстве Томаса Бекета.

***

Он будет готов отплыть в Ирландию в августе. До сих пор ему удавалось держать папских легатов на расстоянии. Он знал, что они на этом не успокоятся. Чего они от него захотят? Какой-нибудь епитимьи, полагал он, и если он откажется ее исполнить — отлучение от церкви. Нехорошо королю такое терпеть. Его подданные суеверны, и если они убоятся, что рука Божья против него, они отвернутся от него, и даже те, кто останется верен, падут духом. Он верил, что, идя в бой, люди должны быть хорошо снаряжены для битвы, не только материально, но и духовно. Они должны верить в победу, чтобы ее достичь. Это было одним из твердых убеждений его прадеда, Вильгельма Завоевателя, который настаивал на том, чтобы видеть добрые знамения там, где другие опасались дурных. «Я верю в предзнаменования, только когда они хорошие», — говорил его дед, Генрих I; и он доказал, что был одним из самых проницательных правителей, каких только знала история.

Поэтому отлучения от церкви он не хотел. Но время было на его стороне. Чем дольше будет промедление между убийством и расплатой, тем лучше. Страсти улягутся, и если у гробницы в Кентербери не случится слишком много чудес, он сможет выстоять и в этой буре, как выстоял во многих других.

Теперь его ждала Ирландия.

Он был на пути в Портсмут, когда ему донесли, что старый епископ Уинчестерский болен, при смерти и просит видеть короля.

Генриху ничего не оставалось, как навестить старика; в предсмертной просьбе не отказывают.

Бедный старик! Он и впрямь был на последнем издыхании. Без сомнения, он был готов уйти, ибо уже давно ослеп.

Он был братом Стефана, который захватил трон, по праву принадлежавший матери Генриха, Матильде; и епископ Уинчестерский был одной из главных опор своего брата, хотя было время, когда он, доведенный до отчаяния безрассудством Стефана, почти готов был перейти на сторону Матильды. Это было давно, и несправедливость была исправлена, ибо он, Генрих Плантагенет, внук короля Генриха I, был королем Англии.

Он застал епископа совсем близким к смерти, но тот, казалось, немного оживился, поняв, что пришел король.

— Милорд король добр, что откликнулся на мою последнюю просьбу.

— Дорогой епископ, как бы я ни не любил просьбы от своего духовенства, надеюсь, эта будет не последней от вас.

— Ах, вы видите меня, милорд, немощным и преклонных лет, и вы не можете сомневаться — как не сомневаюсь и я — что мой час настал.

— Да благословит Господь вашу душу, епископ.

— И вашу, милорд. Вы знаете, почему я хотел вас видеть, почему хотел поговорить с вами, прежде чем покину эту землю навсегда. Я боюсь за вас, милорд.

— Не унывайте. Я много лет заботился о себе и о своем королевстве. Не бойтесь, я и впредь буду это делать, что бы ни случилось.

— Именно то, что может случиться, милорд, и вселяет в меня страх.

— Вы привели меня сюда, чтобы изрекать мрачные пророчества, епископ?

— Милорд, вы знаете, что я говорю об убийстве.

— Мало кто сейчас говорит о чем-то другом. Я немного устал от этой темы.

— У вас, должно быть, очень тяжело на сердце, милорд.

— Архиепископ мертв. Ничто его не вернет. Когда человеку нужно управлять королевством, он не может позволить себе предаваться затяжному трауру из-за того, что одного подданного не стало.

— Томас не был обычным подданным.

— Архиепископ Кентерберийский, не меньше, хотя несколько лет он предпочитал об этом забывать.

— Умирающего не обманешь, милорд. У вас тяжело на сердце, и вы боитесь последствий.

— И почему же, позвольте спросить?

— Потому что вы, милорд, виновны в убийстве, и в убийстве святого.

— Милорд епископ, вы забываете, с кем говорите.

— Я умираю, милорд. Ничто из того, что вы могли бы со мной сделать, теперь не причинит мне вреда. Умирая, я скажу правду.

— Не трусость ли это — говорить перед смертью то, что боялся сказать при жизни?

— Я сказал бы это, даже если бы мне оставалось еще десять лет. Я трепещу за вас, ибо вы убили святого.

— Милорд епископ, — сказал король, изображая усталость, — мои рыцари неверно меня поняли. Я гневался на этого человека. А кто бы не гневался? Он досаждал мне. Он мешал мне на каждом шагу. Я простил его. Я позволил ему вернуться в Англию после изгнания, и что же он сделал? Попытался поднять страну против меня.

— Он не делал ничего подобного. Это наговаривали на него его враги. Он всегда был вашим другом.

Король несколько мгновений молчал, а затем взорвался:

— Я не причастен к его смерти. Я не желал ему смерти.

— Милорд, — сказал епископ, поднимая руку, — ваши рыцари убили архиепископа, потому что вы внушили им, будто желаете этого. Вы не можете этого отрицать, и вы несете ответственность за его смерть. Боюсь, ваше искупление будет ужасным.

Короля охватил жгучий гнев. Он сжал кулак, желая обрушить его на эти невидящие глаза. Но это был умирающий, и ужасный страх и раскаяние быстро остудили его ярость. Он замер с поднятым кулаком.

— Покайтесь, милорд, — прошептал епископ. — Просите у Бога прощения за это страшное деяние.

Епископ внезапно затих. Король крикнул:

— Сюда! Епископ умирает!

Он был рад вырваться из этой комнаты смерти. Он боялся, а страх делал его злым.

«Томас, — пробормотал он, — ты будешь преследовать меня вечно?»

Он должен был бежать. Он должен был изгнать из головы воспоминания о Томасе, воспоминания об умирающем епископе.

Обычно он со всей скоростью помчался бы к Розамунде; теперь же он подумал, что невинность детей в королевской детской сможет умиротворить его лучше.

***

Когда короли Ирландии услышали, что Генрих Плантагенет высадился на их земле, они поспешили присягнуть ему на верность. Вожди и короли таких мест, как Уотерфорд, Корк и Лимерик, стремились избежать войны. Они трепетали перед мощью короля Англии. Это были кельты, высокие и статные мужчины с румяными лицами. Их туники были из грубо спряденной шерсти, а оружие — весьма примитивным: лишь мечи, короткие копья и топорики. Хоть они и были сварливы, в них часто было мало боевого духа; они страстно любили музыку, и многие играли на арфе. Их дома были из дерева и плетня; их страна была зеленой и плодородной, климат — теплым и влажным. Генриху понравилось то, что он увидел, и он напомнил своим спутникам, что и его дед, и прадед планировали завоевать эти земли, но их дела в Англии и Нормандии не позволили им этого сделать. Теперь же он, чьи владения были еще обширнее, был близок к цели.

В Уотерфорде он принял оммаж от мелких князей и договорился, что они будут платить ему небольшую ежегодную дань в знак того, что признают его своим сюзереном.

К тому времени, как он добрался до Дублина, наступил ноябрь. Он разместил свою штаб-квартиру в деревянном дворце; и он отправил двух своих уполномоченных, Роджера де Лейси и Уильяма Фиц-Алдена, на переговоры с Родериком, королем Коннахта, который был главным из всех мелких князей. Они встретились на берегах Шаннона, где Родерик ясно дал понять, что, поскольку он считает себя истинным правителем Ирландии, он не намерен отрекаться от престола в пользу Генриха Английского.

Получив это известие, Генрих пришел в ярость. До сих пор все шло так гладко. Ему хотелось немедленно ринуться в бой, чтобы показать этому мелкому королю, кто здесь хозяин, но его наметанный солдатский глаз сразу определил, что горы слишком круты, а погода слишком дождлива, чтобы начинать успешный поход. Он проклял Родерика — единственного, кто осмелился ему противостоять, — и поклялся, что, как только погода изменится, он заставит его пожалеть о своем решении.

Наступило Рождество. Генрих не жалел, что ему придется праздновать его в Дублине. Приближалась годовщина смерти Томаса, и он знал, что в Англии и Франции люди будут об этом помнить. Поэтому было лучше находиться в такое время подальше.

Те из ирландцев, кто решил признать его своим правителем, оказывали ему великие почести. Они даже построили для него дворец за городскими стенами. Его возвели в кратчайший срок из плетня. Генрих очень им гордился. В Рождество, сказал он, будет великое празднество, и он пригласит всех своих новых и верных подданных разделить с ним трапезу.

Затем он велел своим поварам приготовить такой роскошный пир, который впечатлил бы этих людей настолько, что они говорили бы о нем долгие годы, а Родерик из Коннахта услышал бы о богатствах нового владыки Ирландии.

Было много веселья и смеха, и Генрих слушал песни и игру на арфе своих новых подданных с серьезной благосклонностью.

Вскоре после празднеств он устроил так, чтобы епископы Ирландии присягнули ему на верность, и когда это было сделано, он написал Папе, прося Александра признать его и его наследников правителями Ирландии.

Все шло хорошо, за исключением надоедливого Родерика, который постоянно заявлял о своей решимости противостоять королю. Генрих планировал взять силой то, что Родерик не хотел отдавать, но погода все еще была слишком коварной, чтобы начинать поход. Ветер завывал над рекой; дождь лил как из ведра; даже самому неопытному солдату было ясно, что в таких условиях успешной кампании не провести.

Миновал январь, наступил февраль, но погода по-прежнему была не на их стороне, и ему ничего не оставалось, как ждать.

Он прождал весь март, и как раз в тот момент, когда готовился раз и навсегда сломить сопротивление Родерика, из Англии прибыли корабли.

Они принесли тревожные вести.

В годовщину смерти Томаса паломники хлынули в Кентербери. Многие из них утверждали, что излечились от своих недугов у гробницы мученика. Все говорили, что Томас — святой.

Хуже того, Папа отправил в Нормандию кардиналов Теодвина и Альберта на поиски короля.

— Почему они ждут в Нормандии? — потребовал ответа Генрих. — Почему не едут в Англию?

Ответ был прост. В Англию они не ехали, ибо знали, что, ступив на ее землю, будут арестованы как угроза миру в королевстве.

Вместо этого они ждали его в Нормандии.

— Что ж, значит, им придется подождать, — был его ответ.

— Говорят, милорд, что если вы не отправитесь в Нормандию со всей поспешностью, у них есть полномочия от Папы наложить на все ваши земли интердикт.

— Клянусь очами Божьими, — пробормотал король.

Он, конечно, знал, что ехать придется. Если он этого не сделает, то может потерять Нормандию.

Томас и в смерти продолжал досаждать ему не меньше, чем при жизни, — а это о многом говорило.

Он заперся в своих покоях. Что делать? Прошло больше года со дня смерти Томаса, а память о его мученичестве была свежа, как никогда. К тому же все эти чудеса у гробницы, да и врагов у него было слишком много.

Медлить он не смел. Слишком многие ждали случая, чтобы отхватить его земли. Он не мог завоевать всю Ирландию, как планировал. Родерику из Коннахта придется подождать.

Оставив Хью де Лейси с гарнизоном удерживать завоеванные земли, он отправил кардиналам гонцов с вестью, что немедленно отплывает в Англию и в должный срок прибудет в Нормандию.

***

В то Рождество Генрих Молодой Король решил напомнить всем при своем дворе, что он и впрямь их король. Отец отправил его в Нормандию, когда сам уехал в Ирландию, и там он должен был исполнять обязанности своего рода регента.

— Регента! — взорвался Генрих в разговоре с Уильямом Маршалом. — С какой стати я регент? Я полноправный король!

Уильям Маршал, племянник графа Солсбери, который уже несколько лет был оруженосцем при Генрихе Молодом, был его ближайшим другом и соратником.

— В должный срок вы станете им во всех отношениях, — напомнил он.

— Не при жизни моего отца, Уильям.

— Милорд, — ответил Уильям, — неразумно упоминать о смерти короля.

— Как я могу не упоминать о ней? Лишь когда это случится, я стану свободен.

Уильям Маршал боязливо оглянулся, но Генрих расхохотался.

— Не бойся. Люди здесь — мои друзья.

— Король никогда не знает, кто его друзья.

— Я знаю, что ни у одного короля в христианском мире нет столько врагов, сколько у моего отца. Сама его натура порождает вражду.

— Осмелюсь вам возразить, милорд.

— Осторожнее, Уильям. Помни, я твой король.

— А еще вы мой друг. Если я должен льстить вам, как многие другие, я перестану быть другом. Чего вы желаете, милорд, — моей лести или моей дружбы?

— Ты знаешь, Уильям.

— Думаю, да. Поэтому рискну сказать, что если не все любят вашего отца, то мало кто его не уважает и не боится; а иногда лучше, чтобы тебя уважали и боялись, чем любили.

— Старик одурманил тебя своими припадками ярости.

— Умоляю вас, не говорите о нем так. Он ваш отец и наш король.

— Вряд ли я это забуду. Но знай, Уильям, он не будет вечно держать меня в таком положении.

— Милорд, вы еще молоды. Вы покорили сердца людей своим нравом, но вы не можете позволить себе выступить против отца.

— Я и не говорил, что сделаю это, Уильям. Я лишь говорю, что хочу быть королем не только по имени.

— Но в Англии уже есть король.

Генрих вздохнул.

— Ладно, давай подумаем о другом. Это мое первое Рождество в качестве короля, и я намерен отпраздновать его подобающим образом. Этот двор не будет сомневаться в моем сане.

— Этот двор, милорд, точно знает ваш сан. Вы — его король, и впервые в истории у Англии два короля.

— Такова была воля моего отца, и винить ему некого, кроме себя. Ну же, я полон решимости сделать так, чтобы мое первое Рождество в качестве короля запомнилось навсегда, дабы люди знали, какой веселой будет жизнь, когда в Англии останется только один король. И вот что я тебе скажу, друг мой: когда я стану королем и у меня родится сын, корону на его голову не возложат, пока я не умру.

Уильям Маршал молчал, но он, как и многие другие, начал задаваться вопросом, как Генрих II мог совершить такую грубую ошибку — короновать сына при своей жизни.

— Придумал! — воскликнул Генрих Молодой. — Я приглашу на пир всех рыцарей, графов и вельмож вместе с людьми церкви. Они получат дары, которые докажут им, что я буду щедрым королем. Мой отец — самый скупой человек на свете. Он ненавидит что-либо отдавать. Он при жизни не выпустит из рук ни одного замка. Я покажу моим здешним подданным, насколько я буду другим. Я хочу отличаться от отца, насколько это возможно. Я жалею, что ношу его имя.

— Вы бы предпочли быть Уильямом?

— Так звали моего старшего брата. Клянусь, в Англии и Нормандии Уильямов больше, чем кого-либо еще. Их всех называют в честь моего прапрадеда, Вильгельма Завоевателя. Ты один из них, друг мой.

— Я бы сказал, что Генрихов не меньше.

— Нет, Уильям, держу пари. У меня есть мысль. На пиру я соберу всех Уильямов, и они будут ужинать со мной в одной зале. Никто, кто не является Уильямом, не сядет со мной за стол. Потом мы с тобой их пересчитаем и посмотрим, сколько там Уильямов. Держу пари, их будет больше сотни.

Генрих был взволнован этой затеей, и Уильям разделил его энтузиазм, понимая, что, планируя рождественские торжества, Генрих забывает о своей вражде с отцом.

Он был в восторге, обнаружив, что рыцарей по имени Уильям оказалось сто десять, не считая многих других сословий.

Он был единственным Генрихом среди Уильямов, заполнивших его залу. Этот пир назвали «праздником Уильямов».

Когда его отец услышал о случившемся, он был недоволен тем, что показалось ему детским легкомыслием. Он также слышал слухи о растущем недовольстве сына своим положением, и это тревожило его больше, чем безответственность юноши.

***

Вскоре после Рождества Генрих Молодой уехал в Англию. Пир удался на славу. Легко было его другу Уильяму Маршалу говорить, чтобы он остерегался льстецов. Он был популярен, красив, обаятелен — всем тем, чем не был его отец, и то, что Уильям называл лестью, на самом деле было правдой.

Когда он был в Бюре, к нему приезжал дядя его матери, Рауль де Фэ, со своим другом Хью де Сен-Мором, и они говорили, какие рассказы о его королевских манерах они передадут его матери.

Он был очарован этим родственником и его другом. Они заявили, что совершенно шокированы тем, как с ним обращается отец.

— Судя по тому, как король с вами обращается, можно подумать, что вам десять лет, — сказали они. — А ведь вам уже идет семнадцатый год. Вы — мужчина.

Это было правдой; он был мужчиной, а обращались с ним как с мальчишкой!

— Вам следует дать понять, что вы недовольны, — сказал ему Рауль.

Он знал, что следует. Но как? Легко было говорить о том, чтобы бросить вызов отцу, когда того нет рядом, и совсем другое дело — столкнуться с ним лицом к лицу. Генрих Молодой помнил, как лицо отца могло налиться кровью, глаза — вылезти из орбит, и как начинала подниматься ужасная ярость. Любой мудрый человек держался от этого подальше.

И все же они были правы. Что-то следовало предпринять, но действовать нужно было тоньше, чем идти напролом и требовать у отца своих прав.

А пока он ехал в Англию, и именно там ему нравилось больше всего, потому что в Англии он был королем; и когда отец отсутствовал, он мог обманывать себя мыслью, что правит страной.

Но обманывать себя ему позволили недолго. Не прошло и месяца, как он, будучи в Вестминстере, узнал о прибытии отца.

Оказавшись лицом к лицу с Генрихом-старшим, Генрих-младший растерял всю свою храбрость. Так было всегда. Сколько бы он ни поносил отца в кругу друзей, стоило тому появиться, как он тут же смирялся.

— Я слышал, — сказал король, — ты весело провел Рождество в Бюре.

— Думаю, мои… наши подданные были довольны устроенным мной празднеством.

Генрих-старший медленно кивнул.

— Кажется, ты питаешь привязанность к моим нормандским подданным. И это хорошо, потому что мы скоро отбываем в Нормандию.

— Мы… — пролепетал Генрих Молодой.

— Я сказал «мы», имея в виду тебя и меня.

— Вам понадобится, чтобы я остался в Англии, пока вы будете в Нормандии.

— Мой юстициарий Ричард де Люси пользуется моим полным доверием.

— Отец, я бы предпочел остаться здесь. С меня хватит Нормандии.

Король вскинул брови, и сын его с тревогой заметил, как знакомо поджались губы и сверкнули глаза — верные признаки надвигающейся бури, предостерегавшие всякого, кто их видел, быть начеку.

— Я думал, вы пожелаете, чтобы я… — начал Генрих Молодой.

— Я сказал тебе, чего я желаю. Ты будешь готов к отъезду в Нормандию. Мне нужно твое общество там, сын мой.

— Да, милорд, — тихо ответил молодой король.

***

Это было унизительно. Генрих втайне кипел от ярости на Папу. Он должен был держать себя в руках. Он оказался в очень щекотливом положении. То, что его, Генриха Плантагенета, вызвали на встречу с папскими легатами, было оскорбительно. И все же что он мог поделать? Он должен был действовать очень осторожно, иначе весь мир ополчится против него.

С этими посланниками Папы придется вести тонкую игру, и он хотел, чтобы в это время его ничто не тревожило. Ирландия, он полагал, в безопасности, хоть и не была еще полностью завоевана. Сам он будет в Нормандии. Алиенора — в Аквитании; и уж конечно, он не собирался оставлять Генриха Молодого в Англии. За этим юношей придется присматривать. Он начинал понимать, какую огромную ошибку совершил, короновав его. Зачем он это сделал? Назло Томасу Бекету. Чтобы мальчика короновал Роджер Йоркский. Да, это было сделано отчасти для того, чтобы унизить Томаса Бекета. Томас… все всегда возвращалось к Томасу!

Теперь, перед отъездом в Нормандию, ему нужно было утешение, и он отправится к Розамунде.

Ему показалось, что в ее радости чего-то недостает. Она была так же почтительна, как всегда, так же стремилась угодить, и все же в ней была какая-то печаль.

Он проснулся ночью и почувствовал, как тяжело давит на него бремя испытаний. Он погладил ее волосы и разбудил поцелуем.

— Моя Розамунда, — сказал он, — сомневаюсь, что я когда-либо оказывался в таком положении, как сейчас.

Она тут же проснулась, готовая слушать, утешать.

— До того, как я обрел королевство, принадлежавшее мне по праву, у меня почти ничего не было, кроме надежд. Тогда я был уверен в своем успехе. Потом я его добился, и начались мои беды. Такова судьба королей Англии со времен Завоевателя. Наши земли слишком разбросаны, чтобы мы могли поддерживать в них порядок. С этим я смирился. Я знал, что в любой момент мне придется спешить в Нормандию, чтобы усмирить того или иного предателя, а затем возвращаться в Англию, потому что я нужен здесь. Но меня никогда раньше не вызывали.

— Разве вы не можете отказаться ехать?

— Тогда против меня восстанет весь христианский мир. Видит Бог, я бы хотел, чтобы эти чудеса в Кентербери прекратились. Я в них не верю. Это выдумки моих врагов.

Он заметил, что Розамунда вздрогнула. Даже она изменилась со дня смерти Томаса Бекета.

— Ты веришь в это, Розамунда?

Она молчала.

«Клянусь очами Божьими, — подумал он. — Даже она верит, что Томас — святой, а я виновен в его убийстве».

Он сел и посмотрел на нее в слабом свете молодого месяца. Прекрасная Розамунда, которую он любил годами и которой был по-своему верен, — даже она считала его виновным.

— Откуда я мог знать, что эти глупые рыцари воспримут мои слова буквально?

Она по-прежнему молчала.

— Почему ты не говоришь, Розамунда? — спросил он.

— Что вы желаете, чтобы я сказала, милорд?

— Я желаю, чтобы ты сказала то, что у тебя на уме, а не произносила слова, которые я вложу тебе в уста.

Она приподнялась и обвила его шею руками.

— Тогда я бы сказала, милорд, что в Нормандии вам следует признать, что эти люди думали, будто действуют по вашему желанию.

— Весь мир и так это знает.

— И что вы бы многое отдали, чтобы вернуть все назад, и что вы берете на себя ответственность за это ужасное преступление.

— Я… беру на себя ответственность!

— Если вы это сделаете, они потребуют какой-нибудь епитимьи. И когда она будет исполнена, вы искупите свой грех.

Он посмотрел на нее с ужасом. Она говорила то же, что и весь остальной мир. Он хотел, чтобы она прильнула к нему и сказала, как его оклеветали, что он совершенно и бесспорно невиновен.

Он был разочарован.

Она это поняла.

Он опустил взгляд и увидел на ее щеках слезы.

— Я боюсь, — сказала она.

— Чего? — потребовал он ответа.

— Греха.

— Греха? — вскричал он. — Что это значит?

— Вы и я, — ответила она. — У вас есть королева, а я жила с вами как ваша жена. У меня есть ваши сыновья, рожденные во грехе.

— Клянусь зубами и очами Божьими, Розамунда, что с тобой случилось?

Она ответила:

— Это давно было у меня на уме, а после убийства…

Он нетерпеливо отвернулся и уставился в пространство.

Она закрыла глаза, ибо почувствовала, что из их отношений что-то ушло навсегда.

***

Король уехал. Его мысли были о Розамунде, что избавляло его от дум о том, что ждет его в Нормандии.

Она изменилась. Раньше у нее не было других мыслей, кроме как о нем. Он нуждался в ней, и она была рядом. Теперь же ее заботила собственная душа. В ее жизнь вошло что-то более важное, чем он. Он бы никогда не поверил, что такое возможно с его нежной, преданной Розамундой.

И это случилось в тот момент, когда он нуждался в ней больше всего. Она его подвела. Скоро она заговорит об уходе в монастырь. Женщины вроде Розамунды думают об этом, достигнув определенного возраста, так же как мужчины отправляются в крестовые походы или паломничества в Святую Землю. Он никогда не смог бы этого сделать. Слишком многое держало его там, где он был.

Он понимал Розамунду. Он любил ее; она принесла ему много радости и утешения; но было неизбежно, что со временем такая добродетельная женщина задумается о своей греховной жизни и пожалеет о ней.

Он вздохнул. Эта тема была почти такой же удручающей, как и то, что ожидало его в Нормандии. Он переключит свои мысли на другие дела. Скоро ему нужно будет забрать Иоанна из детской и обручить его, но это подождет. Однако он зайдет и посмотрит, как поживают дети. Будет приятно увидеть юного Иоанна и его сестру Иоанну… и, конечно, маленькую Алису.

Он застал Алису одну в учебной комнате.

— Милорд. — Она вскочила при виде него и присела в реверансе, а щеки ее залил густой румянец.

— Так ты одна? — сказал он, и его охватило волнение. Она была еще более очаровательна, чем он себе представлял.

— Иоанна и Иоанн уехали кататься верхом. Я осталась. Мне нужно было закончить урок.

— И как продвигается урок? — спросил он. Он подхватил ее на руки и поцеловал. — Алиса, ты ведьма, — сказал он.

— О нет, милорд. — Она испугалась.

— Я имею в виду, что ты околдовала меня своей красотой.

Она выглядела испуганной.

Он подошел с ней к скамье у окна и сел, держа ее на коленях.

— Сколько тебе лет, маленькая Алиса? — спросил он.

— Мне скоро исполнится двенадцать зим, милорд.

— Очаровательный возраст. Я видел гораздо больше зим.

Двенадцать! — думал он. Некоторые девушки в двенадцать лет уже вполне созрели.

— И ты должна стать моей дочерью. Мне начинает быть жаль этого.

Она все еще выглядела испуганной.

— Если я чем-то провинилась, сир…

— О да, — сказал он, — ты провинилась, Алиса, потому что с тех пор, как я видел тебя в последний раз, я постоянно о тебе думаю.

— Если вы скажете мне, в чем моя вина…

— Она в этих прелестных кудряшках, в этой нежной коже, в этих манящих губах, которые заставляют меня хотеть целовать их вот так… Алиса.

— О, милорд.

— Да, и о, миледи! Алиса, ах, если бы ты не была обручена с моим сыном. Если бы нет, клянусь очами Божьими, я бы просил твоего отца обручить тебя со мной.

Глаза ее широко распахнулись.

— Как это возможно, милорд?

— Это не невозможно.

— Но…

— О, тебе еще не исполнилось и двенадцати, а я видел куда больше зим. Но годы не имеют значения. Во мне ты нашла бы очень любящего мужа.

— Но у вас есть королева, милорд. Мать Ричарда.

— Известно, что короли избавлялись от королев, которых не любили.

— Разве вы не любите королеву?

— Я ненавижу королеву, Алиса. Я ненавижу ее так же сильно, как начинаю любить тебя.

Он пристально смотрел на нее. Теперь она не боялась. Она была взволнована. Он пытался сдержать растущее в нем желание. Не смог. Она была дитя. Она была обручена с Ричардом и была дочерью короля Франции. Даже он не мог забавляться с дочерью короля, как с какой-нибудь девкой из кухни. У него бывали девушки и моложе, хоть он всегда получал больше удовольствия от зрелых женщин. Он не помнил, когда кто-либо приводил его в такой восторг — не помнил со времен первой встречи с Розамундой. А ведь она была ненамного старше Алисы. Розамунда его разочаровала; она его подвела, чего он от нее никак не ожидал.

— Алиса, — сказал он, — если бы я любил тебя, как думаешь, ты смогла бы полюбить меня?

— Я должна, — ответила она, — ведь вы отец Ричарда и станете моим.

— Нет, я имел в виду не как отец.

— Как же тогда, милорд?

Не кокетство ли он уловил в ее взгляде? Если так, если эта невинность была немного притворной, его решимость рассыплется в прах; он сначала сделает, а потом подумает. Людовик куда охотнее увидел бы свою дочь королевой Англии, нежели герцогиней Аквитанской, кем она станет, выйдя замуж за Ричарда.

Он прижался лицом к ее лицу, и его рука легла на ее зарождающуюся грудь.

— Тебе приятно, когда тебя так ласкают?

— Да, милорд.

— И что это я тебя ласкаю?

— Да, милорд.

— Я, а не кто-то другой?

Она кивнула.

— Почему так?

— Потому что вы король, наш господин и повелитель.

— Весьма достойный ответ, — сказал он со смехом. — И ты готова повиноваться мне во всем?

— Да, милорд.

— И делать все, что я попрошу?

— Ну да.

— Алиса, — прошептал он, — мне кажется, ты очень мудрая девочка. Ты кое-что знаешь о том, как устроен мир, не так ли?

— Немного, милорд.

— И, ручаюсь, хотела бы знать больше. Алиса, я стану твоим наставником.

Соблазнив ее мягко и искусно, он почувствовал легкие укоры совести. Но он быстро их успокоил, напомнив себе, что позаботится о девочке. Он непременно разузнает, сможет ли он развестись с Алиенорой, и если да, то сделает Алису своей женой. Ее невинность была восхитительна; заставить ее обожать его не составит труда. Он научит ее всему, как научил Розамунду, и если он женится на ней — что вполне возможно — ей не придется терзаться мыслями о грехах. А если нет, что ж, тогда в свой срок она достанется Ричарду.

Но он не хотел и думать о том, что она будет принадлежать кому-то, кроме него.

Он любил свою маленькую доверчивую Алису. Она была именно тем, что ему было нужно сейчас; с ней он мог забыть об испытании, которое его ждало. Он мог забыть о разочарованиях, раздражении и тревоге, которая начинала расти в нем из-за сыновей.

— Моя милая Алиса, — прошептал он ей на прощание, — это наш секрет. Никому не говори о том, что произошло между нами. Я доверяю тебе. И однажды, очень скоро, ты станешь моей королевой, я возложу на твою голову корону, и мы будем повсюду вместе.

Она была вне себя от восторга. Он был таким могущественным, таким умным. Ричард, насколько она успела его узнать, ей не очень нравился. Но король спасет ее от этого брака. Конечно, спасет. Он сам на ней женится.