Рассказы о Москве и москвичах во все времена

Трепетали в окнах занавески…

И сам не знаю, как оказался на этой тихой, будто бы спящей в заколдованном сне улице. И жил на Серпуховке, в десяти минутах ходьбы от нее, но все по Большой Ордынке ходил, а на Малую никогда не заглядывал, хотя и была она рядом совсем и через короткие переулки местами просматривалась.

И вот иду со смешной девчонкой из соседней школы, в мальчишечьей шапке и в ботинках мальчишечьих, и отчего-то мне так хорошо на этой незнакомой, но сам не пойму почему такой родной улице. Девчонка кидается с маху на накатанные ледовые дорожки, скользит на расставленных ногах, раскинув руки и заливаясь смехом.

Когда это было… Бог знает, давно как. И девчонку ту помню лишь смутно и себя, когда вспоминаю, не верю, что был когда-то таким. А вот старый деревянный домишко, притаившийся во дворе меж высоких, солидных домов, некогда принадлежавших богатым замоскворецким купцам, запомнил. Таким странным, случайно затесавшимся в городе жителем мне он тогда показался.

Оранжевым светом теплились в его окнах шелковые абажуры, разные в каждом окне и все же похожие, как близнецы, — тогда в Москве мода такая была; из открытой форточки во втором этаже выплескивалась дребезжащая патефонная музыка: «Ты помнишь наши встречи и вечер голубой…»

В этом доме жили такие же люди, как и в моем. Только сам дом был совершенно другим, потому что в нем родился великий москвич, великий драматург русской жизни Александр Николаевич Островский. Сижу в крошечной комнатенке — одной из тех немногих, что занимала семья Островских, и, поглядывая в пустынный заснеженный двор через маленькое, низко расположенное оконце, как бы перелистываю страницы истории древнего дома. До сей поры, не утратил он пряного, ароматного духа сосны…

Поначалу дом весь с обширным палисадником, его окружающим, принадлежал дьяку Никифору Максимову. В двадцатых годах XIX века Николай Федорович, отец будущего великого драматурга, который пока что шлепал босыми ножонками по теплому дощатому полу, поселился со своей семьей в четырех комнатках в первом этаже. Второй этаж дьяк сдавал разным людям, не подозревавшим, само собой, с каким человеком судьба уготовила жить им под одной крышей.

Любили Островские безветренным летним вечером посидеть в тенистом саду возле дома за столом с самоваром. Как, впрочем, и тогдашняя любая семья московская. И гостей принимать, несмотря на определенную стесненность жилья, тоже любили. Эта черта навсегда осталась в Александре Николаевиче: говорили даже, что дня не мог он прожить без гостей. Тосковал, ежели из приятелей никто за весь день не заглянул. Однако редко день такой выдавался, поскольку любили погостить у него. Семья хлебосольна всегда была: ели, пили и пели — русские песни, романсы, вели беседы, а вот за карточным столом никогда не собирались: Островский карт не любил.

В 1826 году Островский дом этот покинул: неподалеку, в Монетчиках, Николай Федорович купил свой первый дом, где лет восемь с семьей и прожил. Ни напоминания не осталось нам от дома того. Затем перебрались Островские на близкую Житную, где купил отец два добротных деревянных дома. Какую-то часть сдавали и добавляли неплохие деньги к тем, что Николай Федорович зарабатывал в департаменте как адвокат, хотя и был человеком духовного звания.

Коренным москвичом был Александр Николаевич и всю жизнь в Москве прожил. А в Москве более другого места любил Замоскворечье: как-никак родился здесь и первые двадцать лет прожил среди замоскворецких садов. Только в 1841 году переехали Островские в Николо-Воробьинский переулок, что в районе Солянки, где у батюшки было уж пять домов, один из которых он сыну своему, в 26 лет надумавшему жениться, и отдал.

В Агафью Александр влюблен был пылко, да только не нажил счастья. Дети, от того брака рождавшиеся, умирали, пожив едва, да и сама Агафья Ивановна недолго жила. Даже фамилию ее девичью установить теперь не получается. Странно: жена такого большого человека и жила-то не столь уж давно…

Замоскворечье всю жизнь питало Островского. Отец его клиентов на дому принимал — и такие истории в дом приносил, такие судьбы раскручивались… Может, потому и пошел Александр сначала по отцовским стопам, когда оставил юридический факультет, проучившись всего два года, и определился канцелярским служителем в Московский совестный суд. Где еще скрытая от посторонних глаз жизнь раскроется, где все беды, обиды…

Дом на Малой Ордынке, освященный первым дыханием великого москвича, выстоял, как ни кажется это невероятным теперь, пережил все невзгоды. И уж совсем верится с трудом, что только в 1984 году здесь открылся музей Островского, а до того роилась родная и зауряднейшая московская коммуналка. Доска мемориальная давно висела, а дом оградить от житейского разрушения и все разъедающей бытовухи с клопами и тараканами долгое время в голову никому не приходило. Зато теперь, слава Богу, дом подобно святыне оберегается.

Годами собиралась подлинная мебель семьи Островских. Вернулся на прежнее место секретер красного дерева, принадлежавший еще отцу, Николаю Федоровичу, предметы всякие мелкие, которых касалась рука драматурга и которые в музей от чистого сердца отдали его родственники. А в «красной гостиной» со стареньким пианино собираются в день рождения Александра Николаевича московские актеры, да и не только московские, для которых священно само имя Островского. Когда на столе воцаряется сияющий самовар, и от водочки под пироги никто не отказывается… Все, как было тогда, при нем, так же обильно и хлебосольно.