Рассказы о Москве и москвичах во все времена

Постричь! Завить! Нафабрить!

Всесилен человек. Все может! А вот постричь самому себя — не дано. Руки коротки. И глаз нет на затылке. Именно по этим причинам мы столь крепко привязаны к парикмахерским, как ни к каким другим общественным заведениям. Всяк — и бедный человек и власть имущий — тянется к этой обители ароматов и чистоты и всяк получает здесь по своему достатку. И так само собой повелось, всяк получает в парикмахерской новости по своим интересам.

А отчего? Оттого, что парикмахеры — народ совершенно особенный. Расслабившись под салфеткой и загипнотизированный щелканьем ножниц, клиент словно впадает в сомнамбулическое состояние и выбалтывает о себе, да и об окружающих такое, что в обычном своем состоянии и в другом месте никогда бы не выложил. Вот и получается, что именно парикмахеры издавна стали хранителями сокровенных тайн, а то и вершителями судеб, проворачивая крутые дела, стоя в тени, за спинкой кресла.

Как раз напротив булочной Филиппова на Тверской, там, где сейчас какой-то модный магазин, размещалась знаменитейшая во всей старой Москве парикмахерская великолепного французского мастера Леона Эмбо. Вот уж был великий сплетник! Король! Сам князь Владимир Андреевич Долгоруков, генерал-губернатор Москвы, без него и его устной канцелярии обходиться не мог. А князь меж тем правил Москвою как никакой другой губернатор долго — 25 лет! — и множество славных дел за этот срок совершил.

Так вот сей Эмбо небезосновательно слыл одним из самых влиятельных людей в Москве, и многие люди благородного звания искали через него пути к губернатору, попутно грея холеные руки француза. Но и в деле своем он вершил чудеса: умел омолаживать, что особенно ценил старенький, однако молодящийся губернатор и каждый день приезжал для подтяжки морщин и на прилаживание паричка на облысевшую голову. И уж непременно Эмбо фабрил усишки князю и завивал концы кокетливыми колечками.

Французские парикмахеры поначалу, конечно же, захватили Москву, подобно Наполеону. Они правили балом начиная с 60-х годов XIX века, когда русские помещики, получив откупные за своих крестьян после отмены крепостного права, еще более разбогатели и дружной толпой кинулись приводить в порядок свою внешность. Любые деньги платили за новомодные прически, духи и кремы всякие. Все — из Парижа, все — лучшего качества.

А наши что же? Наши парикмахеры пока что учились, во все глаза глядели, как клиентам усы завивать, да сами себе на ус мотали. А в скором времени до того наловчились и секреты мастерства превзошли, что уверенно отбили клиентуру у заезжих французов. Первым из наших, и лучшим бесспорно, во второй половине XIX века считался Агапов. Обслуживал только богатых людей — графов, князей, сам владел десятком домов и такие балы у себя дома закатывал, что вся Москва сотрясалась: карет наезжало в два ряда, конные жандармы порядок наводили, при разъезде кучеров выкликали…

Другой мастер — Иван Андреевич Андреев, родом из крепостных, в 1888-х и в 1890-х годах за свои прически получил в Париже кучу наград и почетный диплом на звание заслуженного профессора парикмахерского искусства. А после еще и книгу издал о труде парикмахеров.

Парикмахерское искусство в Москве в то время достигло неслыханного расцвета и размаха. Тогда-то, в 80-х годах XIX века, изобрели шиньоны, передние и задние накладки из чужих волос. Для подобных «приправ» русские волосы считались лучшими — надежней краску держали, за ними охотились. Появилась даже профессия такая — резчик. Ездили резчики по деревенским весям и за всякую мелкую дребедень — ленты, кольца да серьги срезали у девушек косы. Парики же делались так, что волосы дыбом встают: отдельно каждый волос вшивался! Ученик, коему доверялась такая работа, за день обязан был нашить тридцать полных полосок.

Однажды в редакцию к Гиляровскому зашел парикмахер и принес свой дневник с предложением напечатать. Гиляровский за голову схватился — столько там было интересного и столько невообразимых ошибок. Слово «будуар», к примеру, парикмахер писал как «блудуар» и притом не сомневался, что именно так и надо писать. А еще там говорилось о знаменитом мастере из Газетного переулка, которого знали по всей Москве, — о Базиле. Никто не сомневался в том, что это француз, а на самом деле был то исконный москвич Василий Иванович Яковлев. Вот он-то и стал одним из тех, кто поставил победную точку в баталии русских парикмахеров с французскими.

В детстве я, признаюсь, боялся парикмахеров гораздо больше, чем зубных врачей. Потому что зубы у меня никогда не болели, а потеря хотя бы части волос на голове воспринималась как лишение неотъемлемой части целостного моего организма. В школе такое чувство только укоренилось: нас стригли нещадно наголо, мы протестовали как могли, скрывались, даже школу прогуливали, но нас отлавливали и вершили черное дело. И вот выстраивались мы с лысыми головами, как кегли рядком, — хоть шаром на нас покати, и со стыда за непривычно обнаженную часть своего естества глаза не могли друг на друга поднять…

Позднее появились разрешенные парикмахерской цензурой прически: бокс, полубокс, бобрик, когда волосы, начиная ото лба, дыбом стояли, как колючки у удивленного ежа, и к затылку на нет сходили. И вот в это самое время самым жутким наказанием была для нас насильственная стрижка наголо. Представляете, провинившегося восьмиклассника подвергнуть такой экзекуции! Руки на себя наложить оставалось, и только…

Был в нашей замоскворецкой школе директором Юрий Петрович Волчков, человек безусловно хороший, но уж больно суровый и «нервный», как говорила моя бабушка. В танке горел, все лицо обожженное. Так вот, он в кармане пиджака носил машинку для стрижки, и, ежели ему докладывали об особо виноватом, он молча лишь указательным пальцем того к себе подзывал и ото лба через всю голову прокладывал мертвую просеку. Хоть стой, хоть падай… Нравится, не нравится — терпи, моя красавица… Но мы выстаивали.

Потом эту злосчастную машинку — топор палача, Юрик Коробов из нашего класса украл, забравшись ночью в директорский кабинет. Так мы отстаивали свое право на красоту.

А теперь как стригут?

Теперь стригут дорого.