Рассказы о Москве и москвичах во все времена

За отдельную плату

Когда-то, очень давно, меня любила настоящая баронесса. Ее звали Алевтина Ивановна Епифанская. Это была высокая, стройная женщина, тогда лет семидесяти, с пышной прической из совершенно седых волос, большими глазами с тонкими, пергаментными веками — когда-то голубыми, наверное, а при мне уж серыми, ласково глядящими через пенсне на шнурочке. Руки ее с длинными, тонкими пальцами всегда скрывались в вязаных перчатках с обнаженными последними фалангами пальцев: в Детской библиотеке им. Л. Н. Толстого на Полянке — старом деревянном скрипучем доме, было холодно даже летом.

Она любила меня, потому что своих детей у нее никогда не было, и я отвечал ей полной взаимностью, потому что дома мне не хватало того же самого чувства.

До революции у Епифанской была огромная библиотека, потом часть ее разворовали, а остальное она отдала после смерти мужа в нашу районную библиотеку.

Алевтина Ивановна бывала дома у нас, и я бывал у нее. Таким интересным казалось там все… а интереснее прочего — старинные альбомы с фотографиями на толстом картоне. На одной из них Алевтина Ивановна, совсем еще девочка, стояла с другой девочкой в длиннющей узкой юбке и белой блузке с кружевным воротником. Эта девочка была безумно красива.

Заподозрив мой нездоровый интерес к особи противоположного пола на шестьдесят с лишним лет старше меня, Алевтина Ивановна сказала как-то: «Это моя любимая подруга Катя. Мы вместе учились в гимназии. Она стала потом очень плохой женщиной». Я подумал, что она украла что-то, наверное. Но нет, не украла. «Она продавала себя», — пояснила Алевтина Ивановна. Этого я совершенно не мог понять. Но зато я увидел ее! Екатерина Владимировна жила в Столешниковом, но застал я ее дома у Алевтины Ивановны. Только лучше бы я никогда ее не видел…

Страшная, изможденная старуха с черными, глубоко ввалившимися глазами, почти совсем облысевшая, с ломаными гнилыми зубами… Я не мог, не хотел отождествлять ее с той чудной девочкой на фотографии… Позже, когда я уже школу закончил, я еще раз встретил Екатерину Владимировну, и она много чего рассказала. Я слушал ее, и мне казалось, что она говорит о ком-то другом — такой отстраненной она казалась тогда. И еще я видел, я понимал, что она с трудом верит, а может, и вовсе не верит в то, что это было когда-то с ней.

Екатерина Владимировна в устах своей подруги слыла «падшей» женщиной, что в моем восьмилетием представлении выглядело так: шла-шла старушка и навернулась, упала. Когда я из прирожденной вежливости осторожно осведомился, не больно ли Екатерина Владимировна тогда ударилась, Алевтина Ивановна отчего-то заплакала, а Екатерина Владимировна задумалась.

Вспомнил про них обеих, блуждая по старым московским переулкам по левую сторону от Цветного бульвара, если идти с Самотеков на Трубную. Я искал Малый Колосов переулок, славившийся в конце XIX века, да еще и в начале XX века, как самое злачное место среди всех московских притонов. Здесь бок о бок ютились публичные дома самого дурного пошиба, самые дешевые и самые грязные, в большинстве из которых не то что ванных комнат, а и уборных-то не было, и загулявшие клиенты бегали по нужде в темный даже днем, заваленный мусором двор в кое-как сколоченные «скворечники».

Не нашел я Малого Колосова. Сгинул во времени. Но одна старушка, сидевшая на скамеечке возле подъезда, неуверенно пояснила, что вот этот, Малый Сухаревский, вроде и был раньше Колосовым. Переулочек чистенький нынче, дома, насколько это возможно в наше нечистоплотное время, — тоже легонько намарафечены. Но, подозреваю, давнее прошлое таится в глубинах генов этих старых домов. Только разве расскажут они о себе…

Проституция в старой Москве всегда изживалась нещадно, особей женского пола, примечаемых издали, высушивали в каталажках и из столицы отправляли этапом. Публичные дома, о существовании которых было ведомо на всех этапах власти в городе, тайно бытовали в разных местах, как вот здесь, за Цветным. Впрочем, прятались заведения подобного рода только условно: со стороны улицы над каждым подъездом по вечерам и ночам горел красный фонарь. Городовые сюда, случалось, и заглядывали — свой куш сорвать, а не ради усмирения нравов — и мзду брали, полагать надо, в случае чего и натурой, хотя предпочитали монету.

Посещение дамы в относительно приличных домах обходилось клиенту в полтинник. Дорого-дешево? Кому как. За двугривенный тогда можно было пообедать с водкой в трактире. Время визита не ограничивалось: судя по состоянию клиента, дама сама решала, когда его выдворять — способен ли он еще на подвиги, и есть ли серебро в кошельке. Редкий случай, когда необобранным удавалось убраться отсюда.

А во дворах этих домов, по грязным подвалам и полуподвалам, где притопленные окна в случае необходимости завешивались изнутри какой-то тряпицей, гнездовали самые дешевые и самые грязные притоны, куда и не всякий бывалый решался зайти. Впрочем, сюда и силком клиентов затягивали. «Коты» — не то чтобы сутенеры, а скорее разбойнички мелкие по совместительству, со своими «марухами» по ночам на Цветной бульвар выползали, охотились на расползавшихся после трактирной попойки пьяных, замарьяживали их — заполучали тут же, на месте клиента и, если он был еще в состоянии передвигаться, увлекали к себе, в Малый Колосов. А если колодой валялся, то обирали на месте.

Понятное дело, что притоны те служили и по другому еще назначению: в них укрывались всякие беглые люди. Логовище надежное, поскольку полиция старалась обходить те дома стороной, а если уж по какой-то наводке и заходила сюда, то и убиралась с пустыми руками: служба оповещения и упреждения надежно работала.

Да, кажется, нет ничего и быть не могло грязней и отвратительнее публичных домов в Малом Колосовом… Но были хуже и ужасней еще: на Хитровке. Только не дома специального назначения, ввиду того что проституция там процветала на каждом углу и за всяким окном. Существовало на Хитровом рынке подобие публичного дома — небольшой флигелишко с осыпавшейся штукатуркой, притулившийся на окраине городской усадьбы Румянцева. Владельцы усадьбы даже не подозревали, что в их владениях процветает очаг разврата, который называли в народе «вагоном».

Здесь по большей части трудились десяти — двенадцатилетние девочки, шедшие уж совсем за гроши, из коих им только и оставалось, что на жалкое пропитание. Здесь на Хитровке девочки эти, не зная родителей, появлялись на свет и отсюда же, не оставив в жизни следа, из нее уходили.

Кое-кому, правда, везло: бывало, некий беглый положит глаз на девчонку и вытащит ее из «вагона» в угол к себе — в свою часть комнатенки вонючей, отгороженную ситцевой занавесочкой. А потом отправит подругу на заработки, благо под боком все и никуда ехать не надо.

Но и это не все еще по старой Москве. Публичные дома обретались и в других московских углах: в доходных домах на Лубянке, в дощатых халупах Марьиной Рощи, в приличных с виду домах на Красной Пресне, где гражданочки с Трехгорной мануфактуры на жизнь себе подрабатывали. А куда деться, если на хлеб не хватает… Конечно, что ни говори, далековато было Москве до таких высочайших вершин, как Париж, Будапешт, Вена, Берлин, где в заоблачной выси обитали жрицы любви, однако и у нас, как могли, марку древней профессии поддерживали.

А теперь что? И теперь тоже поддерживаем. Хотя за истекшее время отношение к одной из самых нелегальных в мире профессий нисколько не изменилось: как ни искореняли охотниц на нашего брата, какие только законы против них не выдумывали, какие только не изобретали сачки на бабочек этих ночных — все равно порхают, или, затаившись, сидят, поджидая добычу. И будут порхать. И поджидать тоже будут: круглый год для них охотничий сезон. И лицензий на отстрел вовсе не требуется. А ведь отлавливали стаями их накануне московских фестивалей и прочих международных форумов искусства и дружбы, выбривали затылки и за 101-й километр отправляли бесплатно — все равно возвращались.

Одно время промышляли подпольные дамы на рынках, в торговых палатках. На Рижском рынке, когда был он под открытым небом еще, предлагали мне молодую гражданочку, сидевшую на табуреточке, под боком у продавца. Прямо тут же, за полками, и всего за червонец. Это где-то в 83-м году. Только бутылку надо было взять обязательно. За отдельную плату, конечно.

В нынешнее время красные фонари над публичными заведениями не вывешивают. Да уж сколько поколений прошло, как погасли они… Сейчас многие из подобных лавочек прикрываются фиговыми листками респектабельных заведений вроде массажных кабинетов, саун, косметических салонов и тренажерных залов, ненавязчиво приглашающих — повсюду рекламу их можно встретить. А можно и по телефону вызвать домой: привезут добытчицу, а через обговоренное время заедут за ней. Возят амбалы, как правило, так что извольте без фокусов. Если хочется с фокусом, то за отдельную плату… Короче, теперь у нас размах и сервис достигли нормального международного уровня.

У меня есть знакомая официантка в кафе на ВДНХ, ее зовут Лена Силаева (фамилию она разрешила назвать, поскольку не считает свою работу хуже любой другой). Долгое время она работала буфетчицей в сауне. Получала чаевые, иногда, если кто-то из гостей очень настаивал, помогала сбросить ему напряжение. За отдельную плату. Отказать не могла: в таком случае, хозяин предупредил, она немедленно потеряет работу. А у нее муж безработный, занимается каким-то мелким бизнесом и прогорает все время. Так что Лена кормит его.

Ей жилось тогда хорошо: в месяц со всякими боковыми приработками до четырехсот долларов иногда выходило. После того как сауну закрыли — почему, она и не знает, — здесь в кафе оказалась. А тут плохо совсем, особенно летом: никто не хочет есть и пить в духоте помещения, все норовят в тени на ветерке отдыхать. Очень Лена жалеет о сауне…