Ровно год

25 августа. 8 дней после аварии

Нину похоронили через восемь дней после гибели.

Об этом промежутке Лео не помнила почти ничего, в голове мелькали какие-то обрывки картинок и фраз, больше похожие на разрозненные кусочки одной из фотографий Иста, а не трехмерные воспоминания.

Ей помнилось, как громко зазвонил Нинин телефон в понедельник утром, почти через двое суток после происшествия. Так они называли аварию — происшествие, нечто такое, что случилось само по себе и чего никто не мог предотвратить, — как будто это не был пьяный мужик с четырьмя штрафами за вождение в нетрезвом виде, который на полном ходу врезался в их машину и убил Нину.

Когда зазвонил телефон, Лео и их с Ниной мама — мозг Лео всегда цепляется за этот факт, напоминает, что мама больше не «их», а только «ее», — так и подскочили. Они были на кухне, за окном — ясное теплое утро, и неожиданный звук прорезал тишину, словно звон разбитого стекла. Отец Лео в воскресенье уехал к себе домой, к Стефани, обратно в свою жизнь и свою постель, и Лео с мамой остались одни.

Она знала, что это глупо, знала, но, когда зазвонил Нинин мобильник, все равно подумала: «Может, это она!», и мама подумала так же — Лео видела это по ее лицу, и они обе встали, как будто вместе хотели поздороваться с Ниной.

После третьего звонка мама наконец решилась ответить.

— Алло? — сказала она раскрошившимся от горя голосом.

— Алло! — жизнерадостно воскликнула трубка. — Это организационный отдел Калифорнийского университета. Вы подавали заявку на экскурсию по кампусу. Я говорю с Ниной Стотт, верно? — Голос был до того громким и бодрым, что резал слух даже без подключенного динамика. Мамино лицо застыло, а потом сморщилось; она отложила телефон и закрыла глаза ладонями. — Алло? — повторила трубка уже менее бодро и уверенно.

Лео взяла Нинин телефон в руки. Ощущение было странное, словно она сделала что-то не то.

— Алло, — сказала она без вопросительной интонации. Сейчас ответы ей были не нужны. — Спасибо за звонок. Нина позавчера умерла.

В ту минуту Лео впервые пришлось произнести эти слова. Огромным физическим усилием она вытолкнула их из себя, в то время как мама согнулась над мойкой, уронив голову в руки. Женщина из университета потрясенно молчала, и Лео не дала ей шанса прервать тишину, нажав на кнопку отбоя.

Она помнила полицейских: они сидели в гостиной, приглушенно бася, и задавали Лео вопросы. Ее опрашивали и в больнице — во всяком случае, по их утверждениям, но этого Лео не помнила. В ее памяти стерлось все, что было между поездкой с Ниной и Истом и мигающими голубыми огнями. Так она полиции и сказала. Она знала, что водитель другой машины погиб на месте, что он был пьян и уже привлекался за езду в нетрезвом виде, но по отношению к этому человеку Лео не испытывала никаких эмоций, даже гнева. Она не хотела тратить на него ни йоты тех чувств, что принадлежали Нине.

— Вы… вы уже говорили с Истом? — обратилась она к одному из полицейских. Его фамилию она запоминать не стала, все равно все они казались ей на одно лицо.

— Да, — ответил тот. — Бедняга, ему сейчас не позавидуешь. Только что он вез подружку и ее младшую сестру, а потом раз — и… — Полицейский горестно покачал головой, затем перевернул страницу в своем блокноте. — Лео, скажи, пожалуйста, почему ты считаешь, что твоя сестра была не пристегнута ремнем безопасности?

Щелк!

Этот звук. Он застрял в мозгу Лео, щелчок разъединившихся металлических деталей. И все же это был всего лишь фоновый звук, который за долгие годы она слышала миллион раз.

— Не знаю. — Лео покачала головой, и на несколько секунд повисла тишина, как будто все вокруг ждали, что на нее снизойдет озарение.

— Спасибо, что пришли, — сказала мама Лео, хотя полицейские еще не успели заполнить бумаги. — Мы перезвоним, если Лео еще что-то вспомнит.

— Это плохо — то, что я ничего не помню? — спросила Лео после их ухода, но мама лишь вздохнула и погладила ее по волосам.

— Честное слово, солнышко, лучше бы я тоже все это забыла.

Фраза была не самой ободряющей, однако Лео стало самую чуточку легче, потому что именно так выразилась бы Нина.

Лео запомнила, когда мама впервые выругалась.

— А этот от кого? — спросила она, глядя на огромный букет у парадной двери: розы, герберы, ирисы в квадратной, с лиственным орнаментом, вазе. Это был шестой букет за день, и дом выглядел будто цветочный магазин на выездной распродаже.

— Не знаю, — сказала Лео, заглядывая через мамино плечо в открытку и ничего особенного от нее не ожидая. Казалось, все используют один и тот же избитый шаблон соболезнований: выражение скорби, эвфемизм для обозначения смерти, эвфемизм, обозначающий духовное начало, эвфемизм для горя.

Мысленно с вами в это тяжелое время. Можете рассчитывать на нашу помощь в любое время.

Пускай любви всегда будет больше, чем горя.

Память будет жить вечно. Разделяем вашу боль и скорбь.

Желаем вам обрести утешение и душевный покой.

Эта записка отличалась от прочих:

Соболезнуем вашей утрате. Наши молитвы и наша любовь с вами.

Мама перевернула открытку, прочла подпись, нахмурилась:

— Что еще за гребаные Рускони?

Лео пожала плечами.

Цветы от семьи Рускони стояли на столе целую неделю, пока кто-то — Лео не знает кто — наконец их не выбросил.

Лучше всего Лео помнит похороны.

Они проходят в рекреационном центре соседнего городка, в зале с бежевыми стенами, безликом и идеально подходящем для вмещения любви, скорби и любых других чувств, которые можно выразить за два часа оплаченной аренды.

— В вашем распоряжении время с пятнадцати до семнадцати ноль-ноль, — уведомляет Лео сотрудница центра, когда та с родителями и мачехой выгружается из черного «линкольна», специально нанятого для них кем-то из знакомых. — Просьба ничего после себя не оставлять, все забирать с собой, в том числе цветы и венки. — Она улыбается Лео. Передние зубы у сотрудницы центра выпачканы губной помадой.

— Хорошо, — говорит Лео и протискивается мимо нее к семье. Все трое растерянно стоят впереди, им будто бы чего-то не хватает — улыбки с испачканными помадой зубами.

Лео садится между родителями; отец одной рукой берет за руку ее, другой — Стефани. Лео обидно, что никто не взял за руку маму, но, когда она пытается это сделать, мама никак не реагирует. Поппи, девушка, с которой Нина была знакома и которую втайне терпеть не могла, рассказывает о ней в микрофон:

— Она каждому дарила улыбку. — Поппи шмыгает носом и сморкается в розовую салфетку. — Для всех нас она была другом, любой мог обратиться к ней за помощью.

— Ой, я вас умоляю, — фыркает кто-то сзади.

Обернувшись, Лео видит свою двоюродную сестру Герти, которая сидит сразу за ней, скрестив руки и ноги. Герти ей подмигивает, и тиски, стягивающие грудь Лео, немного разжимаются, даже несмотря на то что на щеках Герти видны дорожки от высохших слез.

— Гертруда! — шипит тетя Келли и толкает дочку локтем в бок, а Лео разворачивается обратно, к маме.

Лео давно не видела Герти — кузина повзрослела и похорошела.

— Я люблю тебя, Нина! — всхлипывает Поппи, и от ее хныканья «заводится» микрофон.

Все досадливо морщатся.

Прощание переходит в поминки, устроенные в доме их с Ниной — нет, ее, Лео — мамы. Родные, друзья и незнакомые люди толпятся в кухне и гостиной, просачиваются во двор. Их задний двор выходит на лесопарковую зону и благодаря этому кажется гораздо больше, чем есть на самом деле. Пришедшие занимают и это пространство.

Играет музыка. Звучат старые композиции, из чего Лео делает вывод, что плейлист составлял отец: Том Петти поет о полевых цветах, Брюс Спрингстин скрипит о дне Святого Валентина, «Битлз» на три голоса рассказывают что-то про свою жизнь. Лео слышит эти песни и понимает, что уже никогда не сможет их слушать.

Среди собравшихся — школьные учителя, друзья, родители друзей и совершенно незнакомые Лео люди. Коллеги мамы и отца общаются с директором начальной школы, двоюродные бабушки увлечены беседой с бывшими соседями супругов Стотт — соседями по тому дому, который родителям Лео после развода пришлось продать. Кажется, все, кто хоть раз видел Нину, сегодня пришли почтить ее память, а заодно угоститься едой, каким-то образом появившейся на всех столах и прочих горизонтальных поверхностях в доме.

Все переговариваются, но вполголоса, как в церкви или музее. На кухне, где Лео старательно расставляет банки с газировкой, хотя делать это вовсе не нужно, до нее доносится один из таких разговоров.

— Сосед Лили, полицейский, первым приехал на место аварии, — звучит приглушенный голос. Лео его не узнаёт, но запомнит навсегда. — Говорят, всех троих нашли на дороге. А ее сестра и парень вроде как пытались к ней ползти. Ц-ц-ц, — цыкает голос. — Какая жалость.

Лео выходит в гостиную, видит Иста — впервые с той ночи, когда случилась авария, — и замирает на полпути, точно осознав промах.

Он сидит на банкетке для игры на фортепьяно — первый за много лет, кто сел на нее. Отец обнимает его за плечи и прижимает к груди, какая-то женщина сидит перед ними на корточках, положив руку Исту на колено. Это школьная учительница испанского, та самая, которая любила Нину вопреки ее неспособности произнести жесткое «р» («Да хоть убей не могу»! — как однажды радостно объявила она).

Хуже всего, что Ист плачет. Он вжимает кулаки в глазницы, а с портрета в рамке на крышке фортепьяно на всех собравшихся смотрит девятиклассница Нина, и улыбка на ее лице словно обещает, что все будет хорошо. Учительница испанского что-то тихо говорит, однако Ист все плачет и плачет, а Лео смотрит на него из коридора. То ли Саймон, то ли Гарфанкел (Лео их не различает, да ей и не интересно) начинает петь о девушке, которая умерла в августе, и Лео воспринимает это как знак: надо уходить.

Она идет во двор, подальше от всех, садится под деревом. Ветви смыкаются вокруг нее, скрывая от посторонних глаз. Темнеет. Лео дрожит, но не от холода, а потому, что в прошлый раз, когда она покинула дом в темное время суток, случилась трагедия. Вспомнив об этом, она дрожит еще сильнее.

Она подтягивает колени к груди и съеживается — хочет побыть наедине с этим чувством. Понять ее не сможет никто. Пожалуй, за исключением одного человека.

— Привет, — говорит Ист, и при звуке его голоса Лео выпрямляет спину, прямо как Денвер, который непременно выныривает из ниоткуда всякий раз, когда кто-то достает из холодильника сыр.

— Привет.

Он садится под деревом рядом с ней, опираясь локтями на согнутые колени. Узел черного галстука расслаблен, две верхние пуговицы белой рубашки расстегнуты. Глаза опухли, вид измученный, хотя Лео не сомневается, что и сама выглядит не лучше.

— Где твоя камера? — спрашивает она.

— А, я ее, это, дома оставил. Решил, что фотографировать сегодня как-то неуместно. — Он пытается улыбнуться, но легче от этого никому не становится. Не тот случай.

— Трудно дышать?

Ист смотрит на Лео с недоумением:

— Что?

Лео показывает на свое горло, изображая, будто ослабляет галстук. Ист улыбается:

— Да, есть немного. Почувствовал, что мне нужно ненадолго выйти. Решил найти тебя. Кстати, тебя искала твоя мама.

— Не меня, — тихо произносит Лео. — А Нину.

Ист молчит, Лео слегка ежится.

— Замерзла? — спрашивает он минуту спустя, затем выворачивается из пиджака и, не дожидаясь ответа, бережно укрывает им плечи Лео.

Лео о таком только в книжках читала, в любовных романах, которые валялись в ящике маминой прикроватной тумбочки и которые Лео и Нина читали друг дружке, когда были помладше, хихикая над постельными сценами и тщательно запоминая полезную информацию на будущее. Наверное, так же Ист когда-то обернул пиджаком плечи Нины? Этим он покорил ее сердце?

— Спасибо, — благодарит Лео. Пиджак пахнет тканью и солью, возвращением домой после долгого дня на пляже, когда ты приятно устал, тебе тепло, уютно и спокойно.

Даже в темноте Лео видит, как дрожит нижняя губа Иста, но когда он поворачивается к ней, дрожи нет и следа.

— Прости меня, пожалуйста, — шепчет он. — Лео, прости меня за то, что я…

— Нет, — перебивает она. — Ты не… Ты просто был за рулем. Ты не виноват. — Он слушает ее молча, с опущенной головой, потом снова поднимает глаза на Лео. — Я постоянно думаю… — она нерешительно умолкает, и он легонько подталкивает ее локтем.

— О той ночи? Я тоже.

Впервые за день Лео чувствует, что может свободно дышать.

— Она… Как думаешь, ей было страшно? — спрашивает Лео, и вот уже по ее лицу бегут горячие слезы. — Мне страшно, что ей было страшно, понимаешь? Потому что я не… Я все думаю… Не знаю, как…

— Лео, — шепотом произносит Ист, а потом привлекает ее к себе, так, что она склоняет голову ему на плечо и чувствует, как жгучая влага ее слез пропитывает шершавый хлопок рубашки.

Грудная клетка Иста сотрясается. Прильнув друг к другу, они оплакивают свою утрату, оплакивают ту, что должна быть здесь, с ними.

Зато от Иста исходит тепло, сердце бьется быстро и ровно, и он жив. Лео обнимает его за пояс, крепко держится за человека, который любил ее сестру почти так же сильно, как она.

— Ист, — шепчет она в ответ.

Ей нужно больше тепла, холод травы ей неприятен, и она тянется к нему, а он — к ней, и, когда их губы сливаются в поцелуе, все получается нежно и по-настоящему, как мягкое приземление. Они не собирались целоваться. Это вышло как-то само собой.

— Лео… — Ист отстраняется, создает дистанцию, и от его резкого движения Лео вздрагивает. — Прости, я не могу… Черт, прости. Я не хотел, я… Я дал слово, но все не так.

— Да, да, знаю, — бормочет Лео, а слезы все текут, ей стыдно и неловко. Как глупо — сидеть во дворе, в пиджаке парня, с которым она едва знакома. А когда она вернется в дом, полный людей, сестры там не будет, Нина ее не обнимет, не поддразнит, шутливо не назовет дурочкой. Одиночество — вот что бьет больнее всего, и никто в целом мире, даже родители, не заполнят скребущую пустоту в душе Лео.

— Прости, — снова произносит Ист.

— И ты меня, — шепотом отвечает Лео, а потом кто-то зовет Иста — кажется, это его отец — и он встает и уходит.

Лео опять остается одна, но в этот раз ненадолго.

— Кто это был?

— Господи, — охает от неожиданности Лео, — Герти!

Герти лишь вздергивает бровь, без слов повторяя вопрос. Она по меньшей мере на полторы головы выше Лео, гибкая, стройная, темноволосая. Если среди напитков Нина была шампанским, то Герти — порция крепчайшего эспрессо.

— А он ничего, — замечает она, не дождавшись от Лео ответа.

— Это Ист, — наконец выдавливает Лео. — Он парень… был парнем Нины.

Герти вновь изгибает бровь и медленно кивает, словно сделала удивительное открытие.

— Это он был за рулем?

— Да, — еле слышно шепчет Лео.

Герти со свистом втягивает воздух, цокает языком.

— Бедняга. — Взяв Лео за локоть, она поднимает ее на ноги. — Идем, найдем двоюродных и напоим тебя. Замерзла?

Лео молчит, и тогда кузина стягивает с себя кардиган и накидывает его ей на плечи. Лео понятия не имеет, куда делся пиджак Иста. Кардиган Герти пахнет благовонными палочками и чуть-чуть пряностями и табаком. От Нины пахло совсем не так, и Лео не снимает его только из вежливости и еще потому, что слишком пьяна.

До этого она ни разу не напивалась, максимум, что ей разрешали в последние два года, — бокал шампанского утром в Рождество, поэтому Герти берет дело в свои руки, и вскоре Лео оказывается в лесопарковой зоне в компании самой Герти и других старших двоюродных — Томаса, Маделин и Абигейл.

— Мы — семья! — Герти склоняется к Лео, наставив на нее указательный палец, как будто обвиняет. — Мы здесь ради тебя, Лео, понимаешь?

Лео не видела Герти с прошлого Дня благодарения. За столом все по очереди говорили, за что благодарны, и, когда пришел черед Герти, она сказала: «За противозачаточные», а тетя Келли побледнела и до конца обеда просидела с поджатыми губами.

Но сейчас Лео просто кивает.

— Чертовски верно, — соглашается с ее молчанием Герти.

Все двоюродные братья и сестры Лео либо уже отучились, либо учатся в колледже и разговаривают в основном друг с другом, а не с ней. Все вместе они сидят кружком на траве, и в их компании Лео кажется себе глупой малолеткой, а еще чувствует, как подол ее черного платья постепенно намокает от росы.

Однако после нескольких глотков белого это ощущение сглаживается, и вот уже она плотнее запахивает кардиган Герти, а Томас протягивает ей недопитую бутылку.

— Хорошо пошло, да? — ухмыляется он, и Лео хихикает.

Без Нины, конечно, все не так, однако о ее сестре никто не вспоминает, поэтому Лео предпочитает помалкивать.

Она пьет, пока в небе не зажигаются звезды, безмолвные свидетели самой ужасной ночи в ее жизни, и она ложится на траву и смотрит вверх. Помнят ли звезды то, чего не помнит она?

Созвездия движутся все быстрее, Лео запускает руки в траву, стискивает стебли, подушечками пальцев ощущая их острые кромки.

Кузены, тоже изрядно набравшиеся, не замечают, как из глаз Лео начинают течь слезы — горячие ручейки сбегают по вискам в гущу волос.

— Она в отрубе, — хихикает Маделин. — Мы перестарались.

В конце концов они уходят, оставив Лео лежать на траве. Когда она садится, мир вокруг нее качается и вращается, мозг обрабатывает картинку с секундной задержкой. Значит, это и есть опьянение? Надо будет спросить Нину, Нина знает. Еще секунда, и до Лео доходит то, что ей уже известно: она больше ничего и никогда не спросит у Нины.

Черт, зачем она выпила столько вина! Перед глазами все кружится, прямо как в ту ночь.

— Эй, что это у нас тут? — слышится голос Иста, и вот уже он склоняется над ней, придерживает ее за плечи. — Тише, тише, держись. Господи, кто же тебя так напоил?

— Герти, — шепчет Лео.

— Что? Гертруда?

— Слышал о ней?

— Только то, что в лотерее с порядком рождения Нине повезло больше.

— Мне не нравится ее свитер. А еще я потеряла твой пиджак.

Ист ничего на это не говорит, лишь покрепче берет Лео за плечи и, крякнув, поднимает на ноги, следя, чтобы она не завалилась.

— Я не помню… — всхлипывает Лео. — Не помню машину… и ее тоже не помню, и мне кажется, что она… могла… А я…

От этой пустоты она плачет еще горше, и Ист опускается перед ней на корточки, и на его лице написана такая печаль и сочувствие, что Лео хочется и обнять его, и оттолкнуть.

— Ш-ш-ш, маленькая, — говорит он, и боль в груди Лео внезапно превращается в смесь злости и стыда. Что это еще за отеческие нотки? Да кто он вообще такой?

— Отвали от меня, — бормочет она, однако Ист сперва усаживает ее на скамейку и только потом убегает в дом.

Закрыв лицо руками, Лео пытается дышать, а когда слышит шорох шагов по мокрой траве, в голове у нее только одна мысль: «Мама меня убьет».

Но это не мама, а Стефани. Она присаживается на корточки, заглядывает ей в глаза:

— Лео? Ист сказал, тебе нужна помощь.

— Мне нужна Нина, — наконец трясущимися губами произносит она правду.

Стефани ласково отводит с ее лица пряди волос.

— Герти постаралась?

— Частично.

Стефани вздыхает. Лео вежливо дожидается, пока мачеха отведет ее в дом, вверх по лестнице, в их с сестрой — ее — ванную, и только тогда извергает наружу содержимое желудка.

Отвратительно. Это все алкоголь и Герти, думает Лео, но сильнее всего она винит себя.

А Стефани… Стефани не уходит, остается рядом с Лео. Запирает дверь ванной изнутри, прикладывает к затылку Лео холодные влажные салфетки, делает все, что полагается делать маме, но Лео не вынесла бы, если бы мама увидела ее такой, как сейчас. Лео не может разделить горе с мамой — та просто сломается, — но и как быть, она тоже не знает. Лео не представляет, как выдержать все это в одиночку.

Стефани приходит на выручку. После того как Лео вычистило, мачеха протягивает ей чашку с водой и усаживается рядышком на полу. Лео, вся в слезах, с потекшим макияжем, смотрит на нее:

— Ну да, Нина тебе этого не говорила, но ты ей очень нравилась.

По лицу Стефани пробегает тень боли.

— Знаю, — отвечает она. — Веришь или нет, только скрывать эмоции у Нины получалось хуже, чем у тебя.

Обе смеются, и все же Лео понимает, что они говорят о Нине в прошедшем времени, что Нины уже не будет в этой комнате, в этом доме, не будет с ними, и Лео снова принимается плакать, а Стефани ее утешает.

— Мне нужно еще пять минуточек, — хлюпает носом Лео, — всего пять… Пожалуйста, Стефани…

— Тс-с-с, я знаю, — шепотом отвечает Стефани, только ничего она на самом деле не знает, и Лео стискивает руку мачехи и умоляет кого-то, ну хоть кого-нибудь дать ей еще немного побыть с Ниной.

Прошу, всего пять минут.

Когда все слезы выплаканы, Стефани, словно ребенка, укладывает Лео в постель — снимает с нее обувь, укрывает одеялом и гасит свет. Лео засыпает прежде, чем Стефани успевает выйти из комнаты.