Самым важным из княжеств была Саксония. Ее век искусства и славы закончился, когда курфюрст Фридрих Август II вступил в союз с Марией Терезией против Фридриха Великого; безжалостный король подверг бомбардировке и разрушил Дрезден в 1760 году; курфюрст бежал в Польшу под именем Августа III и умер в 1763 году. Его внук Фридрих Август III унаследовал курфюршество в тринадцатилетнем возрасте, получил прозвище "Справедливый", сделал Саксонию королевством (1806) и через множество превратностей сохранил свой трон до самой смерти (1827).
Карл Ойген, герцог Вюртембергский, фигурирует в нашей истории главным образом как друг и враг Шиллера. Он облагал своих подданных налогами с неистощимой изобретательностью, продал десять тысяч своих солдат во Францию и содержал то, что Казанова считал "самым блестящим двором в Европе".39 с французским театром, итальянской оперой и множеством наложниц. Более важным для нашего повествования является Карл Август, правивший герцогом Саксен-Веймарским с 1775 по 1828 год; но мы увидим его в лучшем свете в окружении звезд, освещавших его правление, - Виланда, Гердера, Гете и Шиллера. Он был одним из нескольких мелких "просвещенных деспотов", которые в эту эпоху, чувствуя влияние Вольтера и пример Фридриха, способствовали пробуждению Германии. Архиепископы, управлявшие Мюнстером, Кельном, Триром, Майнцем и Вюрцбургом-Бамбергом, последовали их примеру, умножая школы и больницы, сдерживая придворную расточительность, смягчая сословные различия, реформируя тюрьмы, расширяя помощь бедным, улучшая условия промышленности и торговли. "Нелегко, - писал Эдмунд Берк, - найти или представить себе правительства более мягкие и снисходительные, чем эти церковные суверенитеты".40
Однако в большинстве германских государств классовые различия подчеркивались как часть техники социального контроля. Дворяне, духовенство, армейские офицеры, профессиональные люди, купцы и крестьяне составляли отдельные классы; внутри каждой категории существовали классы, каждый из которых презрительно относился к нижестоящим. Брак вне своего сословия был почти немыслим, но некоторые купцы и финансисты покупали дворянство. Дворяне обладали монополией на высшие посты в армии и правительстве, и многие из них заслужили свои привилегии храбростью или компетентностью; но многие были паразитами, состоящими из мундиров, конкурирующими за социальное первенство при дворе и следующими французским модам в языке, философии и любовницах.
Князьям, прелатам и дворянам Западной Германии принадлежит заслуга в том, что к 1780 году они освободили своих крестьян от крепостной зависимости, причем на условиях, обеспечивших широкое распространение сельского благосостояния. Рейнхольд Ленц считал крестьян более прекрасными людьми - более простыми, сердечными, элементарными, чем торговцы, считающие гроши, и молодые аристократы.41 Генрих Юнг в своей автобиографии (1777) идеализировал деревенскую жизнь в ее повседневном труде и сезонных праздниках; Гердер находил народные песни крестьянства более правдивыми и глубокими, чем поэзия книг; а Гете в своей "Dichtung und Wahrheit" описывал праздник сбора винограда как "пронизывающий всю округу ликованием", фейерверками, песнями и вином.42 Это была одна сторона немецкой жизни; другая - тяжелый труд, высокие налоги, женщины, постаревшие к тридцати годам, неграмотные дети, одетые в лохмотья и попрошайничающие на улицах. "На одной станции, - рассказывала Ева Кёниг Лессингу в 1770 году, - вокруг меня толпилось... восемьдесят нищих; ... в Мюнхене целые семьи бежали за мной, восклицая, что, конечно, никто не позволит им умереть с голоду".43
В восемнадцатом веке семья была важнее государства или школы. Немецкий дом был источником и центром моральной дисциплины, социального порядка и экономической деятельности. Там ребенок учился повиноваться строгому отцу, находить убежище у любящей матери и с ранних лет участвовать в разнообразных и развивающих делах, которыми был наполнен день. В "Песне колокольчика" Шиллера дана идеальная картина "такой скромной хозяйки, ... мудро управляющей кругом семьи, обучающей девочек, сдерживающей мальчиков и использующей все свободные минуты для работы на ткацком станке".44 Жена подчинялась мужу, но она была кумиром своих детей. Вне дома, за исключением судов, мужчины обычно исключали женщин из своей общественной жизни, и поэтому их разговоры были либо скучными, либо нецензурными. При дворе было много женщин с культурой и прекрасными манерами; некоторые из них, по мнению Эккермана, "пишут в превосходном стиле и превосходят в этом отношении многих наших самых знаменитых авторов".45 Как и во Франции, так и в Германии, женщины высших классов должны были научиться падать в обморок, как части своей техники, и готовности к сентиментальности, переходящей в слезы.
Придворные нравы следовали французским образцам в вопросах пьянства, азартных игр, супружеских измен и разводов. Титулованные дамы, по словам госпожи де Сталь, меняли мужей "с таким же трудом, как если бы они расставляли сцены в драме", и "без особой горечи духа".46 Князья задавали темп безнравственности, продавая своих солдат иностранным правителям; так, ландграф Гессен-Кассельский построил элегантный дворец и содержал роскошный двор на средства, вырученные от торговли солдатами - Soldatenhandel. В общей сложности во время Американской революции немецкие князья продали - или, как они выражались, "одолжили" - тридцать тысяч солдат Англии примерно за 500 000 фунтов стерлингов; 12 500 из них так и не вернулись.47 За пределами Пруссии немцы восемнадцатого века, вспоминая ужасы семнадцатого, не проявляли особой склонности к войне. Очевидно, "национальный характер" может меняться от века к веку.
Религия в Германии была более подчинена государству, чем в католических землях. Разделенная на секты, она не имела великого понтифика, который координировал бы ее доктрину, стратегию и защиту; ее лидеры назначались князем, ее доходы зависели от его воли. В средних и низших классах это была сильная вера; только дворяне, интеллигенция и немногие священнослужители были затронуты волнами неверия, пришедшими из Англии и Франции. Рейнская область была в основном католической, но именно там в этот период возникло движение, смело бросившее вызов власти пап.
В 1763 году Иоганн Николаус фон Хонтхайм, вспомогательный епископ Трира, опубликовал под псевдонимом Юстинус Февроний трактат De Statu Ec-clesiae et legitima Potestate romani Pontificis ("О состоянии церкви и законной власти римского понтифика"). Книга была переведена на немецкий, французский, итальянский, испанский и португальский языки и произвела фурор во всей Западной Европе. "Февроний" признавал первенство папы, но только как почетное и исполнительное; папа не является непогрешимым; должна быть возможна апелляция к его решениям генерального собора, который должен обладать высшей законодательной властью в Церкви. Автор не доверял тайному консервативному влиянию Римской курии и полагал, что чрезмерная централизация церковной власти привела к Реформации; децентрализация может облегчить возвращение протестантов в Католическую церковь. В вопросах человеческого, а не божественного права светские князья имеют право отказаться от повиновения папству; при необходимости они могут по праву отделить свои национальные церкви от Рима. Папа осудил книгу (февраль 1764 года), но она стала "бревиарием правительств".48 Мы уже видели ее влияние на Иосифа II.
Архиепископы Кельна, Трира, Майнца и Зальцбурга поддерживали взгляды "Февронии"; они желали быть независимыми от папы, как другие княжества от императора. 25 сентября 1786 года они издали "Пункцию [предварительное заявление] Эмса" (близ Кобленца), которая, если бы была приведена в действие, привела бы к новой Реформации:
Папа есть и остается высшей властью в Церкви, ... но те [папские] привилегии, которые проистекают не из первых христианских веков, а основаны на фальшивых Исадорских декретах и невыгодны для епископов, ... не могут более считаться действительными; они относятся к узурпации Римской курии; и епископы вправе (поскольку мирные протесты бесполезны) сами поддерживать свои законные права под защитой римско-германского императора. Больше не должно быть никаких обращений [епископов] в Рим. ... Религиозные ордена не должны получать никаких указаний от иностранных начальников и не должны участвовать в генеральных советах за пределами Германии. Не следует посылать в Рим никаких пожертвований. ... Вакантные должности должны замещаться не в Риме, а путем регулярных выборов местных кандидатов..... Эти и другие вопросы должен регулировать немецкий национальный совет.49
Немецкие епископы, опасаясь финансового могущества курии, не поддержали эту декларацию; более того, они не решались заменить далекую власть Рима непосредственной и менее уклончивой властью немецких князей. Зарождающееся восстание рухнуло; Хонтхайм отступил (1788); архиепископы отозвали свой "пунктик" (1789), и все стало как прежде.
IV. НЕМЕЦКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ
Не совсем. Образование, за исключением церковных княжеств, перешло из-под контроля церкви в руки государства. Профессора университетов назначались и оплачивались (с постыдной скупостью) правительством и имели статус государственных чиновников. Хотя все преподаватели и студенты были обязаны придерживаться религии князя, факультеты до 1789 года пользовались все большей академической свободой. Немецкий язык заменил латынь в качестве языка обучения. Множились научные и философские курсы, а философия получила широкое определение (в Кенигсбергском университете во времена Канта) как "способность мыслить и исследовать природу вещей без предрассудков и сектантства".50 Карл фон Цедлиц, преданный министр образования при Фридрихе Великом, попросил Канта предложить средства "удержать студентов в университетах от хлебных занятий и дать им понять, что их скромные знания в области права, даже теологии и медицины будут гораздо легче и безопаснее, если они будут обладать философскими знаниями".51
Многие бедные студенты получали государственную или частную помощь для получения университетского образования; приятная история Эккермана о том, как ему помогали добрые соседи на каждом этапе его развития.52 В студенческой среде не было классовых различий.53 Любому выпускнику разрешалось читать лекции под эгидой университета за те деньги, которые он мог собрать со своих слушателей; Кант начал свою профессорскую карьеру именно так; и такая конкуренция со стороны новых преподавателей заставляла старых экспертов быть начеку. Мадам де Сталь считала двадцать четыре немецких университета "самыми учеными в Европе". Ни в одной стране, даже в Англии, нет столько средств для обучения или доведения своих способностей до совершенства. ...Со времен Реформации протестантские университеты неоспоримо превосходят католические, и литературная слава Германии зависит от этих учреждений".54
Реформа образования витала в воздухе. Иоганн Базедов, вдохновленный чтением Руссо, выпустил в 1774 году четырехтомник "Элементарное обучение", в котором излагался план обучения детей через непосредственное знакомство с природой. Они должны были приобретать здоровье и бодрость через игры и физические упражнения; большую часть обучения они должны были получать на свежем воздухе, а не сидеть за партами; языки они должны были изучать не через грамматику и заучивание, а через называние предметов и действий, встречающихся в повседневной жизни; нравственность они должны были изучать, формируя и регулируя свои собственные социальные группы; а к жизни они должны были готовиться, обучаясь ремеслу. Религия должна была войти в учебный план, но не так широко, как раньше; Баседоу открыто сомневался в существовании Троицы.55 Он основал в Дессау (1774) образцовый филантропинум, который выпускал учеников, чьи "наглость и изворотливость, всезнайство и высокомерие"56 скандалили со своими старшими; но это "прогрессивное образование" гармонировало с Просвещением и быстро распространилось по всей Германии.
Эксперименты в области образования были частью интеллектуального брожения, будоражившего страну в период между Семилетней войной и Французской революцией. Книги, газеты, журналы, тиражные библиотеки, клубы чтения множились с энтузиазмом. Возникла дюжина литературных движений, каждое со своей идеологией, журналом и героями. Первая немецкая ежедневная газета, "Лейпцигская газета", начала выходить в 1660 году; к 1784 году в Германии насчитывалось 217 ежедневных и еженедельных газет. В 1751 году Лессинг начал редактировать литературный раздел берлинской "Vossische Zeitung"; в 1772 году Мерк, Гете и Гердер издали "Die Frankfurter gelehrte Anzeigen", или "Frankfurt Literary News"; в 1773-89 годах Виланд сделал "Der teutsche Merkur" самым влиятельным литературным обозрением в Германии. В 1773 году насчитывалось три тысячи немецких авторов, в 1787 году - шесть тысяч; только в Лейпциге их было 133. Многие из них писали на полставки; Лессинг, вероятно, был первым немцем, который в течение многих лет зарабатывал на жизнь литературой. Почти все авторы были бедны, поскольку авторское право защищало их только в их собственном княжестве; пиратские издания сильно ограничивали доходы как автора, так и издателя. Гете потерял деньги на "Гетце фон Берлихингене" и мало что заработал на "Вертере", самом большом литературном успехе того поколения.
Всплеск немецкой литературы - одно из главных событий второй половины XVIII века. Д'Алембер, писавший из Потсдама в 1763 году, не нашел в немецких публикациях ничего достойного внимания;57 К 1790 году Германия соперничала, а возможно, и превосходила Францию в современном литературном гении. Мы уже отмечали, что Фридрих презирал немецкий язык, считая его грубым и грубым, отравленным согласными; однако сам Фридрих, давший драматический отпор стольким врагам, внушил Германии национальную гордость, которая побудила немецких писателей использовать свой собственный язык и встать перед Вольтерами и Руссо. К 1763 году немецкий превратился в литературный язык и был готов озвучить немецкое Просвещение.
Это Aufklärung не было девственным рождением. Это был болезненный продукт английского деизма в сочетании с французским свободомыслием на почве, подготовленной умеренным рационализмом Кристиана фон Вольфа. Главные деистические взрывы Толанда, Тиндаля, Коллинза, Уистона и Вулстона к 1743 году были переведены на немецкий, а к 1755 году "Переписка" Гримма распространяла новейшие французские идеи среди немецкой элиты. Уже в 1756 году в Германии было достаточно вольнодумцев, чтобы позволить опубликовать "Фрейденкер-лексикон". В 1763-64 годах Базедов выпустил книгу "Любовь к истине", в которой отвергал любое божественное откровение, кроме того, что дано самой природой. В 1759 году берлинский книготорговец Кристоф Фридрих Николай начал "Письма о новейшей литературе"; дополненные статьями Лессинга, Гердера и Моисея Мендельсона, эти "Письма о новейшей литературе" до 1765 года оставались литературным маяком Aufklärung, выступая против экстравагантности в литературе и авторитета в религии.
Масонство приняло участие в этом движении. Первая ложа масонов была основана в Гамбурге в 1733 году; за ней последовали другие ложи, членами которых были Фридрих Великий, герцоги Фердинанд Брауншвейгский и Карл Август Саксен-Веймарский, Лессинг, Виланд, Гердер, Клопшток, Гете, Клейст. В целом эти группы выступали за деизм, но избегали открытой критики ортодоксальной веры. В 1776 году Адам Вейсхаупт, профессор канонического права в Ингольштадте, организовал родственное тайное общество, которое он назвал Perfektibilisten, но которое позже получило старое название Illuminati. Его бывший основатель-иезуит, следуя образцу Общества Иисуса, разделил своих членов на степени посвящения и обязал их подчиняться своим лидерам в кампании по "объединению всех людей, способных к независимому мышлению", превращению человека "в шедевр разума и достижению таким образом высшего совершенства в искусстве управления".58 В 1784 году Карл Теодор, курфюрст Баварии, объявил все тайные общества вне закона, и орден иллюминатов постигла ранняя смерть.
Даже духовенство было затронуто "Очищением". Иоганн Землер, профессор теологии в Галле, применил высшую критику к Библии: он утверждал (в точности вопреки епископу Варбуртону), что Ветхий Завет не мог быть вдохновлен Богом, поскольку, за исключением последней фазы, он игнорирует бессмертие; он предположил, что христианство отклонилось от учения Христа благодаря теологии святого Павла, который никогда не видел Христа; и он советовал теологам рассматривать христианство как преходящую форму усилий человека достичь нравственной жизни. Когда Карл Бахрдт и другие его ученики отвергли все христианские догмы, кроме веры в Бога, Землер вернулся к ортодоксии и занимал кафедру теологии с 1752 по 1791 год. Бахрдт называл Иисуса просто великим учителем, "таким же, как Моисей, Конфуций, Сократ, Землер, Лютер и я".59 Иоганн Эберхард также приравнивал Сократа к Христу; его изгнали из лютеранской церкви, но Фридрих сделал его профессором философии в Галле. Другой священнослужитель, В. А. Теллер, свел христианство к деизму и приглашал в свою общину всех, включая евреев, кто верил в Бога.60 Иоганн Шульц, лютеранский пастор, отрицал божественность Иисуса и сводил Бога к "достаточному основанию мира";61 В 1792 году он был отстранен от служения.
Эти ярые еретики составляли незначительное меньшинство; возможно, молчаливых еретиков было много. Поскольку многие священнослужители приветствовали разум, поскольку религия в Германии была гораздо сильнее, чем в Англии или Франции, и поскольку философия Вольфа дала университетам компромисс между рационализмом и религией, немецкое Просвещение не приняло крайних форм. Оно стремилось не уничтожить религию, а освободить ее от мифов, абсурда и сакральности, которые во Франции делали католицизм столь приятным для народа и столь раздражающим для философов. Следуя за Руссо, а не за Вольтером, немецкие рационалисты признали глубокую притягательность религии для эмоциональных элементов человека; а немецкое дворянство, менее открыто скептическое, чем французское, поддерживало религию как помощь морали и правительству. Романтическое движение сдерживало продвижение рационализма и не позволило Лессингу стать для Германии тем, чем был Вольтер для Франции.
V. ГОТТОЛЬД ЛЕССИНГ: 1729-81
Его прадед был бургомистром небольшого городка в Саксонии; дед в течение двадцати четырех лет был бургомистром Каменца и написал труд о религиозной терпимости; отец был главным лютеранским пастором в Каменце и написал катехизис, который Лессинг выучил наизусть. Его мать была дочерью проповедника, пасторство которого унаследовал его отец. Естественно, что она предназначила его к служению, а он, пресыщенный благочестием, воспротивился.
Его раннее образование, полученное дома и в гимназии в Мейсене, представляло собой смесь немецкой дисциплины и классической литературы, лютеранского богословия и латинской комедии. "Теофраст, Плавт и Теренций были моим миром, который я изучал с упоением".62 В семнадцать лет его отправили в Лейпциг на стипендию. Город показался ему интереснее университета; он посеял дикий овес, влюбился в театр и актрису, был допущен за кулисы, изучил механизм сцены. В девятнадцать лет он написал пьесу и добился ее постановки. Услышав об этом грехе, мать разрыдалась, отец сердито позвал его домой. Он улыбнулся им и уговорил заплатить его долги. Сестра, ознакомившись с его стихами, нашла их дивно неподобающими и сожгла; он бросил ей в грудь снег, чтобы охладить ее пыл. Его отправили обратно в Лейпциг изучать философию и стать профессором; он нашел философию смертельно опасной, наделал непосильных долгов и бежал в Берлин (1748).
Там он жил как литературный подмастерье, писал рецензии, делал переводы и вместе с Кристлобом Милиусом редактировал недолговечный театральный журнал. К девятнадцати годам он стал приверженцем свободной мысли. Он прочитал Спинозу и нашел его, несмотря на геометрию, неотразимым. Он написал драму (1749?) "Свободный дух" ("Der Freigeist"); в ней Теофан, добродушный молодой священнослужитель, противопоставляется Адрасту, суровому и буйному вольнодумцу и в некотором роде негодяю; здесь христианство одерживает верх в споре. Но примерно в это время Лессинг написал своему отцу: "Христианская вера - это не то, что следует принимать на веру от родителей".63 Теперь он сочинил еще одну пьесу, Die Juden, в которой обсуждаются междоусобные браки христиан и евреев: богатый и почтенный еврей, названный просто "Путешественник", спасает жизнь христианскому дворянину и его дочери; дворянин в награду предлагает ему свою дочь в жены, но отказывается от предложения, когда еврей раскрывает свою расу; еврей соглашается, что брак будет несчастливым. Только через пять лет (1754) Лессинг за партией в шахматы познакомился с Моисеем Мендельсоном, который показался ему воплощением тех достоинств, которые он приписывал "Рейзенде".
В начале 1751 года Вольтер или его секретарь обратился к Лессингу с просьбой перевести на немецкий язык некоторые материалы, которые философ-эмигрант хотел использовать в судебном процессе против Абрахама Хирша. Секретарь разрешил Лессингу взять часть рукописи "Le Siècle de Louis XIV" Вольтера. Позже в том же году Лессинг отправился в Виттенберг и взял рукопись с собой. Опасаясь, что эта неисправленная копия может быть использована для пиратского издания, Вольтер послал Лессингу вежливую настоятельную просьбу вернуть листы. Лессинг выполнил просьбу, но был возмущен срочным тоном; возможно, это и определило его последующее враждебное отношение к работам и характеру Вольтера.
В 1752 году Лессинг получил степень магистра в Виттенбергском университете. Вернувшись в Берлин, он публикует в различных периодических изданиях статьи столь позитивной мысли и резкого стиля, что к 1753 году завоевал достаточно большую аудиторию, чтобы в возрасте двадцати четырех лет выпустить шеститомное собрание своих сочинений. В него вошла новая пьеса "Мисс Сара Сэмпсон", ставшая важной вехой в истории немецкой сцены. До этого времени немецкий театр представлял отечественные комедии, но редко - отечественные трагедии. Лессинг призвал своих коллег-драматургов отказаться от французских и английских образцов и писать собственные трагические драмы. Он хвалил Дидро за защиту комедии чувств и трагедии среднего класса, но именно из Англии - из "Лондонского купца" Джорджа Лилло (1731) и "Клариссы" Сэмюэля Ричардсона (1748) - он черпал свое вдохновение для мисс Сары Сэмпсон.
Пьеса была представлена во Франкфурте-на-Одере в 1755 году и была хорошо принята. В ней были все элементы драмы: начиналась она с соблазнения, заканчивалась самоубийством, а соединяла их река слез. Злодей Меллефонт (Медовое лицо) - это ричардсоновский Лавлейс; он искусно владеет искусством растления, но не приемлет моногамии; он обещает Саре жениться, сбегает с ней, спит с ней, затем откладывает брак; бывшая любовница пытается вернуть его, терпит неудачу, отравляет Сару; Приезжает отец Сары, готовый все простить и принять Меллефонта как сына, но обнаруживает, что его дочь умирает; Меллефонт, совершенно не в духе, убивает себя, как бы подтверждая высказывание Лессинга о том, что в трагических драмах главные герои умирают не от чего иного, как от пятого акта.64
Он решил, что теперь сможет зарабатывать на хлеб, сочиняя для сцены; а поскольку в Берлине не было театра, он переехал в Лейпциг (1755). Затем началась Семи летняя война, театр был закрыт, книжная торговля заглохла, Лессинг остался без гроша. Он вернулся в Берлин и опубликовал в "Кратких сведениях о новой литературе" Николаи статьи, которые ознаменовали новую высоту в немецкой литературной критике. "Правила, - говорится в его "Письме xix", - это то, что мастера искусства предпочитают соблюдать". В 1760 году австро-русская армия вторглась в Берлин; Лессинг бежал в Бреслау в качестве секретаря прусского генерала. В течение пяти лет он посещал таверны, играл в азартные игры, изучал Спинозу, христианских отцов и Винкельмана, а также написал "Лаокоон". В 1765 году он вернулся в Берлин, а в 1766 году отправил в печать свою самую знаменитую книгу.
Laokoon, oder Über die Grenzen der Malerei und Poesie ("Лаокоон, или О границах между живописью и поэзией") получил непосредственный стимул от "Размышлений о подражании греческим произведениям в живописи и скульптуре" Винкельмана (1755). Когда Лессинг написал половину своей рукописи, к нему попала "История древнего искусства" Винкельмана (1764); он прервал свое эссе и написал: "Появилась "История искусства" герра Винкельмана. Я не отважусь сделать ни шагу дальше, не прочитав эту работу".65 В качестве отправной точки он взял концепцию Винкельмана о классическом греческом искусстве, характеризующемся спокойным достоинством и величием, и согласился с утверждением Винкельмана, что скульптурная группа Лаокоона в Ватиканской галерее сохранила эти качества, несмотря на смертельную боль. (Лаокоон, жрец Аполлона в Трое, заподозрил, что в "троянском коне" находятся греки, и метнул в него копье; богиня Афина, благосклонная к грекам, убедила Посейдона послать из моря двух огромных змей, которые убийственно обвились вокруг жреца и двух его сыновей). Винкельман предполагал, что "Лаокоон" - ныне считающийся произведением родосских скульпторов последнего столетия до Рождества Христова - относится к классической эпохе Фидия. Почему Винкельман, видевший и изучавший работу, приписал спокойное величие искаженным чертам священника, остается загадкой; Лессинг принял это описание, поскольку никогда не видел статуи.66 Он согласился с тем, что скульптор умерил выражение боли; далее он стал выяснять причину этой художественной сдержанности и предложил вывести ее из присущих пластическому искусству ограничений.
Он процитировал изречение греческого поэта Симонида о том, что "живопись - это молчаливая поэзия, а поэзия - красноречивая живопись".67 Но, добавлял он, оба вида искусства должны оставаться в своих естественных границах: живопись и скульптура должны описывать объекты в пространстве, а не пытаться рассказать историю; поэзия должна повествовать о событиях во времени, а не пытаться описывать объекты в пространстве. Детальное описание следует оставить пластическим искусствам; когда оно встречается в поэзии, как, например, в "Временах года" Томсона или "Альпах" Халлера, оно прерывает повествование и заслоняет события. "Противостоять этому ложному вкусу и противостоять этим необоснованным мнениям - вот главная цель следующих замечаний".68 Вскоре Лессинг забыл об этой цели и погрузился в подробное обсуждение "Истории" Винкельмана. Здесь он не обладал ни опытом, ни компетентностью, и его возвеличивание идеальной красоты как объекта искусства оказало стерилизующее воздействие на немецкую живопись. Он путал живопись со скульптурой, применяя к ним обеим нормы, свойственные в основном скульптуре, и тем самым поощряя холодную формальность Антона Рафаэля Менгса. Но его влияние на немецкую поэзию было благотворным; он освободил ее от длинных описаний, схоластического дидактизма и утомительных деталей и направил ее к действию и чувству. Гете с благодарностью признавал освобождающее влияние "Лаокоона".
Лессинг почувствовал себя как дома, когда (в апреле 1767 года) переехал в Гамбург в качестве драматурга и драматического критика с годовым окладом в восемьсот талеров. Там он поставил свою новую пьесу "Минна фон Барнхельм". Ее герой, майор Телльхайм, вернувшись с почестями с войны в свои поместья, добивается помолвки с богатой и прекрасной Минной. Поворот судьбы и враждебные интриги доводят его до нищеты; он отказывается от помолвки, считая себя неподходящим мужем для наследницы огромного состояния. Он исчезает, она преследует его и умоляет жениться на ней, он отказывается. Поняв его доводы, она придумывает обман, в результате которого становится привлекательной без гроша в кармане; теперь майор предлагает себя в качестве жениха. Вдруг входят два гонца, один из которых сообщает, что Минна, а другой - что Телльхейм вернулись к достатку. Все ликуют, и даже слуги спешат жениться. Диалоги энергичны, персонажи неправдоподобны, сюжет абсурден - впрочем, почти все сюжеты абсурдны.
В тот же день (22 апреля 1767 года), когда состоялось открытие Национального театра в Гамбурге, Лессинг опубликовал проспект своей "Гамбургской драматургии". Периодически, в течение следующих двух лет, в этих эссе комментировались пьесы, поставленные в Германии, и теория драмы у философов. Он соглашался с Аристотелем, считая драму высшим видом поэзии, и с безрассудной непоследовательностью принимал правила, изложенные в "Поэтике": "Я без колебаний признаюсь... что считаю ее столь же непогрешимой, как "Элементы" Евклида".69 (который перестал быть непогрешимым). И все же он призывал своих соотечественников отказаться от раболепия перед Корнелем, Расином и Вольтером и изучать искусство драмы, раскрытое в Шекспире (который игнорировал правила Аристотеля). Он считал, что французская драма слишком формальна, чтобы вызвать тот катарсис эмоций, который Аристотель находил в греческой драме; Шекспир, по его мнению, добился этого очищения лучше в "Лире", "Отелло" и "Гамлете" благодаря интенсивности действия, силе и красоте своего языка. Забыв о платке Дездемоны, Лессинг подчеркивал необходимость вероятности: хороший драматург избегает зависимости от совпадений и мелочей, он так выстраивает каждый персонаж, что события неизбежно вытекают из характера действующих лиц. Драматурги эпохи Бури и натиска согласились взять Шекспира за образец и с радостью освободили немецкую драму от французской. Националистический дух, поднявшийся после побед Фридриха и поражения Франции, вдохновил и поддержал призыв Лессинга, и Шекспир почти столетие господствовал на немецкой сцене.
Гамбургский эксперимент потерпел крах, потому что участники поссорились между собой и сошлись только в том, что возмущались критикой Лессинга. Фридрих Шродер жаловался: "Лессинг никогда не мог посвятить свое внимание целому спектаклю; он уходил и возвращался, разговаривал со знакомыми или предавался размышлениям; и из черт, которые возбуждали его мимолетное удовольствие, он составлял картину, которая принадлежала скорее его собственному воображению, чем реальности".70 Это проницательное суждение хорошо описывает странствующую жизнь и ум Лессинга.
Может, остановимся на середине карьеры и посмотрим на него? Он был среднего роста, гордо выпрямленный, сильный и гибкий благодаря регулярным упражнениям; с тонкими чертами лица, темно-голубыми глазами и светло-каштановыми волосами, сохранившими свой цвет до самой смерти. Он был теплым в дружбе и горячим во вражде. Он никогда не был так счастлив, как в спорах, и тогда он наносил раны острым пером. "Пусть критик, - писал он, - сначала найдет кого-нибудь, с кем он может поспорить. Так он постепенно вникнет в тему, а остальное последует само собой. Откровенно признаюсь, что для этой цели я выбирал преимущественно французских авторов, и среди них особенно мсье де Вольтера".71-что было достаточно смело. Он был блестящим, но безрассудным болтуном, быстрым в репризах. У него были идеи по любому поводу, но они были слишком многочисленны и сильны, чтобы он мог придать им порядок, последовательность или полный эффект. Ему больше нравилось искать истину, чем опасно заблуждаться, что он ее нашел. Отсюда его самое известное высказывание:
Не истина, которой человек обладает - или считает себя таковым, - а искренние усилия, которые он прилагает, чтобы достичь ее, составляют ценность человека. Ведь не благодаря обладанию истиной, а благодаря ее исследованию он развивает те силы, в которых только и заключается его постоянно растущее совершенство. Обладание делает разум застойным, праздным, гордым. Если бы Бог держал в правой руке всю истину, а в левой - только вечно движущийся импульс к истине, хотя и с условием, что я буду вечно заблуждаться, и сказал мне: "Выбирай!", я бы смиренно склонился перед Его левой рукой и сказал: "Отец, дай! Чистая истина - только для Тебя".72
После фиаско в Гамбурге остались две драгоценные дружбы. Одна из них - с Элизой Реймарус, дочерью Германа Реймаруса, профессора восточных языков в Гамбургской академии. Она превратила свой дом в центр самого культурного общества города; Лессинг присоединился к ее кругу, а Мендельсон и Якоби приезжали к ней, когда были в городе; мы увидим, какую важную роль сыграла эта связь в истории Лессинга. Еще более близкой была его привязанность к Еве Кёниг. Жена торговца шелком, мать четверых детей, она, по словам Лессинга, была "яркой и оживленной, одаренной женским тактом и любезностью" и "все еще сохраняла свежесть и очарование молодости".73 Она также собрала вокруг себя целый салон культурных друзей, среди которых Лессинг был "принцем лица". Когда ее муж уезжал в Венецию в 1769 году, он сказал Лессингу: "Я передаю вам мою семью". Вряд ли это было предусмотрительно, ведь у драматурга не было ничего, кроме гения, и он был должен тысячу талеров. А в октябре того же года он принял приглашение принца Карла Вильгельма Фердинанда Брауншвейгского возглавить герцогскую библиотеку в Вольфенбюттеле. Этот городок уменьшился до шести тысяч душ с тех пор, как резиденция правящего герцога была перенесена (1753) в Брунсвик, расположенный в семи милях от него, но Казанова считал коллекцию книг и рукописей "третьей по величине библиотекой в мире".74 Лессинг должен был получать шестьсот талеров в год, двух помощников и слугу, а также бесплатно проживать в старом герцогском дворце. В мае 1770 года он поселился в своем новом доме.
Он не был успешным библиотекарем, но все же порадовал своего работодателя, обнаружив среди рукописей знаменитый, но утерянный трактат Беренгара Турского (998-1088), в котором ставился вопрос о транссубстанциации. В своей теперь уже сидячей жизни он скучал по борьбе и стимулам Гамбурга и Берлина; просмотр плохой печати при плохом освещении ослабил его глаза и вызвал головные боли; его здоровье стало подводить. Он утешал себя тем, что написал еще одну драму "Эмилия Галотти", в которой выразил свое негодование по поводу аристократических привилегий и нравов. Эмилия - дочь ярого республиканца; их государь, князь Гвасталла, желает ее, убивает ее жениха и похищает в свой дворец; отец находит ее и, по ее настоянию, закалывает до смерти; затем он отдается под суд князя и приговаривается к смерти, а князь продолжает свою карьеру, лишь на мгновение потревоженный. Страсть и красноречие пьесы искупили ее финал; она стала любимой трагедией на немецкой сцене; с ее премьеры (1772) Гете связывал возрождение немецкой литературы. Некоторые критики называли Лессинга немецким Шекспиром.
В апреле 1775 года Лессинг отправился в Италию в качестве кассира принца Леопольда Брауншвейгского. В течение восьми месяцев он наслаждался Миланом, Венецией, Болоньей, Моденой, Пармой, Пьяченцей, Павией, Турином, Корсикой, Римом; там он был представлен папе Пию VI и, возможно, с запозданием увидел "Лаокоон". К февралю 1776 года он снова был в Вольфенбюттеле. Он подумывал об отставке, но его уговорили остаться, увеличив жалованье на двести талеров и получив сто луидоров в год в качестве советника мангеймского театра. Теперь, в возрасте сорока семи лет, он предложил овдовевшей Еве Кёниг стать его женой и взять с собой детей. Она согласилась, и они поженились (8 октября 1776 года). В течение года они испытывали тихое счастье. В канун Рождества 1777 года она родила ребенка, который умер на следующий день. Через шестнадцать дней умерла и мать. Лессинг потерял вкус к жизни.
Споры поддерживали его. 1 марта 1768 года Герман Реймарус скончался, оставив жене объемистую рукопись, которую так и не решился напечатать. Мы уже говорили об этом в другом месте75 об этой "Апологии для рациональных поклонников Бога" (Schutzschrift für die vernünftigen Verehrer Gottes). Лессинг видел некоторые из этих замечательных работ; он попросил фрау Реймарус разрешить ему опубликовать некоторые из них; она согласилась. Как библиотекарь он имел право опубликовать любую рукопись из коллекции. Он сдал "Шутцшрифт" на хранение в библиотеку, а затем опубликовал часть его в 1774 году под названием The Toleration of Deists, ... by an Anonymous Writer. Это не вызвало никакого шума. Но специалистов по сверхъестественному разбудила вторая часть рукописи Реймаруса, которую Лессинг опубликовал в 1777 году под названием "Еще кое-что из бумаг анонимного писателя, касающееся откровения". В ней утверждалось, что ни одно откровение, адресованное одному народу, не может получить всеобщего признания в мире, состоящем из множества разнообразных рас и верований; лишь меньшинство человечества спустя семнадцать столетий слышало об иудео-христианской Библии; следовательно, она не может быть принята как откровение Бога для человечества. Последний фрагмент, "Цели Иисуса и его учеников" (1778), представляет Иисуса не как Сына Божьего, а как пылкого мистика, который разделял мнение некоторых евреев о том, что мир в его нынешнем виде скоро закончится, а за ним последует установление Божьего Царства на земле; апостолы (по словам Реймаруса) так понимали его, поскольку надеялись быть назначенными на троны в этом грядущем Царстве. Когда мечта рухнула после отчаянного крика Иисуса на кресте - "Боже мой, Боже мой, почему Ты оставил меня?" - апостолы (как полагал Реймарус) придумали басню о его воскресении, чтобы скрыть свое поражение, и представили его как воздающего и мстящего судью мира.
Шокированные богословы обрушились на эти "Вольфенбюттельские фрагменты" в более чем тридцати статьях в немецкой прессе. Иоганн Мельхиор Гезе, главный пастор Гамбурга, обвинил Лессинга в тайном согласии с "Анонимным писателем"; этот лицемер, по его мнению, должен быть наказан как церковью, так и государством. Более мягкие оппоненты упрекали Лессинга в том, что он публикует на понятном немецком языке сомнения, которые должны были быть высказаны, если вообще были высказаны, на латыни для немногих эзотериков. Лессинг ответил на это одиннадцатью памфлетами (1778), которые соперничали с "Lettres provinciales" Паскаля по задорному сарказму и смертоносному остроумию. "От него не убереглась ни одна голова, - говорит Гейне, - много черепов он снес по чистой неосторожности, а потом озорно выставил их на всеобщее обозрение, чтобы показать, что они пусты".76 Лессинг напомнил своим обидчикам, что свобода суждений и дискуссий была жизненно важным элементом программы Реформации; более того, народ имел право на все доступные знания, иначе один римский папа был бы предпочтительнее сотни протестантских пророков. В конце концов (утверждал он), ценность христианства сохранится, даже если Библия будет человеческим документом, а ее чудеса - просто благочестивыми баснями или природными явлениями. Герцогское правительство конфисковало Вольфенбюттельские фрагменты и рукопись Реймаруса и приказало Лессингу больше ничего не публиковать без разрешения цензора из Брауншвейга.
Замолчав на своей кафедре, Лессинг обратился к сцене и написал свою лучшую пьесу. Снова оказавшись неплатежеспособным из-за расходов, связанных с болезнью и смертью жены, он занял триста талеров у гамбургского еврея, чтобы иметь возможность закончить "Натана из Вейзе". Действие романа происходит в Иерусалиме во время Четвертого крестового похода. Натан - благочестивый еврейский купец, чью жену и семерых сыновей убивают христиане, деморализованные многолетней войной. Через три дня монах приносит ему христианского младенца, мать которого только что умерла, а отец, недавно убитый в бою, несколько раз спасал Натана от смерти. Натан называет ребенка Реча, воспитывает ее как свою дочь и обучает ее только тем религиозным доктринам, по которым согласны евреи, христиане и мусульмане.
Восемнадцать лет спустя, когда Натан уезжает по делам, его дом сгорает; Речу спасает молодой рыцарь-тамплиер, который исчезает, не представившись; Реча считает его чудесным ангелом. Натан, вернувшись, разыскивает спасителя, чтобы наградить его, оскорбляет его как еврея, но уговаривает его прийти и принять благодарность Речи. Он приходит, влюбляется в нее, а она в него; но когда он узнает, что она христианского происхождения и не воспитывается как христианка, он задается вопросом, не обязан ли он по своей рыцарской клятве доложить об этом христианскому патриарху Иерусалима. Он описывает патриарху свою проблему, не называя конкретных лиц; патриарх догадывается, что это Натан и Реча, и клянется, что Натан предаст смерти. Он посылает монаха шпионить за евреем. Но это тот самый монах, который восемнадцать лет назад привел Реку к Натану; за эти годы он заметил доброжелательную мудрость купца; он рассказывает ему об опасности и сожалеет о религиозной вражде, которая сделала людей столь кровожадными.
Саладин, ставший правителем Иерусалима, испытывает финансовые затруднения. Он посылает за Натаном, надеясь договориться о займе. Натан приходит, чувствует нужду Саладина и предлагает заем, не дождавшись ответа. Султан, зная репутацию Натана как мудрого человека, спрашивает, какую из трех религий он считает лучшей. Натан отвечает разумной вариацией истории, которую Боккаччо приписывал александрийскому еврею Мелхиседеку: Из поколения в поколение передается драгоценное кольцо, обозначающее законного наследника богатого поместья. Но в одном из этих поколений отец любит трех своих сыновей с такой же пылкостью, что делает три одинаковых кольца и частным образом дарит по одному каждому сыну. После его смерти сыновья спорят, какое кольцо является подлинным и истинным; они обращаются в суд, где вопрос так и остается нерешенным. Любящий отец был Богом; три кольца - это иудаизм, христианство и ислам; история еще не решила, какое из вероучений является истинным законом Божьим. Натан придает новый поворот этой истории: первоначальное кольцо должно было сделать его обладателя добродетельным; но поскольку ни один из трех сыновей не является более добродетельным, чем другие люди, то, скорее всего, первоначальное кольцо было утеряно; каждое кольцо - каждая вера - истинна лишь постольку, поскольку она делает ее обладателя добродетельным. Саладин так восхищен ответом Натана, что встает и обнимает его. Вскоре после этой философской беседы обнаруживается арабская рукопись, из которой следует, что тамплиер и Реча - дети одного отца. Они скорбят о том, что не могут пожениться, но радуются, что теперь могут любить друг друга как брат и сестра, благословленные Натаном-иудеем и Саладином-магометанином.
Был ли Натан образцом для Моисея Мендельсона? Между ними есть сходство, как мы увидим в одной из последующих глав; и, несмотря на многие различия, вполне вероятно, что Лессинг нашел в своем друге много того, что вдохновило его на идеализацию иерусалимского купца. Возможно, в своем стремлении проповедовать веротерпимость Лессинг изобразил еврея и мусульманина с большей симпатией, чем христианина; тамплиер в его первой встрече с Натаном фанатично жесток, а патриарх (Лессинг вспоминает Гезе?) едва ли соответствует доброте и просвещенности епископов, которые в то время управляли Триром, Майнцем и Кельном. Христианская общественность Германии осудила пьесу как несправедливую, когда она была опубликована в 1779 году; несколько друзей Лессинга присоединились к критике. Натан Мудрый вышел на сцену только в 1783 году, и уже на третий вечер зал был пуст. В 1801 году версия, подготовленная Шиллером и Гете, была хорошо принята в Веймаре, и после этого пьеса в течение столетия оставалась любимой в немецких театрах.
За год до смерти Лессинг выступил с последним призывом к пониманию. Он изложил его в религиозных терминах, как будто для того, чтобы смягчить сопротивление и обеспечить мост от старых идей к новым. В некоторых аспектах эссе "Воспитание человеческой расы" (Die Erziehung des Menschengeschlects, 1780) оправдывает старые идеи; затем мы понимаем, что апология - это мольба о Просвещении. Всю историю можно рассматривать как божественное откровение, как постепенное воспитание человечества. Каждая великая религия была этапом в этом поэтапном просвещении; она не была, как полагали некоторые французы, уловкой, навязанной доверчивым людям корыстолюбивыми священниками; это была мировая теория, призванная цивилизовать человечество, привить ему добродетель, порядочность и социальное единство. На одном этапе (Ветхий Завет) религия стремилась сделать людей добродетельными, обещая им мирские блага в течение долгой жизни; на другом этапе (Новый Завет) она пыталась преодолеть обескураживающее несоответствие между добродетелью и земным успехом, обещая награды после смерти; в обоих случаях призыв был приспособлен к ограниченному пониманию людей того времени. В каждой религии содержалось драгоценное ядро истины, которое, возможно, было обязано своим принятием подсластившей его оболочке заблуждений. Если вокруг основных верований богословы разрабатывали сложные для понимания догмы, такие как первородный грех и Троица, эти доктрины тоже были символами истины и инструментами воспитания: Бог может быть понят как единая сила с множеством аспектов и значений; а грех является первородным в том смысле, что все мы рождаемся с тенденцией сопротивляться моральным и социальным законам.77 Но сверхъестественное христианство - лишь ступень в эволюции человеческого разума; более высокая стадия наступает, когда раса учится рассуждать, когда люди становятся достаточно сильными и ясными, чтобы поступать правильно, потому что это видится правильным и разумным, а не ради материального или небесного вознаграждения. Этой стадии уже достигли некоторые люди; она еще не наступила для всей расы, но "она наступит! Непременно наступит... время нового, вечного Евангелия!"78 Как средний индивид повторяет в своем развитии интеллектуальное и нравственное развитие расы, так и раса медленно проходит через интеллектуальное и нравственное развитие высшего индивида. Говоря пифагорейским языком, каждый из нас перерождается и перерождается до тех пор, пока его образование - его приспособление к разуму - не будет завершено.
Каковы были окончательные взгляды Лессинга на религию? Он принимал ее как огромное подспорье для нравственности, но возмущался ею как системой догм, требующих принятия под страхом греха, наказания и общественного порицания. Он считал Бога внутренним духом реальности, вызывающим развитие и развивающимся сам; он считал Христа самым идеальным из людей, но лишь метафорическим воплощением этого Бога; и он надеялся на то время, когда вся теология исчезнет из христианства, и останется только возвышенная этика терпеливой доброты и всеобщего оротерства. В черновике письма к Мендельсону он заявил о своей приверженности взглядам Спинозы, согласно которым тело и разум - это внешняя и внутренняя части одной реальности, два атрибута одной субстанции, тождественной Богу. "Ортодоксальные представления о божестве, - говорил он Якоби, - больше не существуют для меня; я не могу их вынести". Хен кай пан - Один и Все! Я не знаю ничего другого".79 В 1780 году Якоби, навестив его в Вольфенбюттеле, попросил помощи в опровержении Спинозы и был потрясен ответом Лессинга: "Нет никакой другой философии, кроме философии Спинозы..... Если бы я хотел назвать себя в честь кого-то, я не знаю другого имени".80
Ереси Лессинга, а также его периодическая бестактность в спорах оставили его одиноким в последние годы жизни. У него было несколько друзей в Брунсвике, к которым он время от времени приезжал поболтать и поиграть в шахматы. Дети его жены жили с ним в Вольфенбюттеле; он полностью посвятил им то небольшое наследство, которое она оставила. Но его противники осуждали его по всей Германии как чудовищного атеиста. Он бросил им вызов и осмелился выступить против человека, который платил ему жалованье: когда Карл Вильгельм Фердинанд, ныне (1780) герцог Брауншвейгский, бросил в тюрьму молодого еврея, вызвавшего его неудовольствие, Лессинг посетил юношу в тюрьме, а затем взял его к себе в дом, чтобы вернуть здоровье.
Его собственное здоровье пошатнулось. Его зрение стало настолько слабым, что он едва мог читать. Он страдал от астмы, ослабления легких, затвердения артерий. 3 февраля 1781 года, во время визита в Брунсвик, он испытал сильный астматический приступ, и его вырвало кровью. Он наставлял своих друзей: "Когда увидите, что я вот-вот умру, позовите нотариуса; я заявлю перед ним, что умираю ни в одной из господствующих религий".81 15 февраля, когда он лежал в постели, в соседней комнате собрались друзья. Внезапно дверь его комнаты открылась, появился Лессинг, согбенный и слабый, поднял в знак приветствия шапку, а затем упал на пол в апоплексическом ударе. Один из теологических журналов сообщил, что после его смерти сатана унес его в ад как еще одного Фауста, продавшего свою душу.82 Он оставил так мало денег, что герцогу пришлось оплатить его похороны.
Он стал предвестником величайшего литературного века Германии. В год его кончины Кант опубликовал эпохальную "Критику чистого разума", а Шиллер - свою первую пьесу. Гете смотрел на Лессинга как на великого освободителя, отца немецкого Просвещения. "При жизни, - сказал Гете тени Лессинга, - мы почитали вас как одного из богов; теперь, когда вы умерли, ваш дух царит над всеми душами".
VI. РОМАНТИЧЕСКАЯ РЕАКЦИЯ
Гете выступал от имени небольшого меньшинства; подавляющее большинство немецкого народа цеплялось за свое христианское наследие, и они приветствовали как боговдохновенного поэта, воспевшего их веру. Через шесть лет после того, как Гендель взбудоражил по крайней мере Ирландию небесными песнями "Мессии", Фридрих Готлиб Клопшток завоевал сердце Германии первыми пылкими кантами "Мессии" (1748-73).
Клопшток родился в 1724 году, опередив Лессинга на пять лет и пережив его на двадцать два. Лессинг, сын священнослужителя, стал вольнодумцем; Клопшток, сын юриста, главной задачей своей жизни считал сочинение эпической поэмы о жизни Христа. Он так увлекся своей темой, что опубликовал первые три канта, будучи еще двадцатичетырехлетним юношей. Эти нерифмованные гекзаметры завоевали столь благодарную аудиторию, что когда год спустя он сделал предложение своей кузине, к ней пришли письма из разных уголков Германии с настоятельной просьбой принять его; она отказалась. Но Фредерик V Датский по рекомендации своего министра Иоганна фон Бернсторфа пригласил Клопштока приехать, жить при датском дворе и закончить свой эпос за четыреста талеров в год. По дороге в Копенгаген поэт полюбил гамбургскую поклонницу Маргариту Моллер; в 1754 году он женился на ней; в 1758 году она умерла, разбив ему сердце и омрачив его стихи. Он помянул ее в пятнадцатом канто "Мессии" и в некоторых из самых трогательных своих од. Он прожил в Копенгагене двадцать лет, потерял популярность после увольнения Бернсторфа, вернулся в Гамбург и в 1773 году опубликовал последние канты своей огромной поэмы.
Она началась с призыва, перекликающегося с Мильтоном, а затем в двадцати кантах поведала священную историю от размышлений Христа на Елеонской горе до его вознесения на небо. Потратив на написание эпопеи почти столько же времени, сколько потребовалось Иисусу, чтобы прожить ее, Клопшток завершил ее благодарственным Te Deum:
Я достиг своей цели! Эта волнующая мысль
пронзает мой дух. Твоя всемогущая рука,
мой Господь, мой Бог, одна провела меня
мимо более чем одной темной могилы, прежде чем я смог достичь
этой далекой цели! Ты, Господи, исцелил меня до сих пор,
Пролил свежее мужество в мое замирающее сердце,
Которое держало смерть в близком окружении;
И если я смотрел на ужасы, их темные очертания
Вскоре исчезали, ибо Ты защитил меня!
Быстро они исчезли. Спаситель, я воспевал
завет милосердия Твоего. Я прошел
свой страшный путь! Моя надежда была на Тебя!83
В ортодоксальной Германии "Мессию" встретили как лучшую поэзию, написанную на немецком языке. Гете рассказывает о франкфуртском советнике, который читал первые десять канто "каждый год на Страстной неделе и таким образом освежался на весь год". Что касается его самого, то Гёте мог наслаждаться эпосом, только "отбросив некоторые требования, от которых не желает отказываться развивающаяся культура".84 Клопшток так обильно изливал свое благочестие в стихах, что его поэма превратилась в череду лирических стихов и бахианских хоралов, а не в плавное повествование, каким должен быть эпос; и нам трудно следить за лирическим полетом на протяжении двадцати канто и двадцати пяти лет.
Как Вольтер породил свою противоположность в Руссо, так и Лессинг своим скептицизмом, рационализмом и интеллектуализмом заставил Германию ощутить потребность в писателях, которые, напротив, признали бы место и права чувства, сентимента, воображения, тайны, романтики и сверхъестественного в человеческой жизни. У некоторых немцев этого периода, особенно у женщин, культ Empfindsamkeit (чувствительности) стал религией, а также модой. В Дармштадте существовал "Кружок чувствительных", члены которого сделали принципом и ритуалом чувства и эмоциональное выражение. Руссо был мессией этих духов. Его влияние в Германии было гораздо большим, чем влияние Вольтера; Гердер и Шиллер признавали его как источник; "Критика практического разума" Канта была пропитана Руссо; Гете начал с Руссо ("Gefühl ist Alies"), перешел к Вольтеру ("Gedenke zu leben!") и закончил тем, что столкнул их лбами. Из Англии тем временем пришли поэты чувства, Джеймс Томсон, Уильям Коллинз, Эдвард Янг, и романисты чувства, Ричардсон и Стерн. Реликвии Перси и "оссиановские" поэмы Макферсона пробудили интерес к средневековой поэзии, тайнам и романтике; Клопшток и Генрих фон Герстенберг оживили дохристианскую мифологию Скандинавии и Германии.
Иоганн Георг Гаманн до 1781 года был капельмейстером восстания против разума. Родившийся, как и Кант, в пасмурном Кенигсберге, сильно проникнутый религиозным чувством своего отца, получивший университетское образование, он в бедности работал репетитором и находил утешение в протестантской вере, стойко переносящей все удары Просвещения. Разум, утверждал он, - лишь часть человека, недавно развитая и не основополагающая; инстинкт, интуиция, чувство - глубже, и истинная философия будет основываться на всей природе и разнообразии человека. Язык возник не как продукт разума, а как дар Божий для выражения чувств. Поэзия глубже прозы. Великая литература пишется не знанием и соблюдением правил и причин, а тем неопределимым качеством, которое называется гением и которое, руководствуясь чувством, преодолевает все правила.
Фридрих Якоби был согласен с Гаманном и Руссо. Философия Спинозы, по его словам, совершенно логична, если принять логику, но она ложна, потому что логика никогда не достигает сердца реальности, которое открывается только чувству и вере. Существование Бога нельзя доказать разумом, но чувство знает, что без веры в Бога жизнь человека - трагическая и безнадежная тщета.
С этим возвышением чувства и поэзии тевтонская душа была готова к таким полетам воображения, которые заставили вторую половину восемнадцатого века в Германии вспомнить пылкость и плодовитость елизаветинской Англии. Журналы поэзии множились, переживая свой обычный короткий срок жизни. Иоганн Генрих Фосс, помимо переводов Гомера, Вергилия и Шекспира, написал нежный роман в стихах "Луиза" (1783-95), который покорил сердце Германии и возбудил Гете к соперничеству. Саломон Гесснер завоевал международную аудиторию своей нежной лирикой и прозаическими пасторалями. Матиас Клаудиус тронул сотни тысяч матерей идиллическими песнями о домашнем уюте, такими как его "Колыбельная при свете луны" (Wiegenlied bei Mondenschein zu singen):
Так что, шути, ду Кляйне!
Что ты хочешь?
Sanft ist im Mondenscheine
Und süss die Ruh.
Auch kommt der Schlaf geschwinder,
Und sonder Müh.
Der Mond freut sich der Kinder,
Und liebet sie.
Спи, моя девочка!
Почему ты плачешь?
В лунном свете мягко
и сладко отдыхать.
Тогда быстрее наступает сон,
и без боли.
Луна радуется детям
и любит тебя.85
Готфрид Бюргер обладал всеми качествами романтического гения. Сын пастора, он был отправлен в Галле и Геттинген для изучения права, но беспутная жизнь привела к тому, что он покинул колледж. В 1773 году он добился всеобщего отпущения грехов своей балладой "Ленора". Возлюбленный Леноры отправляется с армией Фридриха на осаду Праги. Каждое утро она просыпается ото сна и спрашивает: "Вильгельм, ты верен или мертв? Как долго ты еще будешь здесь?" Война заканчивается, войска возвращаются, жены, матери и дети встречают их с радостью и благодарностью Богу.
Sie frug den Zug wohl auf und ab
Und frug nach allen Namen,
Dock keiner war der Kundschaft gab
Von alien, so da kamen.
Als nun das Heer vorüber war,
Zerraufte sie ihr Rabenhaar,
Und warf sich hin zur Erde
Mit wütiger Gebärde .
Она расспрашивала всех в том шествии
И просила каждого назвать его имя,
Но никто не дал ей слова,
Никто из всех, кто пришел.
И когда солдаты ушли
, она разорвала свои волосы
и бросилась на землю
в муках дикого отчаяния.
Мать говорит ей, что "все, что делает Бог, хорошо"; Ленор отвечает, что это заблуждение, и просит о смерти. Мать говорит ей о рае и аде; Ленор отвечает, что рай - это быть с Вильгельмом, а ад - быть без него. Весь день она бредит. Ночью к ее двери подъезжает всадник, не называя своего имени, и предлагает ей поехать с ним и стать его невестой. Она едет за ним на его черном коне и скачет всю ночь. Они приезжают на кладбище, вокруг них танцуют призраки. Внезапно всадник превращается в труп, и Ленора оказывается прижатой к скелету. Пока она колеблется между жизнью и смертью, духи выкрикивают такие слова:
Гедульд, Гедульд! Если Герц так же силен!
Mit Gott im Himmel hadre nicht.
Des Leibes bist du ledig;
Gott sei der Seele gnädig!
Терпение, терпение! Даже когда сердце разрывается!
С Богом на небесах не ссорьтесь.
Тело твое обрезано;
помилуй Бог душу твою!86
VII. БУРЯ И НАТИСК
От благочестия Клопштока и нежности Гесснера романтическое движение перешло к непочтительному индивидуализму, "буйству и стремлению" немецкой молодежи в экстазе морального и социального бунта. Чопорный аристократизм дворов, увядающие догмы проповедников, унылое стяжательство делового класса, скучная рутина бюрократов, напыщенный педантизм пандитов - все это вызывало негодование молодых немцев, сознающих свои способности и лишенных места. Они прислушивались к мольбам Руссо о естественности и свободе, но не верили в его апофеоз "всеобщей воли". Они были согласны с ним, отвергая материализм, рационализм и детерминизм, и с Лессингом, предпочитая буйную нерегулярность Шекспира судорожному классицизму Корнеля и Расина. Они наслаждались остроумием Вольтера, но считали, что нашли пустыню там, где он прошел. Их взволновало восстание американских колоний против Англии. "Мы желали американцам всяческих успехов", - вспоминал Гете; "имена Франклина и Вашингтона стали сиять и сверкать на небосклоне политики и войны".87 Эти Штюрмеры и Дренгеры чувствовали опьянение физического отрочества и душевного пробуждения и сетовали на инкубатор, который старики накладывают на молодых, государство на душу. Они были за оригинальность, за непосредственный опыт и беспрепятственное самовыражение, и некоторые из них считали, что их гений освобождает их от закона. Они чувствовали, что время на их стороне, что в ближайшем будущем их ждет победа. "О, - восклицал Гете, - это было хорошее время, когда мы с Мерком были молоды!"88
Некоторые бунтари выражали свою философию, бросая вызов условностям в одежде и заменяя их собственными условностями; так, Кристоф Кауф-манн ходил с непокрытой головой, нечесаными волосами и в рубашке, расстегнутой до пупка.89 Но это было исключением; большинство героев, за исключением одного-двух самоубийц, избегали такой инверсионной демонстрации одежды, и некоторые из них были хорошо обеспечены. Гете сам был одним из родоначальников Sturm und Drang со своей пьесой Götz von Berlichingen (1773); в следующем году его "Вертер" стал триумфальным эталоном романтизма; Шиллер присоединился к движению с Die Räuber (1781); но эти сложные и развивающиеся духи вскоре оставили кампанию более впечатлительным и слабонервным молодым людям.
Иоганн Мерк был одним из отцов-основателей. Судя по всему, он был здравомыслящим и сильным; он окончил университет, был персоной грата при дворе Гессен-Дармштадта, стал генерал-майором армии и имел репутацию острого ума и практических способностей. Гете, встретившись с ним в 1771 году, остался под благоприятным впечатлением и вместе с ним и Гердером стал вести критическое обозрение "Франкфуртер гелерте анцейген"; поэтому мятежников поначалу называли "франкфуртцами".90 Знакомый с бизнесом и политикой, путешествуя по Германии и России, Мерк видел и сатирически оценивал суету богатства, утомительность судов и эксплуатацию крестьянства. Оказавшись бессильным изменить эти условия, он стал горьким и циничным. Гете назвал его "Мефистофелем Мерком", а себя и Мерка взял за образец для главных героев "Фауста". Неудачи в делах и несчастья в браке не давали покоя Мерку. Он погрузился в долги, от которых его спас герцог Саксен-Веймарский, по просьбе Гете. Он стал жертвой постоянной меланхолии и покончил с собой в возрасте пятидесяти лет (1791).
Еще более трагичной была карьера Рейнхольда Ленца. Сын лютеранского пастора в Ливонии, он с детства отличался слабыми нервами и возбудимым темпераментом, на что повлияли доктрины о грехе и аде.91 На некоторое время ему помогло прослушивание лекций Канта в Кенигсберге; Кант познакомил его с трудами Руссо, и вскоре Ленц говорил о "Новой Элоизе" как о лучшей книге, когда-либо напечатанной во Франции. В Страсбурге он познакомился с Гете, был очарован его положительным характером, подражал ему в мыслях и стиле, писал стихи, настолько похожие на гетевские, что они были включены в некоторые издания сочинений Гете. Он отправился в Зезенгейм, влюбился (вслед за Гете) в Фридерику Брион и сочинил пылкие стихи в ее честь. Он уверял ее, что если она не вернет его любовь, он покончит с собой; она не вернула, и он не вернул. Он переехал в Веймар, подружился с Гете, завидовал успеху Гете, высмеивал отношения Гете с Шарлоттой фон Штайн и получил предложение герцога покинуть герцогство. Он обладал значительным талантом поэта и драматурга. Одна из его пьес, "Солдаты" (Die Soldaten), остро сатиризирует сословные различия и буржуазную жизнь; ее центральная героиня - девушка из среднего класса, которая, тщетно стремясь выйти замуж за офицера, становится проституткой и пристает к своему непризнанному отцу на улицах. Сам слишком неустойчивый, чтобы найти твердую опору в жизни, Ленц скитался от должности к должности и от неудачи к неудаче, страдал от приступов безумия, неоднократно пытался покончить с собой и умер в безумии (1792).
Максимилиан фон Клингер был самым умным из Штюрмеров. Он обличал мир и возвышался в нем; в своих пьесах он предавался бурным речам и стал куратором Дерптского университета; он наслаждался всеми овсяными хлопьями и глупостями молодости и дожил до семидесяти девяти лет. Именно о нем Гете написал проницательную фразу: "В девушках мы любим то, что они есть, а в юношах то, чем они обещают быть". Самая известная пьеса Клингера, "Буря и натиск" (1776), написанная в возрасте двадцати четырех лет, дала название и настроение движению. В ней показаны европейские бунтари, эмигрирующие в Америку в надежде найти свободное воплощение своей индивидуальности; ее язык - это язык необузданных страстей; ее евангелие - это евангелие гения, освобожденного от всех правил. Клингер служил в австрийской и русской армиях, женился на родной дочери Екатерины Великой, затих в профессорской среде и превратился в столп государства.
Вильгельм Хайнзе завершил "Бурю и натиск" романом "Ардингелло" (1787), объединившим анархизм, нигилизм, коммунизм, фашизм, аморализм и волю к власти в откровении о чувственности и преступлении. Преступление не преступление, говорит герой, если оно смело; единственное настоящее преступление - это слабость; самые истинные добродетели - это сила и мужество тела и воли. Жизнь - это проявление элементарных инстинктов, и мы ошибаемся, если клеймим их как аморальные. Поэтому Ардингелло соблазняет и убивает при удобном случае или по прихоти, видя в своих несдерживаемых страстях высший закон природы. Он описывает подвиги Ганнибала, почитает его как сверхчеловека и спрашивает: "Что такое миллионы людей, у которых за всю их жизнь не было ни одного часа, подобного его, по сравнению с этим одним человеком?"92 Он основывает коммунистическое общество с женским коммунизмом, женским избирательным правом и поклонением стихиям в качестве единственной религии.
В сумбурном вихре Sturm und Drang некоторые доминирующие идеи придали движению характер и влияние. Большинство его лидеров были выходцами из среднего класса и начали свое восстание как протест против привилегий рождения, наглости чиновников и роскоши прелатов, пирующих на крестьянской десятине. Все они сходились в том, что утешали судьбу и идеализировали характер крестьянина, крепостного или свободного. Они призывали женщин отбросить свои моды и фартингалы, сентименты, обмороки и покорное благочестие, и звали их разделить захватывающую жизнь освобожденного ума и бродячего мужчины. Они переосмыслили религию как божественный афлатус в душе, чей гений является частью творческого порыва и тайны мира. Они отождествили природу с Богом и пришли к выводу, что быть естественным - значит быть божественным. Средневековая легенда о Фаусте стала для них символом интеллектуального голода и жгучего честолюбия, прорывающегося сквозь все барьеры традиций, условностей, морали и законов. Так, "Малер Мюллер" задолго до Гете написал драму "Фауст", "потому что я рано узнал в нем великого человека... который чувствует всю свою силу, чувствует узду, наложенную на него судьбой, и пытается сбросить ее, который имеет мужество повергнуть все, что встает на его пути".93
Энтузиазм и преувеличения "Бури и натиска" обозначили его как выражение интеллектуального подросткового возраста, голос меньшинства, обреченного на взросление и затишье. Движение не получило поддержки в народе, поскольку традиция и народ всегда поддерживали друг друга. Оказавшись без опоры в структуре немецкой жизни, штурмовики заключили мир с князьями и, подобно философам, верили, что просвещенные правители укажут путь к интеллектуальному освобождению и социальным реформам. Гердер, Гете и Шиллер в юности прикоснулись к этому движению, отстранились от всепожирающего огня, обрезали когти, сложили крылья и с благодарностью приняли покровительство веймарских герцогов.
VIII. АРТИСТЫ
Немцы этой эпохи были совершенно равны французам и итальянцам в искусстве. Они взяли барокко из Италии и рококо из Франции, но отдали Италии Винкельмана и Менгса, а их эмигрантов Давида Рентгена, Жана Ризенера и Адама Вайсвайлера французские короли и королевы предпочитали французским краснодеревщикам; так, Людовик XVI заплатил восемьдесят тысяч ливров за секретер работы Рентгена.94 Резиденция в Мюнхене, Новый дворец Фридриха в Потсдаме и дома зажиточных немцев были заполнены массивной мебелью с искусной резьбой, пока в конце этой эпохи не пришел более легкий стиль от английских Чиппендейла и Шератона. Мейсенские фабрики пострадали во время войны, но Нимфенбург, Людвигс-бург, Потсдам и другие центры продолжали заниматься фарфором и фаянсом. Немецкие полки, камины, столы и письменные столы улыбались веселыми, грациозными танцующими, поющими, целующимися фигурками.
В более крупном масштабе была создана восхитительная скульптура. Мартин Клауэр сделал бюст Гете в ранние веймарские дни - энергичный, ясноглазый, уверенный в себе.95 У сына Мартина, Людвига, дела с Шиллером шли не так хорошо;96 лучше Шиллера, который сейчас стоит на площади в Штутгарте, работы Иоганна фон Даннекера. Вершиной немецкой скульптуры в эту эпоху был Иоганн Готфрид Шадов, ставший придворным скульптором в Берлине в 1788 году. В 1791 году он сделал голову Фридриха, в 1793 году вырезал его в полный рост, в 1816 году отлил в бронзе Фридриха меньшего размера.97-незабываемый шедевр. Он отлил бронзовую квадригу Победы для Бранденбургских ворот и достиг почти классической прелести в мраморной группе кронпринцессы Луизы и ее сестры Фридерики.
В Германии было так много художников, что она могла позволить себе отдать дюжину из них в Италию и при этом остаться с хорошими работами. Тишбейны были настолько многочисленны в братстве кисти, что мы можем легко их спутать. Иоганн Генрих Тишбейн, художник при гессен-кассельском дворе, сделал прекрасный портрет Лессинга. Его племянник Иоганн Фридрих Тишбейн писал картины в Касселе, Риме, Неаполе, Париже, Вене, Гааге, Дессау, Лейпциге и Санкт-Петербурге и создал очаровательную группу детей герцога Карла Августа Саксен-Веймарского. Иоганн Генрих Вильгельм Тишбейн жил в Италии в 1787-99 годах, написал знаменитую картину "Гете в римской Кампанье" и вернулся, чтобы стать придворным художником герцога Ольденбургского.
Одним из источников немецкого "Drang nach Italien" был Адам Фридрих Озер, скульптор, живописец, гравер, учитель, сторонник реформы искусства по классическому образцу; Винкельман жил с ним некоторое время в Дрездене, критиковал его рисунки, восхищался его характером и говорил: "Он знает столько, сколько можно знать за пределами Италии".98 В 1764 году Оезер стал директором художественной академии в Лейпциге; Гете посетил его там и заразился итальянской лихорадкой.
Среди художников, оставшихся в Германии, лидирует Даниэль Ходовецкий, поляк по национальности. Он родился в Данциге, остался сиротой и зарабатывал себе на жизнь рисунками, гравюрами и картинами. В 1743 году он переехал в Берлин, и стал немцем во всем, кроме имени. Он рассказал о жизни Христа в превосходных миниатюрах, которые принесли ему национальную известность; затем, в более вольтеровском настроении, он написал картину "Жан Калас и его семья". Его рисунки пользовались таким спросом, что в течение многих лет ни одно крупное литературное произведение не выходило в Пруссии без иллюстраций его руки. В лучших из своих офортов он зарисовал свое собственное хозяйство: себя за работой, жену, с гордостью рассматривающую своих пятерых детей, стены, покрытые произведениями искусства. Красным карандашом он нарисовал фигуру Лотты Кестнер, которую Гете любил и потерял. В его работах есть изящество линий и нежность чувств, которые отличают его от Хогарта, с которым его часто сравнивали из-за его многочисленных картин обычной жизни; но он справедливо отвергал такое соотнесение. Часто он вдохновлялся Ватто; "Сборы в зоологическом саду 99 в картине "Сбор в зоологическом саду" 99 есть ваттоевское стремление к открытому воздуху и завораживающий вихрь женских одеяний.
Антон Графф оставил портрет Ходовецкого100-улыбки, кудряшки и авоирдупуа - и свой портрет101 с видом на работу, но одетый как на бал. Он вложил больше души в свой прекрасный портрет жены,102 и в портрет своей жены, который стал предметом гордости актрисы Короны Шрётер,103 и прославил золотыми одеяниями пышную фигуру фрау Хофрат Бёме.104
Последним в этом полувековом ряду был Асмус Якоб Карстенс, который впитал евангелие Винкельмана в букве и духе и завершил классическое возрождение в немецкой живописи. Он родился в Шлезвиге, учился в Копенгагене и Италии, работал в основном в Любеке и Берлине, но в 1792 году вернулся в Италию и предался пиршеству на останках античной скульптуры и архитектуры. Он не знал, что время смыло цвет с греческого искусства, оставив только линию; поэтому, подобно Менгсу, он свел свою кисть к карандашу и стремился только к совершенству формы. Его беспокоило физическое несовершенство моделей, позировавших в студиях; он решил довериться своему воображению и с удовольствием изображал греческих богов и сцены из греческой мифологии, как они с Винкельманом их представляли. От них он перешел к иллюстрациям Данте и Шекспира. Всегда его страсть к линии и форме уступала цвету и жизни; и даже когда он достиг почти микеланджеловского видения богоподобных фигур, как в "Рождении света",105 мы можем только похвалить его за то, что он помнит росписи Сикстинской капеллы так же точно, как Моцарт помнил ее музыку. Рим ответил ему взаимностью и устроил для его работ (1795) одну из самых обширных и знаменитых выставок, которые когда-либо устраивал любой современный художник. Там, три года спустя, он умер, будучи всего сорока четырех лет от роду. Искусство, как и секс, может быть всепоглощающим огнем.
При Фридрихе Великом в архитектурном убранстве Потсдама и Берлина преобладало неоклассическое настроение. Он начал строительство Нового дворца в 1755 году; война не помешала ему осуществить этот проект. Три архитектора - Бюринг, Гонтарь и Мангер - совместно разработали его проект; они смешали классику и барокко во внушительном здании, напоминающем дворцы Древнего Рима, а в оформлении интерьера они соперничали с лучшими образцами французского рококо. Французская церковь в Берлине имела классический портик; Гонтарь и его ученик Георг Унгер добавили к нему классическую башню (1780-85). В 1774-80 годах Унгер дополнил величие Берлина Кёнигликской библиотекой, или Королевской библиотекой. Бранденбургские ворота, возведенные Карлом Лангхансом в 1788-91 годах по образцу Пропилеев Акрополя, едва уцелели во время Второй мировой войны, но лишились знаменитой квадриги - колесницы с четырьмя лошадьми, которой их увенчал Шадов.
В других немецких городах чеканили памятники для принцев, дворян и трупов. Сестра Фридриха Вильгельмина украсила Байройт дворцом в стиле рококо (1744-73). В Касселе Симон-Луи дю Ри спроектировал (1769 ф.) роскошный танцевальный зал и Голубую комнату в замке ландграфа Гессен-Кассельского. На Рейне близ Дюссельдорфа Николаус фон Пигаге построил роскошный замок Бенрат (1755-69); а близ Людвигсбурга Филипп де Ла Гепьер возвел красивый дворец Монрепо (1762-64).
IX. ПОСЛЕ БАХА
Германия была благословлена музыкой больше, чем любая другая страна, кроме Италии. Семья, в которой не было музыкальных инструментов, считалась ненормальной. В школах музыка преподавалась почти наравне с религией и чтением. Церковная музыка была в упадке, потому что наука и философия, города и промышленность секуляризировали умы; великие лютеранские гимны все еще звучали, но песни переходили из церковных хоров в лидуры, зингшпили и оперы. Иоганн Петер Шульц открыл новую эру в песенном искусстве своими "Lieder im Volkston" (1782); отныне Германия стала безоговорочным лидером в этом применении музыки к лирической поэзии.
Механическое усовершенствование фортепиано стимулировало распространение концертов и рост числа виртуозов-инструменталистов. Такие исполнители, как Иоганн Шоберт, Абт Фоглер и Иоганн Гуммель, покорили десятки городов. 10 марта 1789 года одиннадцатилетний Гуммель давал фортепианный концерт в Дрездене; он не знал, что в зале будет присутствовать Моцарт; во время концерта он увидел и узнал своего бывшего учителя; как только его пьеса была закончена, он пробрался сквозь аплодирующую толпу и обнял Моцарта с теплыми выражениями почтения и радости.106 Абт (то есть аббат) Фоглер получил свой титул, будучи рукоположенным в священники (1773); в Мангейме он был одновременно придворным капелланом и музыкальным директором. Как музыкальный писатель он был одним из самых оригинальных и влиятельных авторов века; как виртуоз игры на органе он вызвал зависть Моцарта; как педагог он сформировал Вебера и Мейербера; как папский легат он рассмешил Мангейм тем, что носил синие чулки, носил с собой бревиарий и иногда заставлял слушателей ждать, пока он закончит молитву.
Оркестр Мангейма теперь состоял из семидесяти шести отборных музыкантов, которыми умело руководил Кристиан Каннабих как учитель, дирижер и солирующий скрипач. Знаменитым стало высказывание лорда Фордайса о том, что Германия стояла во главе наций по двум причинам: прусская армия и оркестр Мангейма. Не менее известным был оркестр Гевандхауса в Лейпциге. Концерты были гигантскими - три или четыре, иногда шесть концертов в одной программе; и они были повсюду - в театрах, церквях, университетах, дворцах, тавернах и парках. Симфония теперь соперничала с концертом в оркестровом репертуаре; к 1770 году - еще до Гайдна - она была признана высшей формой инструментальной музыки.107
От сильного сердца и чресл Иоганна Себастьяна Баха произошла половина знаменитых композиторов этого периода. От первой жены у него было семеро детей, двое из которых, Вильгельм Фридеман и Карл Филипп Эмануэль, добились мировой известности. От второй жены у него было тринадцать детей, двое из которых, Иоганн Кристоф Фридрих и Иоганн Кристиан, стали выдающимися музыкантами. У Иоганна Кристофа Фридриха родился второстепенный композитор Вильгельм Фрид-рих Эрнст Бах, так что Иоганн Себастьян подарил миру пять человек, занявших достойное место в истории музыки. Дальний родственник, Иоганн Эрнст Бах, учился у мастера в Лейпциге, стал капельмейстером в Веймаре и оставил несколько сочинений в забвении.
Вильгельм Фридеман Бах родился в Веймаре. Для его обучения была написана первая часть отцовского "Вольтемперирте Клавир". Он быстро развивался и уже в шестнадцать лет был композитором. В двадцать три года он был назначен органистом в Софиенкирхе в Дрездене; поскольку его обязанности были невелики, он написал несколько сонат, концертов и симфоний. В 1746 году его избрали органистом Либфрауен-кирхи в Галле. Там он пробыл восемнадцать лет; поэтому его стали называть "Галльским Бахом". Выпивку он любил только рядом с музыкой; в 1764 году он вышел в отставку и в течение двадцати лет скитался из города в город, живя буквально из рук в рот, давая сольные концерты и беря учеников. В 1774 году он поселился в Берлине, где и умер в нищете в 1784 году.
Карл Филипп Эмануэль Бах был левшой и поэтому вынужден был ограничиваться игрой на органе и фортепиано. В 1734 году, в возрасте двадцати лет, он поступил во Франкфуртский университет; там он сдружился с Георгом Филиппом Телеманом, который был одним из его крестных отцов и дал ему часть своей фамилии. В 1737 году он сыграл несколько своих композиций перед аудиторией, в которую входил Фридрих Вильгельм I Прусский. Зная, что наследный принц Фридрих любит музыку, он отправился в Рейнсберг и представил себя, но без особого результата; в 1740 году Фридрих, теперь уже король, назначил его камергером в оркестре капеллы в Потсдаме. Ему было неприятно аккомпанировать темпераментной флейте Фридриха и принимать его королевскую власть в музыке. После шестнадцати лет службы в оркестре он ушел в отставку и занялся преподавательской деятельностью. Его "Versuch über die wahre Art das Klavier zu spielen" (1753 f.) положил начало современной технике игры на фортепиано; Гайдн сформировал свой фортепианный артистизм на основе этого руководства, и благодаря ему Моцарт сказал об этом "берлинском Бахе": "Он - отец, мы - его мальчики (Buben); те из нас, кто знает хоть что-то правильно, научились у него, и любой [ученик], который не признает этого, - плут (Lump)".108 В своих сочинениях Эмануэль сознательно отклонился от контрапунктического стиля отца в сторону более простой гомофонной трактовки и мелодической линии. В 1767 году он получил должность директора церковной музыки в Гамбурге; там он провел оставшиеся двадцать один год своей жизни. В 1795 году Гайдн приехал в Гамбург, чтобы повидаться с ним, но обнаружил, что величайший из сыновей Иоганна Себастьяна уже семь лет как умер.
Иоганн Кристоф Фридрих Бах, учившийся у своего отца и в Лейпцигском университете, в восемнадцать лет (1750) стал капельмейстером в Бюке-бурге у Вильгельма, графа Шаумбург-Липпе; в двадцать шесть лет он стал концертмейстером. Большим событием за двадцать восемь лет его пребывания при дворе стал приезд Гердера (1771) в качестве проповедника; Гердер снабжал его вдохновляющими текстами для ораторий, кантат и песен. Иоганн Кристоф следовал методам и духу своего отца и был потерян в изменчивости времени.
Напротив, младший сын, Иоганн Кристиан Бах, отдал свою музыкальную верность Италии. Когда его отец умер, ему было всего пятнадцать лет, и его отправили в Берлин, где его сводный брат Вильгельм Фридеман оказал ему поддержку и обучение. В девятнадцать лет он отправился в Болонью, где конте Кавальеро Агостино Литта оплатил его обучение у падре Мартини. Юноша был настолько очарован итальянской жизнью и католической музыкой, что стал новообращенным и в течение шести лет посвящал свои сочинения главным образом церкви. В 1760 году он стал органистом Миланского собора и превратился в "миланского Баха". Тем временем итальянская опера пробудила в нем стремление преуспеть как в светской, так и в церковной музыке; он поставил оперы в Турине и Неаполе (1761), и его миланские работодатели пожаловались, что галантность этих композиций диссонирует с его положением в соборе. Иоганн Кристиан сменил место жительства на Лондон (1762), где его оперы шли необычайно долго. Вскоре он был назначен музыкальным мастером королевы Шарлотты Софии. В 1764 году он радушно принял в Лондоне семилетнего Моцарта и резвился с ним за фортепиано. Мальчик полюбил уже вполне состоявшегося музыканта и брал у него многочисленные подсказки при сочинении сонат, опер и симфоний. В 1778 году Бах отправился в Париж, чтобы представить свою "Амадиса галльского"; там он снова встретил Моцарта, и двадцатидвухлетний юноша был так же восхищен им, как и пятнадцать лет назад. "Он честный человек и поступает с людьми по справедливости, - писал Вольфганг отцу, - я люблю его от всего сердца".109
В целом эта династия Бахов, от Вейта Баха, умершего в 1619 году, до Вильгельма Фридриха Эрнста Баха, умершего в 1845 году, является самой выдающейся в истории культуры. Из примерно шестидесяти Бахов, известных по именам среди родственников Иоганна Себастьяна, пятьдесят три были профессиональными музыкантами; восемь его предков и пять его потомков были достаточно высокого уровня, чтобы заслужить специальные статьи в музыкальном словаре.110 Некоторые из сыновей при жизни завоевали большую славу и известность, чем Иоганн Себастьян. Не то чтобы они монополизировали музыкальную славу; исполнители, как обычно, получали большее признание при жизни и быстрее забывались после смерти; а такие композиторы, как Карл Фридрих Фаш и Кристиан Фридрих Шубарт, соперничали с сыновьями Баха в известности.
Оглядываясь на вторую половину восемнадцатого века, мы видим несколько особых линий музыкальной эволюции. Растущий диапазон и мощность фортепиано освободили музыку от подчинения словам и стимулировали инструментальные композиции. Расширение аудитории концертов и ослабление церковного господства привели композиторов к переходу от полифонии Иоганна Себастьяна Баха к более простым гармониям его преемников. Под влиянием итальянской оперы мелодия появилась даже в инструментальных пьесах, в то время как лидере, в противоположном направлении, придали песне новую сложность. Кульминацией восстания против итальянской оперы стал Глюк, который предложил подчинить музыку драме, а драму облагородить музыкой; по другому пути восстание развило зингшпиль, который достиг своего апогея в "Волшебной флейте". Концерт гроссо перешел в концерт для одного солирующего инструмента с оркестром, соната у Карла Филиппа Эммануила Баха и Гайдна приобрела классическую форму, а квартет превратился в симфонию. Все было готово для Бетховена.
X. DER ALTE FRITZ
Над всей этой разнообразной жизнью, состоящей из политики, религии, промышленности, развлечений, музыки, искусства, науки, философии, филантропии и греха, возвышался стареющий герой, которого в Германии называли Der Alte Fritz - не любя его, но почитая как самого удивительного тевтона своего времени. Не довольствуясь управлением своим королевством и оркестром, он завидовал перу Вольтера и жаждал славы как поэт и историк. Он завещал потомкам тридцать томов сочинений: семь исторических, шесть поэтических, три военных трактата, два философских, двенадцать переписки; все на французском языке. Его стихи были в основном "беглыми" и не сохранились в памяти. Он был одним из ведущих историков эпохи. В начале своего правления он написал историю своих предков - "Мемуары, служащие историей Брандебургского дома" (1751). Как и большинство историков, он претендовал на беспристрастность: "Я поднялся над всеми предрассудками; я рассматривал принцев, королей, родственников, как обычных людей";111 Но он пришел в восторг, описывая Фридриха Вильгельма, Великого курфюрста.
Его литературным шедевром стала "История моего времени" (L'Histoire de mon temps), в которой он записал свое правление. Он начал ее вскоре после окончания Первой Силезской войны (1740-42) и продолжал с перерывами до конца жизни. Вероятно, под влиянием Вольтера - хотя большая часть этой книги была написана до появления вольтеровских "Век Людовика XIV" и "Эссе о нравах" - Фредерик включил в нее историю науки, философии, литературы и искусства. Он извинился за то, что потратил место на "имбецилов, одетых в пурпур, шарлатанов, увенчанных диадемой". ... Но следить за открытием новых истин, постигать причины перемен в нравах и манерах, изучать процессы, благодаря которым мрак варварства был снят с умов людей, - это, несомненно, темы, достойные того, чтобы занимать всех мыслящих людей".112 Он высоко оценил Гоббса, Локка и деистов в Англии, Томазиуса и Вольфа в Германии, Фонтенеля и Вольтера во Франции. "Эти великие люди и их ученики нанесли смертельный удар по религии. Люди начали изучать то, что они по глупости обожали; разум низверг суеверие. ... Деизм, простое поклонение Высшему существу, приобрел множество последователей".113 Презирая французское правительство, но любя французскую литературу, Фредерик оценивал "Генриаду" Вольтера выше "Илиады", а Расина - выше Софокла; он приравнивал Буало к Горацию, а Боссюэ - к Демосфену. Он смеялся над языком и литературой, хвалил архитектуру Германии. Он старался оправдать свое вторжение в Силезию: государственный деятель, считал он, может нарушить десять заповедей, если этого требуют жизненно важные интересы его государства; "лучше пусть государь нарушит свое слово, чем погибнет народ".114-что, как он надеялся, мы поверим, было опасностью для Пруссии в 1740 году. Он признавал, что совершил много ошибок как генерал, но не считал нужным описывать свое бегство при Молвице. В целом эти два тома стоят в одном ряду с лучшими историческими трудами современной Европы до Гиббона.
Едва закончилась Семилетняя война, как Фридрих принялся за написание "Истории Семилетней войны". Как и Цезарь, он стремился стать лучшим историком своих кампаний и, подобно Цезарю, избегал неловкости, говоря о себе в третьем лице. Вновь, и, возможно, с большим основанием, он стремился оправдать смелую инициативу, с которой он начал военные действия. Он превозносил своего великого врага, Марию Терезию, во всем, что касалось ее внутреннего управления, но во внешних отношениях осуждал ее как "эту гордую женщину", которая, "снедаемая честолюбием, желала достичь цели славы любым путем".115 Среди довольно беспристрастных отчетов о кампаниях он остановился, чтобы оплакать смерть своей матери в 1757 году и сестры в 1758 году; страница, на которой он описывает Вильгельмину, - это оазис любви в пустой траве войны.
Он пришел к выводу, что история - прекрасный учитель, у которого мало учеников. "В природе человека заложено, что никто не учится на опыте. Глупости отцов передаются детям; каждое поколение совершает свои собственные".116 "Тот, кто читает историю с прилежанием, поймет, что одни и те же сцены часто повторяются, и нужно только изменить имена действующих лиц".117 И даже если бы мы могли учиться, мы все равно должны быть подвержены непредсказуемым случайностям. "Эти "Мемуары" все больше убеждают меня в том, что писать историю - значит собирать воедино людские глупости и удары судьбы. Все зависит от этих двух составляющих".118
Дважды (1752, 1768) в "Последнем завещании" он пытался донести до своих наследников некоторые уроки собственного опыта. Он призвал их изучить цели и ресурсы различных государств, а также доступные методы защиты и развития Пруссии. Вслед за отцом он подчеркивал необходимость содержать армию в порядке. Он предостерегал своих преемников от трат сверх доходов, предсказывал политические неприятности для безрассудной Франции и советовал увеличивать доходы не за счет введения новых налогов, а путем стимулирования производительности экономики. Все религии должны быть защищены, если они поддерживают мир - хотя "все религии, если в них всмотреться, покоятся на системе басен, более или менее абсурдных".119 Королевская власть должна быть абсолютной, но король должен считать себя первым слугой государства. Поскольку Пруссии угрожала опасность из-за ее малочисленности на фоне таких крупных государств, как Россия, Франция и Австро-Венгрия, король должен был использовать любую возможность для расширения и объединения Пруссии - предпочтительно путем завоевания Саксонии, Польской Пруссии и шведской Померании. "Первая забота принца - сохранить себя; вторая - расширить свою территорию. Это требует гибкости и находчивости. ... Способ скрыть тайные амбиции - исповедовать мирные настроения, пока не наступит благоприятный момент. Таков был метод всех великих государственных деятелей".120
Король должен подготовить своего преемника к управлению страной; он должен дать ему образование у просвещенных людей, а не у церковников, ибо те напичкают его суевериями, чтобы сделать его послушным орудием церкви.121 Такое образование порождает посредственный ум, вскоре подавленный государственными обязанностями. "Вот что я видел, и если не считать королевы Венгрии Марии Терезии и короля Сардинии Карла Эммануила I, то все принцы Европы - просто прославленные имбецилы".122 Это было написано, когда Россией правила Елизавета; Завещание 1768 года было более вежливым, поскольку Екатерина уже показала свою силу; теперь Фредерик пророчил, что Россия станет самой опасной державой в Европе.123
С возрастом он начал сомневаться в том, что его племянник и предполагаемый наследник Фредерик Вильгельм II способен унаследовать правительство. "Я тружусь для вас, - писал он, - но нужно думать о сохранении того, что я создаю; если вы будете бездельничать и нерадивы, то, что я накопил с таким трудом, растает в ваших руках".124 А в 1782 году, еще более пессимистично, он писал: "Если после моей смерти мой племянник станет мягким, ... в течение двух лет Пруссии больше не будет".125 Предсказание подтвердилось в Йене в 1806 году, и не столько потому, что Фридрих Вильгельм II был мягким, сколько потому, что Наполеон был твердым.
Сам Фредерик в последнее десятилетие своей жизни стал неизбывно жесток. Он ограничил большую часть свободы, которую он позволял прессе до 1756 года. "Ваша берлинская свобода, - писал Лессинг Николаю в 1769 году, - сводится... к свободе выносить на рынок столько нелепостей против религии, сколько вам угодно. ... Но пусть кто-нибудь ... возвысит свой голос от имени подданных, против эксплуатации и деспотизма, ... и вы скоро узнаете, какая страна в Европе сегодня самая подневольная".126 Гердер ненавидел свою родную Пруссию, а Винкельман в "ужасе" отвернулся от этой "деспотической страны".127 Когда Гете посетил Берлин в 1778 году, он был удивлен непопулярностью короля. Однако народ почитал Фридриха как старика, который на протяжении сорока пяти лет не пропускал ни одного дня службы государству.
Война и мир одинаково изматывали его. Приступы подагры и астмы, колик и геморроя участились и обострились, а пристрастие к тяжелым блюдам и сильно приправленной пище усилило его недуги. 22-25 августа 1778 года под Бреслау он проводил смотр своей силезской армии. Двадцать четвертого числа, одетый только в свой обычный мундир, он просидел на лошади шесть часов под проливным дождем; он вернулся в свою каюту промокшим и дрожащим; он больше никогда не был здоров. В июне 1786 года он вызвал из Ганновера доктора Циммермана. Тот отказался от прописанных ему лекарств и предпочел оживленные беседы о литературе и истории; чтобы утихомирить его, Циммерман прописал ему "Упадок и падение Римской империи" Гиббона.128 К его бедам добавилась водянка, а разрезы, сделанные для уменьшения отеков, превратились в гангрену. Пневмония завершила осаду, и 17 августа 1786 года Фридрих умер в возрасте семидесяти четырех лет. Он просил похоронить его в саду Сансуси рядом с могилами своих собак и любимой лошади; этот прощальный эдикт гуманности был проигнорирован, и его похоронили рядом с отцом в гарнизонной церкви в Потсдаме. Когда Наполеон после победы над пруссаками под Йеной подошел и встал перед могилой Фридриха, он сказал своим генералам: "Если бы он был жив, нас бы здесь не было".129
ГЛАВА XXI. Кант 1724-1804
I. PROLEGOMENA
Если бы Фридрих Великий не жил, у нас, возможно, никогда не было бы Иммануила Канта. Критика чистого разума" и "Религия в пределах одного лишь разума" стали возможны благодаря скептицизму и веротерпимости Фридриха; в течение двух лет после смерти Фридриха Кант был заставлен прусским правительством замолчать.
Как и Фредерик, Кант был дитя Просвещения и, несмотря на все свои стратегические колебания, до конца держался разума; но, как и Руссо, он был частью романтического движения, пытаясь примирить разум с чувством, философию с религией, мораль с бунтом. Он получил от родителей вливание пиетизма и скрестил его с рационализмом Кристиана фон Вольфа; он впитал ереси философов и скрестил их с "Исповеданием веры савойского викария" в "Эмиле"; он унаследовал тонкую психологию Локка, Лейбница, Беркли и Юма и использовал ее в попытке спасти науку от Юма и религию от Вольтера. Он упорядочил свою жизнь с буржуазной регулярностью и приветствовал Французскую революцию. Оказавшись в изоляции в Восточной Пруссии, он ощутил и обобщил все умственные течения своего времени.
Он родился в Кенигсберге (22 апреля 1724 года), вдали от любящей ясность Франции и туманного моря. Некоторые сомневаются в шотландском происхождении семьи, но сам Кант говорит нам, что его дед "в конце прошлого... века (не знаю, по какой причине) эмигрировал из Шотландии в Пруссию".1 Его отец, Иоганн Георг Кант, женился на Анне Ройтер; Иммануил (т. е. Бог с нами) был четвертым из их одиннадцати детей. Свое христианское имя он получил от святого, в честь которого родился; он изменил свою фамилию с Канта на Кант, чтобы немцы не произносили ее как "Цант".2 Вся семья воспитывалась в секте пиетистов, которая, как и английский методизм, делала акцент на вере, покаянии и непосредственном обращении к Богу, в отличие от ортодоксального лютеранского богослужения в церкви с посредником-священником.
Один пиетистский проповедник основал в Кенигсберге Коллегиум Фредерицианум; Иммануил посещал его с восьмого по шестнадцатый год. Учебный день начинался в 5:30 утра с получасовой молитвы; каждый учебный час заканчивался молитвой; час каждое утро посвящался религиозному обучению, с акцентом на адский огонь; история преподавалась в основном по Ветхому Завету, греческий - исключительно по Новому. Воскресенье в значительной степени посвящалось религиозным обрядам. Это было образование, которое породило добродетель в некоторых выпускниках, лицемерие в других, и, возможно, мрачный дух в большинстве. Кант позже возмущался этой тяжелой дозой благочестия и ужаса; страх и трепет, по его словам, одолевали его, когда он вспоминал те дни.3
В 1740 году он перешел в Кенигсбергский университет. Здесь его любимым учителем стал Мартин Кнутцен, который, хотя и был пиетистом, познакомил Канта с "рационализмом" Вольфа. Кнутцен читал английских деистов; он осуждал их, но обсуждал, и по крайней мере у одного ученика он оставил деистические сомнения. Когда после шести лет учебы в университете Канту предложили принять лютеранский сан, он отказался, несмотря на обещание скорого продвижения на удобную должность.4 Вместо этого в течение девяти лет он жил в бедности, занимаясь репетиторством в частных семьях и продолжая учиться. До 1770 года его интересовали скорее науки, чем теология. Лукреций был одним из его любимых авторов.5
В 1755 году Кант получил докторскую степень, и ему было разрешено читать лекции в университете в качестве приватдоцента, или частного преподавателя, получающего вознаграждение только от тех студентов, которых он сам выбирал. В этом небезопасном статусе он пребывал в течение пятнадцати лет. Дважды за это время его прошения о получении профессорского звания отклонялись. Он оставался бедным, переезжая из одного пансиона в другой, так и не решившись жениться, так и не обзаведясь собственным домом до пятидесяти девяти лет.6 Он читал лекции на самые разные темы, вероятно, чтобы привлечь большее число студентов, и, чтобы выжить, должен был заявить о себе во всеуслышание. Кант как преподаватель, должно быть, сильно отличался от Канта как автора, столь известного своей безвестностью. Гердер, который был одним из его учеников (1762-64), спустя тридцать лет с благодарностью вспоминал о нем:
Мне посчастливилось знать одного философа, который был моим учителем. В расцвете сил он обладал радостным мужеством молодости, и это же, как я полагаю, сопутствовало ему до глубокой старости. Его открытое, задумчивое чело излучало спокойную жизнерадостность и веселье, его беседа была полна идей и очень увлекательна. К его услугам были шутки, остроты и юмористическая фантазия, а его лекции были одновременно поучительными и очень увлекательными. В том же духе, в котором он критиковал Лейбница, Вольфа, Баумгартена, ... и Юма, он исследовал естественные законы Ньютона, Кеплера и физиков. Точно так же он взялся за труды Руссо. ...Никакие кабалы и секты, никакие предрассудки и благоговение перед именем не оказывали на него ни малейшего влияния в борьбе за распространение и продвижение истины. Он поощрял и мягко заставлял своих слушателей думать самостоятельно; деспотизм был чужд его нраву. Этот человек, которого я называю с величайшей благодарностью и почтением, - Иммануил Кант; его образ стоит передо мной, и он мне дорог".7
Если вспоминать Канта в основном по его работам до пятьдесят седьмого года жизни (1781), мы должны считать его скорее ученым, чем философом, хотя эти два понятия еще не были разделены. Его первая опубликованная работа, "Мысли об истинной оценке динамических сил" (Gedanken von der wahren Schätzung der lebendigen Kräfte, 1747), представляет собой эрудированное рассуждение о том, следует ли измерять силу движущегося тела (как считали Декарт и Эйлер) массой, умноженной на скорость, или (как считал Лейбниц) массой, умноженной на квадрат скорости; замечательная работа для двадцатитрехлетнего юноши. Семь лет спустя появилось сочинение о том, изменяется ли время суточного вращения Земли в результате приливов и отливов. В том же году Кант опубликовал "Вопрос, стареет ли Земля" ("Die Frage, ob die Welt veralte", ); здесь мы видим нашу современную озабоченность ежедневной потерей энергии Солнцем и будущим затвердеванием нашей Земли.
В блестящем трактате 1755 года "Всеобщая история природы и теория небес" (Allgemeine Naturgeschichte und Theorie des Himmels) тридцатиоднолетний юноша предложил "всеобщую историю природы и теорию небес". Она была опубликована анонимно и посвящена Фридриху Великому; возможно, Кант опасался неприятностей со стороны теологов и надеялся на защиту короля. Он свел все действия земли и неба к механическим законам, но утверждал, что результат, благодаря своей координации и красоте, доказывает существование высшего разума. Для объяснения происхождения Солнечной системы Кант предложил свою "небулярную гипотезу":
Я предполагаю, что вся материя нашей Солнечной системы... была в начале всего сущего разложена на первичные элементы и заполнила все пространство... в котором теперь вращаются образованные из нее тела. ... В пространстве, заполненном таким образом, всеобщий покой мог длиться лишь мгновение. ... Рассеянные элементы более плотного вида, благодаря своей притягательной силе, собирают вокруг себя всю материю с меньшим удельным весом; сами эти элементы, вместе с материалом, который они объединили с собой, собираются в тех точках, где находятся частицы еще более плотного вида; они таким же образом соединяются с еще более плотными частицами, и так далее. . . .
Но у природы есть и другие силы, ... с помощью которых эти частицы отталкиваются друг от друга и которые, вступая в конфликт с притяжениями, вызывают то движение, которое является, так сказать, вечной жизнью природы. ...Эта сила отталкивания проявляется в упругости паров, истечении сильно пахнущих тел и распространении всех спиртовых веществ. Именно благодаря этой силе элементы, которые могут падать к точке, которая их притягивает, отклоняются в сторону ... от движения по прямой линии; и их перпендикулярное падение таким образом приводит к круговому движению вокруг центра, к которому они падают".8
Кант считал, что все звезды были собраны или собираются в такие системы планет и солнц; и он добавил важную фразу: "Die Sch öpfung ist niemals vollendet" - творение никогда не завершается; оно постоянно продолжается.9
Небулярная гипотеза 1755 года, а также ее дополнение Лапласа (1796), столь же богата трудностями, как и большинство последующих теорий происхождения; однако, по мнению одного известного ныне живущего астронома, "трактат Канта о космогонии был, как мне кажется, самым лучшим объективным изложением науки до того времени".10 Для нас значение этого эссе заключается в том, что Кант не был мистиком-метафизиком, а был человеком, увлеченным наукой и пытавшимся примирить научный метод с религиозной верой. В этом суть его трудов до самого конца.
В 1756 году, взволнованный, подобно Вольтеру, лиссабонской катастрофой 1755 года, Кант опубликовал три эссе о землетрясениях и одно - о теории ветров. В 1757 году он опубликовал "Набросок и объявление курса лекций по физической географии", а в 1758 году - "Новое учение о движении и покое". Затем, расширяя круг своих интересов, он отправил в печать краткие трактаты об оптимизме (1759), силлогизме (1762) и "болезнях головы" (1764) - здесь он предположил, что растущее разделение труда может монотонными повторениями привести к безумию. В 1763 году он перешел к теологии, написав трактат "Единственное возможное основание для доказательства существования Бога"; очевидно, ему было не по себе из-за шаткости его религиозной веры. В 1764 году, через восемь лет после аналогичного сочинения Берка, он предложил "Замечания о чувстве прекрасного и возвышенного".
Временами он подумывал о том, чтобы распространить свою эволюционную космогонию на биологию; ему была знакома идея о том, что новые формы развились из более древних благодаря изменению условий жизни;11 и он принял мнение, что анатомия человека изначально была приспособлена к передвижению на четырех ногах.12 Тем не менее, он отказался от полностью механистической биологии. "Временами я также уходил в пропасть, принимая здесь слепую естественную механику за основу объяснения, и верил, что смогу найти проход к простой и естественной концепции. Но я постоянно терпел кораблекрушение, и поэтому предпочел пуститься в безбрежный океан идей".13 Рудольф Распе (автор "Путешествий барона Мюхаузена") недавно обнаружил и в 1765 году опубликовал давно потерянные "Новые сочинения о человеческом познании" Лейбница; Кант мог читать их по-французски; они помогли ему обратиться к эпистемологии. Он не совсем оставил свой интерес к науке; уже в 1785 году он написал эссе "О вулканах на Луне". Но внутренний конфликт между его научными занятиями и унаследованной теологией заставил его искать примирения в философии.
Вероятно, новое направление его деятельности было отчасти вызвано предложением (1770) занять должность профессора логики и метафизики. Жалованье было небольшим для человека сорока шести лет - 167 талеров в год, которое постепенно выросло до 225 в 1786 году; дополнительные услуги в качестве "сенатора" и "старшего преподавателя" увеличили его в 1789 году до 726 талеров. Согласно обычаю, вновь назначенный профессор должен был произнести на латыни инаугурационную речь. Кант выбрал трудную тему - "О форме и принципах разумного и чувствительного мира" (De Mundi sensibilis et intelligibilis Forma et Principiis). Кант использовал схоластическую терминологию, которая все еще преобладала в немецких университетах. Под "разумным миром" он понимал мир, воспринимаемый органами чувств; позже он назовет его также феноменальным миром, или миром видимостей. Под "умопостигаемым миром" он понимал мир, постигаемый рассудком или разумом; позже он назовет его "нуменальным", или мыслимым, миром. Мы стремимся понять чувственный мир, применяя к нему субъективные понятия пространства и времени с помощью математики и естественных наук; мы стремимся понять умопостигаемый мир, выходя за пределы чувств, через интеллект и метафизику, к сверхчувственным источникам и причинам чувственного мира. Уже здесь Кант изложил свои основные тезисы: пространство и время не являются объективными или чувственными объектами, а представляют собой формы восприятия, присущие природе и структуре разума; разум - не пассивный получатель и продукт ощущений, а активный агент с присущими ему способами и законами функционирования для преобразования ощущений в идеи.
Кант рассматривал эту основополагающую диссертацию как "текст, на основе которого будет сказано нечто дальнейшее в следующей работе". Это высказывание в письме Маркусу Герцу от 1771 года показывает, что философ уже планировал Kritik der reinen Vernunft. После двенадцати лет работы над этим огромным трактатом он представил его миру в 1781 году, посвятив Карлу фон Цедлицу, министру образования и церковных дел при Фридрихе Великом. Зедлиц, как и король, был ребенком Aufklärung и поддерживал свободу прессы. Его защита была бы очень ценной, если бы за эзотерической лексикой и внешне ортодоксальными выводами Канта богословы увидели один из самых разрушительных анализов, которые когда-либо получала христианская теология.
II. КРИТИКА ЧИСТОГО РАЗУМА, 1781
Если эта книга кажется миру трудной, то, возможно, это связано с методом работы Канта. Он писал Моисею Мендельсону (16 августа 1783 года), что, хотя этот том был "результатом размышлений, занимавших меня не менее двенадцати лет, я в величайшей спешке довел его до конца за четыре или пять месяцев, уделяя самое пристальное внимание содержанию, но мало думая об изложении или о том, чтобы сделать его легким для понимания читателем, - решение, о котором я никогда не жалел, поскольку в противном случае, если бы я дольше медлил и стремился придать ему более популярную форму, работа, вероятно, вообще никогда не была бы завершена".14 Ясность требует времени, а Кант не был уверен, что у него есть на это время. Он намеренно опустил иллюстративные примеры, чтобы они не раздували его книгу: "Они необходимы только с популярной точки зрения, а этот труд никогда не может быть пригоден для народного потребления".15 Таким образом, он писал для торговли и доверял другим разбавить его до удобоваримого состояния. Хотя Кристиан фон Вольф опередил его в написании философии на немецком языке, этот язык был еще груб в выражении оттенков мысли, и в нем не была создана техническая терминология. Почти на каждом шагу Канту приходилось придумывать немецкий перевод латинского термина, а во многих случаях даже в латыни не хватало терминов для тех различий и тонкостей, которые он хотел выразить. Он сбивал читателей с толку, придавая новые значения старым словам и порой забывая о своих переопределениях. Первые сто страниц довольно ясны; остальное - философский пожар, в котором неподготовленный читатель не увидит ничего, кроме дыма.
Само название требует уточнения. Кто мог знать, что "Критика нового сознания" означает критическое и судебное рассмотрение разума как независимого от опыта? Kritik означало не только анализ и изложение, но и суждение, как и его греческий родич krinein - судить. Кант предложил описать ощущение, восприятие, идею и разум и установить для каждого из них соответствующие границы и юрисдикцию. Кроме того, он надеялся показать, что разум может дать нам знание независимо от какого-либо подтверждающего опыта, как, например, когда мы знаем, что шесть раз по шесть равно тридцати шести, или что у следствия должна быть причина. Это примеры "чистого разума" - т.е. априорного знания, т.е. знания, не требующего опытного подтверждения. "Способность познания на основе априорных принципов можно назвать чистым разумом, а общее исследование его возможности и границ [составляет] критику чистого разума".16 Кант полагал, что такое исследование затронет все проблемы метафизики, и был уверен, что "нет ни одной метафизической проблемы, которая не была бы решена или для решения которой не был бы хотя бы дан ключ" в этой "Критике".17 Он считал, что его единственная опасность - "не в том, чтобы быть опровергнутым, а в том, чтобы не быть понятым".18
Что влекло его в столь героическое приключение? Можно было бы предположить, что возвеличивание разума французским Просвещением - предположение философов, что вера должна подчиняться разуму, и хаос, который был нанесен христианской теологии, - стали провоцирующей причиной решимости Канта изучить происхождение, действие и границы разума. Этот мотив сыграл свою роль, как сказано в предисловии Канта ко второму изданию;19 Но в том же предисловии ясно сказано, что его избранным врагом является любой "догматизм", т. е. все системы мысли, ортодоксальные или еретические, развитые непроверенным разумом. Он назвал "величайшим из всех догматических философов" Христиана фон Вольфа, который взялся доказать доктрины христианства и философию Лейбница с помощью одного лишь разума. Все попытки доказать истинность или ложность религии с помощью чистого разума были для Канта формой догматизма; и он осуждал как "догматизм метафизики" любую систему науки, философии или теологии, которая не подверглась критическому анализу со стороны самого разума.
До 1770 года он обвинял свое собственное мышление в подобном догматизме. От таких нерассуждающих спекуляций, по его словам, его пробудило чтение Юма, предположительно "Справки о человеческом разумении", немецкий перевод которой появился в 1755 году. Юм утверждал, что все рассуждения зависят от понятия причины; что в реальном опыте мы воспринимаем не причину, а только последовательность; и что поэтому вся наука, философия и теология покоятся на идее-причине, которая оказывается интеллектуальным предположением, а не воспринимаемой реальностью. "Я охотно признаю, - писал Кант, - что именно замечание Дэвида Юма впервые, много лет назад, прервало мою догматическую дремоту и дало совершенно иное направление моим изысканиям в области спекулятивной философии".20 Как можно было спасти понятие причины от низменного статуса неопределенного предположения, в котором его оставил Юм? Только, сказал Кант, показав, что оно является априорным, независимым от опыта, одной из тех категорий, или форм мышления, которые, хотя и не обязательно врожденные, являются частью присущей разуму структуры.* Таким образом, он поставил перед собой задачу преодолеть и догматизм Вольфа, и скептицизм Юма с помощью критики - критического рассмотрения, - которое бы одновременно описывало, разграничивало и восстанавливало авторитет разума. Эти три этапа - догматизм, скептицизм, критика - были, по мнению Канта, тремя восходящими фазами в развитии современной философии.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги