Насколько глубоко тронула Гете история Фауста, какие разнообразные формы она принимала в его мыслях, показывает тот факт, что он начал писать пьесу в 1773 году, а закончил ее только в 1831-м. О своей встрече с Гердером в 1771 году он написал в автобиографии:
Я тщательно скрывал от него свой интерес к некоторым темам, которые укоренились во мне и мало-помалу облекались в поэтическую форму. Это были Гетц фон Берлихинген и Фауст. ... Многозначительный кукольный спектакль последнего звучал и вибрировал во мне многотонно. Я тоже блуждал по разным наукам и довольно рано убедился в их тщетности. Кроме того, я пробовал всевозможные пути в реальной жизни и всегда возвращался неудовлетворенным и встревоженным. Теперь эти и многие другие вещи я носил с собой и предавался им в часы уединения, но ничего не записывал.8
17 сентября 1775 года он сообщил корреспонденту: "Сегодня утром я почувствовал себя свежим и написал одну сцену из моего "Фауста".9 Позже в том же месяце Иоганн Циммерман спросил его, как продвигается работа над пьесой. "Он принес пакет, наполненный тысячей обрывков бумаги, и бросил его на стол. "Вот, - сказал он, - мой Фауст? "10 К моменту его отъезда в Веймар (ноябрь 1775 года) первая форма драмы была завершена.11 Не удовлетворившись ею, он отложил ее в сторону; этот "Урфауст", или "Оригинальный Фауст", не выходил в печать до 1887 года, когда в Веймаре была найдена рукописная копия, сделанная фрейлейн фон Гёххаузен.12 Еще пятнадцать лет он пересматривал и расширял ее. Наконец, он опубликовал его (1790) под названием "Фауст, фрагмент", который теперь занимает шестьдесят три страницы;13 Это была первая печатная форма самой знаменитой пьесы со времен "Гамлета".
Все еще недовольный этим, Гете забросил тему до 1797 года. 22 июня он писал Шиллеру: "Я решил снова взяться за своего "Фауста", ... разбив то, что было напечатано, расположив это в больших массах, ... и еще больше подготовив разработку..... Я только хотел бы, чтобы вы были так добры, чтобы в одну из ваших бессонных ночей обдумать это дело и сказать мне, чего бы вы потребовали от целого, и истолковать мне мои сны, как истинный пророк". Шиллер ответил на следующий день: "Двойственность человеческой природы и безуспешное стремление объединить в человеке божественное и физическое не выходят из поля зрения. ...Природа предмета заставит вас отнестись к нему философски, и воображение должно будет приспособиться, чтобы служить рациональной идее". Воображение Гете было слишком богатым, ярких впечатлений - слишком много; он вставил многие из них во "Фрагмент", удвоив его размер, и в 1808 году подарил миру то, что мы сейчас называем "Фауст", часть I.
Прежде чем дать марионетке сказать хоть слово, он присочиняет к драме нежное "Zueignung" - посвящение умершим друзьям; и смешной "Пролог в театре" между распорядителем, драматургом и шутом; и "Пролог на небесах", где Бог спорит с Мефистофелем, что Фауста нельзя окончательно склонить к греху. Наконец Фауст заговорил, причем в самых простых выражениях:
Да будет так, ах! Философия,
Юриспруденция и медицина,
И еще теология
Durchaus studiert, mit heissem Bemü hn.
Da steh ich nun, ich armer Tor!
И я в таком состоянии, как сейчас.
Хайсе магистр, хайсе доктор гар,
И заглянуть в прошлое, чтобы узнать, что это за год.
Herauf, herab, und quer und krumm
Мой Шюлер на заднем дворе,
И видите, что мы ничего не знаем.
Я изучал, увы, философию,
Юриспруденция, а также медицина,
И, что самое печальное, теология,
С пылким трудом, до конца.
И вот я торчу здесь, как мудрый, бедный дурак,
Как и тогда, когда мои шаги впервые обратились к школе.
Они называют меня мастером, нет, доктором,
И вот уже почти десять лет, через суровые и гладкие
И вверх, и вниз, и вправо, и влево, и вправо,
Я вожу своих учеников за нос,
И знайте, что в истине мы не можем знать ничего.14
Этот четырехфутовый метр, перешедший из пьес Ганса Сакса, оказался как раз тем самым пульсирующим ритмом для драмы, в которой философия наказывается весельем.
Фауст, конечно же, Гете, даже будучи шестидесятилетним мужчиной; и, как и Гете, он и в шестьдесят лет был потрясен женской прелестью и грацией. Его двойное стремление к мудрости и красоте было душой Гете; оно бросало вызов мстящим богам своей самонадеянностью, но оно было благородным. Фауст и Гете говорили "Да" жизни, духовной и чувственной, философской и светской. Напротив, Мефистофель (который не Сатана, а лишь философ Сатаны) - это дьявол отрицания и сомнения, для которого все стремления - бессмыслица, вся красота - скелет в коже. Во многих моментах Гете тоже был этим насмешливым духом, иначе он не смог бы наделить его таким остроумием и жизнью. Временами Мефистофель кажется голосом опыта, реализма и разума, проверяющим романтические желания и заблуждения Фауста; действительно, говорил Гете Эккерману, "характер Мефистофеля - это... живой результат обширного знакомства с миром".15
Фауст не продает свою душу безоговорочно; он соглашается отправиться в ад только в том случае, если Мефистофель покажет ему удовольствие, настолько долговечное, что он будет рад остаться с ним навсегда:
Если когда-нибудь на ложе лени я буду лежать довольный,
то с этим мгновением закончится моя гонка! . . .
Если я в любой момент скажу:
"Подожди немного, ты так прекрасна!"*
Тогда в оковы меня бросьте;
тогда я с радостью туда пойду.
На этом условии Фауст подписывает договор своей кровью и безрассудно восклицает: "Наши пылающие страсти в чувственном море мы теперь утолим!"16
Поэтому Мефистофель приводит его к Маргарите - "Гретхен". Фауст находит в ней все очарование той простоты, которая уходит со знанием и возвращается с мудростью. Он соблазняет ее драгоценностями и философией:
МАРГАРИТА.
Скажи мне, как обстоят дела с твоей религией?
Ты добрый и отзывчивый человек,
но, как мне кажется, не уделяешь ей должного внимания.
КАУСТ.
Довольно, милое дитя! Я люблю тебя, ты чувствуешь.
За тех, кого я люблю, я кровь и жизнь свою пролью,
И веры, церкви своей не лишусь.
МАРГАРИТА.
Это неправильно! Мы должны верить! . . .
Ты веришь в Бога?
ФАУСТ.
Какой человек может сказать, моя дорогая,
"Я верю в Бога"? . . .
МАРГАРИТА.
Значит, ты не веришь?
ФАУСТ.
Ты, прелестный ангельский лик, не ослышался!
Кто может назвать Его? Кто провозгласит Его?
Я верю Ему?
Кто может
сказать: "Я не верю Ему"?
Всеобъемлющий, Всеподдерживающий;
Он обнимает и поддерживает не
тебя,
не
меня,
не
себя?
Разве не расстилается над нами небесный свод?
Не лежит ли земля, прочно утвердившаяся, под нашими ногами?
Как бы ни была она велика, наполни ею свое сердце,
И когда в чувстве полном блаженства ты окажешься,
Назови ее тогда, как пожелаешь!
Назови это блаженством, сердцем, любовью, Богом!
У меня нет для него названия.
Чувство - это все [Gefühl ist alles]!
Имя - лишь звук и дым
, затуманивающий сияние небес. . . .
МАРГАРИТА.
В этих твоих словах, кажется, есть справедливость,
но... у тебя нет христианства.
ФАУСТ.
Дорогой ребенок!17
Ее трогает не его мутный пантеизм, а прекрасная фигура и одеяния, которыми Мефистофель с помощью магии наделил его вернувшуюся молодость. Она поет за своей прялкой песню тоски:
Meine Ruh ist hin,
Mein Herz ist schiver,
Ich finde sie nimmer
Und nimmermehr. . . .
Nach ihm nur schau ich
Zum Fenster binaus,
Nach ihm nur geh ich
Aus dem Haus.
Sein hoher Gang,
Sein' edle Gestalt,
Seines Mundes Lächeln,
Мой покой утерян,
мое сердце изранено,
Я не найду его никогда,
и никогда больше. . . .
Лишь за ним я слежу,
у окна;
Лишь его я ищу
, выходя вперед.
Его возвышенная походка,
Его властный облик,
Улыбка его губ,
Seiner Augen Gewalt. . . .
Mein Busen drängt
Sich nach ihm hin.
Ach, dürft ich fassen
Und halten ihn,
Und küssen ihn,
So wie ich wollt,
An seinen Küssen
Vergehen sollt!
Мощь его глаз... . .
Моя грудь тоскует
по нему, по нему.
Ах, если бы я могла прижаться к нему
, Прижаться к нему,
поцеловать его, как бы
я
хотела
, Тогда бы я,
потеряв сознание от его поцелуев,
Упала бы в обморок и умерла!18
Остальную часть истории знает весь западный мир, хотя бы благодаря Гуно. Маргарита, чтобы целоваться и падать в обморок без сопровождения, дает своей матери сонное зелье, от которого та так и не просыпается. Фауст убивает на дуэли брата Маргариты Валентина и исчезает; Маргарита от стыда и горя убивает своего ребенка, оставшегося без отца; ее арестовывают и приговаривают к смерти. Фауст посещает ее в темнице и умоляет бежать с ним; она обнимает его, но отказывается покинуть камеру. Мефистофель уводит Фауста, а голос с небес кричит: "Она искуплена".
Лишь постепенно читающая публика осознала, что этот "Фауст" 1808 года - лучшая драма и лучшая поэзия, которые когда-либо создавала Германия. Но некоторые бдительные читатели сразу же признали его достойным стоять среди вершин мировой литературы. Фридрих Шлегель сравнивал Гете с Данте, Жан-Поль Рихтер приравнивал его к Шекспиру; Виланд отдавал ему в области поэзии тот же суверенитет, который Наполеон имел тогда в управлении и в войне.19
III. НЕСТОР В ЛЮБВИ
В 1818-21 годах у Гете было два волнующих душу романа, не считая Беттины Брентано. 23 апреля 1807 года двадцатидвухлетняя Беттина пришла к стареющему поэту с рекомендательным письмом от Виланда. Она была внучкой Софи фон Ла Рош, которая любила Виланда, и дочерью Максимилианы Брентано, флиртовавшей с Гете; она чувствовала, что имеет первородное право на сердце Гете. Вскоре после того, как она вошла в его комнату, она бросилась в его объятия. Он принял ее как ребенка и в дальнейшем вел с ней переписку в этом смысле; но к своим письмам он прилагал последние написанные им любовные стихи, и, хотя они не были адресованы ей, она расценила их как признания в страсти и придала им такую окраску в "Переписке Гёте с ребенком", которую она опубликовала в 1835 году.
Большинство стихотворений были навеяны Вильгельминой Герцлиб. Минна, как вскоре назвал ее Гете, была дочерью йенского книготорговца. Он знал ее еще ребенком, но в 1808 году ей было девятнадцать, скромная, нежная и цветущая. Она цеплялась за каждое его слово и скорбела о том, что возраст и положение не позволяют ей любить и обладать им. Он понимал ее чувства, отвечал на них, писал ей сонеты, каламбуря на ее имя, как на любящее сердце; но он помнил, что совсем недавно сделал Кристиану своей женой. Кажется, , что он имел в виду Минну, когда изображал застенчивую, взвинченную, ласковую Оттилию из "Избирательного сродства" (1809).
Этот замечательный роман-Die Wahlverwandtschaften, по мысли его автора,20 его лучшее произведение в прозе, гораздо лучше организованное и более компактно рассказанное, чем оба обхода Вильгельма Мейстера. Обратите внимание на слова Гёте, обращенные к Эккерману (9 февраля 1829 года): "Во всем "Избирательном сродстве" нет ни одной строчки, которую бы я сам не прожил, и за текстом стоит гораздо больше, чем каждый может усвоить при одном прочтении". Действительно, вина книги в том, что в ней слишком много Гете, слишком много философствования, вложенного в маловероятные уста. (Он заставляет девушку Оттилию вести дневник, в который заносит некоторые из своих самых зрелых obiter cogitata, например, "Против великого совершенства в другом нет способа защититься, кроме любви".21) Но именно потому, что в этой книге так много от Гете, она согрета жизнью и богата мыслями: потому что Шарлотта из этой истории - это снова Шарлотта фон Штайн, искушенная, но отказывающаяся быть неверной своему мужу; потому что капитан - это Гете, влюбленный в жену своего друга; потому что Эдуард, пятидесятилетний муж, влюбленный в Оттилию, - это Гете, увлеченный Минной Герцлиб; и потому что роман - это попытка Гете проанализировать свою собственную эротическую чувствительность.
Он предложил рассматривать сексуальное влечение в химических терминах. Возможно, он взял свое название из "Избирательного сродства", опубликованного великим шведским химиком Торберном Улофом Бергманом в 1775 году. Капитан описывает Эдварду и Шарлотте притяжения, отталкивания и сочетания материальных частиц: "Вы должны сами увидеть, как эти вещества, которые кажутся такими мертвыми и в то же время полны энергии и силы, работают на ваших глазах. Сейчас они ищут друг друга, ... захватывают, дробят, пожирают, уничтожают, а потом вдруг появляются вновь ... в свежих, обновленных, неожиданных формах".22 Так, когда Эдвард приглашает своего друга капитана, а Шарлотта - свою племянницу Оттилию погостить у них надолго, капитан влюбляется в Шарлотту, а Эдвард - в Оттилию. Когда Эдвард вступает в половой акт со своей женой, он думает об Оттили, а Шарлотта - о капитане, что представляет собой своего рода психологический адюльтер. Потомство странно похоже на Оттилию, и Оттилия принимает ребенка как своего собственного. Затем, видимо, случайно, она дает ему утонуть; в раскаянии она морит себя голодом. Эдвард умирает от разрыва сердца, капитан исчезает, Шарлотта выживает, но духовно мертва. Городской философ заключает: "Брак - это начало и конец всей цивилизации. Он усмиряет дикарей и дает самым культурным людям лучшую возможность для проявления нежности. Он должен быть нерасторжимым, ибо приносит столько счастья, что случайные невзгоды ничего не значат на весах".23 Однако четыре страницы спустя один из персонажей предлагает пробный брак, в котором договор заключается только на пять лет.
В 1810 году Гете был в Карлсбаде, принимал воды и флиртовал с молодыми женщинами, в то время как Кристиана, четыре года как вышедшая замуж, оставалась дома и флиртовала с молодыми мужчинами. Шестидесятиоднолетний поэт завоевал страстную любовь смуглой красавицы еврейки Марианны фон Эйбенберг, а затем сбежал от нее с белокурой Сильви фон Зигесар. В стихотворении, адресованном Сильви, он назвал ее "дочерью, любовницей, дорогой, белой и стройной".24 Кристиана посылала ему призывы к верности:
А Беттина и эта фрау фон Эйбенберг уже приехали в Карлсбад? Говорят, что Сильви и Готтеры тоже должны быть там. Так что же ты будешь делать между всеми своими флиртами? Их слишком много! Но ты ведь не забудешь свою старшую? Думай обо мне тоже время от времени. Я хочу доверять тебе абсолютно, что бы ни говорили люди. Ведь вы единственный, кто думает обо мне.25
Он присылал ей маленькие подарки.
Почти каждый день он находил время для сочинения стихов или прозы. Примерно в 1809 году он начал писать свою автобиографию. Он назвал ее "Aus meinem Leben Dichtung und Wahrheit" ("Вымысел и правда из моей жизни"). Название красиво признавало, что время от времени, намеренно или нет, он мог смешивать воображение с реальностью. Он лишь слегка и деликатно коснулся своей любви к Шарлотте Буфф, но более подробно рассказал о своем романе с Фридерикой Брион; обе эти женщины еще живы. Он хорошо и щедро проанализировал многих друзей своей юности - Ленца, Базедова, Мерка, Гердера, Якоби, Лаватера. О себе он говорил скромно; в его личных записях содержалась жалоба на то, что от автобиографа ожидают признания его недостатков, но не раскрытия его достоинств.26 Эта книга - история ума, а не жизни; происшествий в ней мало, зато много размышлений. Это его величайшая прозаическая книга.
В 1811 году он получил от Бетховена письмо с восхищением и увертюрой к "Эгмонту". Поэт и композитор встретились в Теплице в июле 1812 года; Бетховен играл для Гете и совершал с ним прогулки. Если верить романисту Августу Франклу, "куда бы они ни пошли, люди на набережной почтительно уступали им дорогу и приветствовали их". Гете, раздраженный этими постоянными помехами, сказал: "Какая неприятность! Я никогда не могу избежать подобных вещей! Улыбаясь, Бетховен ответил: "Пусть это не беспокоит ваше превосходительство; это почтение, вероятно, предназначено для меня". "Гете писал Зельтеру (2 сентября 1812 года): "Талант Бетховена меня поразил; его личность, увы, совершенно неуправляема. Он не ошибается... находя мир отвратительным, но такое отношение не делает его более приятным ни для него, ни для других. Во многом его можно оправдать тем прискорбным обстоятельством, что он теряет слух".27 Комментарий Бетховена о Гете: "Как терпелив был со мной этот великий человек! Сколько добра он мне сделал!" Но "придворная атмосфера слишком хорошо ему подходит".28
Присутствие в суде и поведение были частью официальной жизни Гете, поскольку он по-прежнему активно занимался административной деятельностью. Его домашняя жизнь утратила свое очарование: Август, которому в 1812 году исполнилось двадцать два года, был неизбалованной посредственностью, а Кристиана растолстела и пристрастилась к выпивке. Ей было чем оправдаться, ведь его флирт продолжался. Во время своих визитов во Франкфурт он часто останавливался на пригородной вилле Иоганна фон Виллемера и восхищался женой Виллемера, Марианной. Летом 1815 года он провел у них почти четыре недели. Марианне был тридцать один год, но она была во всей полноте женской красоты. Она очаровательно пела стихи Гете и арии Моцарта, писала прекрасные стихи и обменялась с Гете циклом стихов в подражание Хафизу, Фирдоуси и другим персидским бардам . (Хафиз был переведен на немецкий язык в 1812 г.) Некоторые из стихотворений откровенно чувственны и рассказывают о взаимной радости в физических объятиях, но эта вольность может быть просто поэтической. В сентябре они снова встретились в Гейдельберге; поэты совершали долгие прогулки вместе, и Гете написал имя Марианны арабскими буквами в пыли вокруг замкового фонтана. После этого дня они больше не виделись, но переписывались все оставшиеся семнадцать лет его жизни. Виллемер, кажется, еще больше дорожил своей женой за то, что она очаровала столь знаменитого человека, и отвечал на стихи Гете стихами, едва ли уступающими его собственным. Гете включил ее стихи вместе со своими в "Западно-восточную книгу многих листьев", опубликованную в 1819 году.
Пока шла эта переписка в прозе и рифме, Кристиана умерла (6 июня 1816 года). Гете отметил в своем дневнике: "Ее предсмертная борьба была ужасна. ... Пустота и смертельная тишина внутри и вокруг меня".29 Глубокая депрессия омрачила эти годы. Когда Шарлотта Кестнер, потерянная возлюбленная его юности, теперь шестидесятичетырехлетняя жена преуспевающего советника Кестнера из Ганновера, посетила его вместе с дочерью (25 сентября 1816 года), казалось, в нем не было никаких эмоций, и все его разговоры сводились к учтивым пустякам. Но в 1817 году его сын Август, прервав рассеянную карьеру, женился на Оттилие фон Погвиш; Гете пригласил их жить вместе; Оттилие привнесла в дом веселье молодости и вскоре подарила стареющему поэту внуков, которые заставили его сердце биться вновь.
Помогала Ульрике фон Леветцов. Она была одной из трех дочерей Амалии фон Леветцов, которую Гете знал в Карлсбаде. В Мариенбаде в августе 1821 года он встретил Ульрику, которая позже вспоминала: "Поскольку я несколько лет училась во французском пансионе в Страсбурге и мне было всего семнадцать лет, я никогда не слышала о Гете и не имела представления о том, что он был знаменитым человеком и великим поэтом. Поэтому я ничуть не стеснялся дружелюбного пожилого джентльмена. ... Уже на следующее утро он пригласил меня прогуляться с ним. ... Он брал меня с собой на прогулку почти каждое утро".30 Он вернулся в Мариенбад в 1822 году, и "все то лето Гете был очень дружелюбен ко мне". Через год они встретились в Карлсбаде, и вскоре о них заговорили все курортные сплетни. К этому времени поэт решил, что его любовь больше, чем отцовская. Герцог Карл Август убеждал Ульрику выйти замуж за Гете; если она согласится, то ее семье будет подарен прекрасный дом в Веймаре, а после смерти поэта она будет получать пенсию в размере десяти тысяч талеров в год.31 Мать и дочь отказались. Гете вернулся в Веймар опустошенным и утопил свое разочарование в чернилах. Ульрика дожила до девяноста пяти лет.
В том самом 1821 году, который привел Гете к Ульрике, Карл Зельтер, музыкальный руководитель Йены, привез к нему в Веймар двенадцатилетнего ученика Феликса Мендельсона. Зельтер открыл душу Гете миру музыки и даже научил его сочинять. Теперь мастерство юного пианиста удивляло и радовало старого поэта, который настоял на том, чтобы тот остался с ним на несколько дней. "Каждое утро, - писал Феликс 6 ноября, - автор "Фауста" и "Вертера" целует меня. После обеда я играю для него около двух часов, частично фуги Баха, частично мои импровизации". 8 ноября Гете устроил прием, чтобы представить Феликса веймарскому обществу. 10 ноября Феликс писал: "Каждый день после обеда он открывает рояль и говорит: "Я вас сегодня совсем не слышал. Ну-ка, пошуми для меня!". Затем он садится рядом со мной и слушает. Вы не представляете, какой он добрый и ласковый". Когда Зельтер захотел забрать Феликса обратно в Йену, Гете уговорил его оставить ученика еще на несколько дней. "Теперь, - писал счастливый мальчик, - благодарность к Гете поднималась со всех сторон, и мы с девочками целовали его губы и руки". Оттилия фон Погвиш бросилась ему на шею; а поскольку она очень красива, и он все время с ней флиртует, эффект был превосходный".32 В истории есть счастливые моменты, которые скрываются за драматизмом трагедии и остаются незамеченными историками.
IV. УЧЕНЫЙ
Давайте вернемся к его юным годам, когда он с пристальным вниманием и всепоглощающим интересом начал заниматься наукой. Мало кто из нас знает, что Гете посвящал научным исследованиям и сочинениям больше времени, чем всей своей поэзии и прозе вместе взятым.33 Он изучал медицину и физику в Лейпциге, химию в Страсбурге; в 1781 году он занялся анатомией; в течение многих лет он бродил по Тюрингии, собирая минеральные и ботанические образцы и наблюдая за геологическими образованиями. В своих путешествиях он отмечал не только мужчин, женщин и искусство, но и фауну и флору, оптические и метеорологические явления. Он принимал ведущее участие в создании лабораторий в Йене. Он радовался или огорчался своим победам или поражениям в науке так же сильно, как успехам или неудачам в литературе.
Он что-то делал с погодой. Он организовал метеорологические станции наблюдения в герцогстве Саксен-Веймар и помог создать другие по всей Германии,34 и подготовил инструкции для них. Он написал эссе "Теория погоды" и "Причины барометрических колебаний". Он убедил герцога Карла Августа начать работу над коллекциями, которые составили основу Минералогического музея в Йене. Изучив геологические пласты в Ильменау, он утверждал, что они подтверждают теорию Абрахама Вернера о том, что все скальные образования на земной коре являются результатом медленного действия воды. (Эту "нептунистскую" теорию пришлось объединить с "вулканистской" теорией изменения под действием силы). Он был одним из первых, кто предположил, что о возрасте пластов можно судить по окаменелостям, залегающим в них, и отстаивал мнение, что огромные валуны, которые сейчас хаотично распределены на высоких местах, были подняты туда наплывами льда, спускающегося из Арктической зоны.35
В 1791-92 годах Гете опубликовал в двух томах "Вклад в оптику" ("Beiträge zur Optik"). "Моей целью, - писал он, - было собрать все, что известно в этой области, и самому провести все эксперименты, варьируя их по мере возможности, облегчая их выполнение и оставляя их в пределах возможностей обычного человека".36 В период с 1790 по 1810 год он провел множество экспериментов по объяснению цвета; в музее Гете в Веймаре до сих пор хранятся приборы, которые он использовал. Результат появился в 1810 году в двух больших томах с текстом и пластинами под названием Zur Farbenlehre ("О теории цвета"); это была его главная работа как ученого.
Он изучал цвета, обусловленные не только химическим составом предметов, но и строением и работой глаза. Он проанализировал адаптацию сетчатки к темноте и свету, физиологию дальтонизма, явления цветовых теней и послеобразов, эффекты цветовых контрастов и сочетаний в ощущениях и в искусстве. Он ошибочно считал зеленый цвет сочетанием желтого и синего (на палитре художника они действительно так сочетаются, но при соединении синего и желтого цветов спектра получаются серый и белый). Он повторил многие эксперименты, описанные в книге Ньютона "Оптика" (1704), в нескольких случаях обнаружил результаты, отличающиеся от тех, о которых там сообщалось, и закончил тем, что обвинил Ньютона в некомпетентности и иногда в обмане.37 Он выступил против мнения Ньютона о том, что белый цвет - это композиция цветов, и утверждал, что их сочетание регулярно дает не белый, а серый цвет. Ни его современники, ни его преемники в области оптики не приняли его выводов. Они высоко оценили его эксперименты и отбросили многие из его теорий. В 1815 году Артур Шопенгауэр, восхищавшийся Гете как поэтом и философом, послал ему эссе, в котором умело защищал концепцию Ньютона о белом цвете как о композиции цветов; старик так и не простил ему этого. Всеобщее неприятие Farbenlehre усугубило мрачность его последних лет.
Человек, столь чувствительный к цвету, каким был Гете, не мог не быть очарован миром растений. В Падуе в 1786 году он был потрясен ботаническим садом; здесь была собрана более богатая и разнообразная коллекция, чем та, которую он когда-либо видел. Он увидел, как отличаются растения юга от растений севера, и решил изучить влияние окружающей среды на форму и рост растений. Он также никогда так глубоко не ощущал таинственную и непреодолимую способность природы развивать каждую форму с ее уникальным рисунком структуры, текстуры, цвета и линий из, казалось бы, простых и похожих семян. Какое плодородие и какая оригинальность! Но были ли какие-то общие элементы во всем многообразии особей и во всей эволюции органов и частей? Ему пришла в голову мысль, что все эти роды, виды и разновидности были вариациями основного архетипа; что все эти растения, например, образовались на основе некой фундаментальной и оригинальной - пусть даже воображаемой - модели, Urpflanze, или Первого растения, матери всех их. "Тот же закон" или теория, - писал он Гердеру, - "будет применим ко всему живому" - то есть как к животным, так и к растениям; они тоже являются вариациями на одну структурную тему.38 И как отдельный организм, при всей его уникальности, является подражанием первобытному архетипу, так и части организма могут быть вариациями одной фундаментальной формы. Гете заметил в Падуе пальметту, листья которой находились на разных стадиях развития; он изучил видимые переходы от простейшего листа к полному, величественному вееру; и у него возникла идея, что все структуры растения - за исключением оси, или стебля, - являются вариациями и стадиями листа.*
После возвращения в Веймар Гете опубликовал свою теорию в восьмидесятишестистраничной книге под названием "Попытка И. В. фон Гете, тайного советника герцогства Саксен-Веймарского, объяснить метаморфозы растений" (1790). Ботаники посмеялись над ней как над мечтами поэта и посоветовали поэту заняться своим ремеслом.39 Он поверил им на слово и изложил свои взгляды в поэме "Метаморфозы растений". Постепенно теория накапливала доказательства и сторонников. В 1830 году Этьен Жоффруа Сент-Илер представил эссе Гете Французской академии наук как работу тщательного исследования и творческого воображения, подтвержденную прогрессом ботаники.40
Применяя свою теорию к анатомии, Гете предположил (1790), что череп является разновидностью и продолжением позвонков, заключая в себе головной мозг, как позвоночник заключает в себе спинной мозг. Сегодня нет единого мнения по поводу этой концепции. Одно определенное и блестящее достижение в анатомии приписывается Гете - демонстрация межчелюстной кости у человека. (Это кость между челюстными костями, которая несет верхние резцы). Анатомы признавали наличие такой кости у животных, но сомневались в ее существовании у человека; открытие Гете сократило структурные различия между человеком и обезьяной. В письме из Йены Шарлотте фон Штайн от 27 марта 1784 года поэт провозглашает свой успех - влюбленный и ученый в одном лице: "Несколько строк моей Лотте, чтобы пожелать доброго утра. ...Я получил восхитительное удовлетворение. Я сделал анатомическое открытие, которое одновременно прекрасно и важно. Ты получишь свою долю в нем, но не говори об этом ни слова".41 О своей находке он сообщил в рукописной монографии, разосланной в 1784 году ученым разных стран и озаглавленной "Versuch, aus der vergleichenden Knochenlehre, dass der Zwischenknochen der oberen Kinnlade dem Menschen mit den übrigen Thieren gemein sei" ("Попытка на основе сравнительной остеологии показать, что межчелюстная кость в верхней челюсти является общей для человека и высших животных"). Это был "первый из когда-либо написанных трактатов, который может быть правильно назван относящимся к области сравнительной анатомии, и, таким образом, он является важной вехой в истории этой науки".42 (Французский анатом Феликс Вик д'Азир опубликовал то же самое открытие в том же 1784 году).
В своем эссе Гете писал: "Человек очень близок к грубому созданию. ... Каждое существо - лишь тон, модификация в могучей гармонии".43 Как и многие ученые и философы до него, он считал человека частью животного царства и написал поэму "Метаморфозы животных". Но он не был эволюционистом в дарвиновском смысле этого слова. Следуя Линнею, он предполагал неизменность видов, поэтому его Urpflanze не было реальным примитивным растением, от которого произошли все растения, а лишь общим типом, модификацией которого были все растения. Гете, как и его современники Ламарк и Эразм Дарвин, не считал, что виды развиваются из других видов путем экологического отбора благоприятных вариаций.
Был ли Гете настоящим ученым? Не в профессиональном смысле; он был ревностным и просвещенным любителем, ученым между стихами, романами, любовными похождениями, художественными экспериментами и административными делами. Он использовал обширное оборудование, собрал большую научную библиотеку, проводил полезные наблюдения и тщательные эксперименты ; Гельмгольц подтвердил фактическую точность объективных процессов и экспериментов, описанных Гете.44 Он избегал телеологических объяснений. Но профессионалы не принимали его как ученого, поскольку смотрели на него как на дилетанта, который слишком доверял интуиции и гипотезам. Он слишком быстро переходил от одного предмета или исследования к другому, касаясь каждого из них в какой-то особой точке, и нигде, кроме оптики и теории цвета, не достиг обзора всей области. Но было что-то идеальное и героическое в его разнонаправленном и полиморфном упорстве. Эккерман сказал в 1825 году: "Гете через несколько лет исполнится восемьдесят лет, но он не устает от поисков и экспериментов. Он всегда находится на пути к какому-то великому синтезу".45 И, возможно, поэт был прав, считая, что главной целью науки должно быть не оснащение старых желаний новыми инструментами, а пополнение мудрости знаниями для просвещения желаний.
V. ФИЛОСОФ
Как в науке, так и в философии он был любителем, а не профессором - хотя именно он добился назначения Фихте, Шеллинга и Гегеля на кафедры философии в Йене. Его мало интересовали школьные дебаты, но он был бесконечно озабочен интерпретацией природы и смыслом жизни. Став старше, он превратился через науку и поэзию в мудреца. Он находил понимание целого в каждом предмете, моменте и части: "Alles Vergängliche ist nur ein Gleichnis" - все преходящее есть лишь символ.46 Spr üche in Prosa, или случайные апофегмы, которые он оставил после своей смерти, источают мудрость на каждой странице.
Он не предложил никакой системы логики, но прагматично предположил, что "истинно только то, что плодотворно".47 и что "в начале было [не слово, а] дело" (Im Anfang war die That48); мы находим истину в действии, а не в мысли; мысль должна быть инструментом, а не заменой действия. Он не принял Канта так, как Шиллер; он признавал, что конечная природа реальности недоступна нашему пониманию, но не считал, что это обязывает его к ортодоксальности; напротив, он рекомендовал игнорировать непознаваемое; "непостижимое не имеет практической ценности"; воспринимаемого мира достаточно для нашей жизни.49 У него не было эпистомологических сомнений по поводу признания существования внешнего мира. После прочтения Канта и Шеллинга он писал Шиллеру: "Я охотно признаю, что мы воспринимаем не природу [саму по себе], но что природа постигается нами лишь в соответствии с определенными формами и способностями нашего разума. ... Но соответствие [приспособление] нашей органической природы к внешнему миру... [указывает] на детерминацию извне, на отношение к вещам".50 "Многие люди сопротивляются признанию реальности только потому, что они рухнут, если примут ее".51
Но Гете отвергал как материализм, так и субъективистский идеализм. Система природы" д'Хольбаха "показалась нам [студентам Страсбурга] такой мрачной, ... такой похожей на смерть, что нам было трудно выносить ее присутствие, и мы вздрагивали от нее, как от призрака".52 Это было в юности, но в старости он чувствовал то же самое, написав Кнебелю 8 апреля 1812 года:
Человек, который не понимает, не осознает, что дух и материя, душа и тело, мысль и протяженность... являются необходимыми двойными составляющими вселенной и будут таковыми всегда; и что эти двое имеют равные права, и поэтому могут рассматриваться в их единстве как представители Бога: тот, кто не понял этого, может с таким же успехом проводить свои дни в пустых мирских сплетнях.
Это, конечно, Спиноза, а Гете обычно следует за Спинозой в детерминизм - "Мы принадлежим законам природы, даже когда восстаем против них";53 но иногда он склоняется к тому, чтобы согласиться с Кантом, что "наша жизнь, как и вселенная, к которой мы принадлежим, таинственным образом состоит из свободы и необходимости".54 Он чувствовал, что в нем действует сила судьбы - качества, заставляющие и определяющие его развитие; но он сотрудничал с ней, как некий свободный агент, служащий делу, которое движет и включает его.
Его религией было поклонение природе и желание сотрудничать с ее творческими силами - ее многообразной продуктивностью и упрямым упорством; однако ему потребовалось много времени, чтобы обрести ее терпение. Он смутно олицетворял природу, видя в ней разум и волю, но разум, совершенно не похожий на наш, и волю, безразлично нейтральную, как между людьми и блохами. У природы нет нравственных чувств в нашем понимании обязанности части сотрудничать с целым, ибо она и есть целое. В поэме "Дас Гёттлих" (1782) Гёте описал природу как лишенную чувств и милосердия. Она разрушает так же буйно, как и создает. "Все ваши идеалы не помешают мне [Гёте] быть подлинным, и хорошим и плохим, как природа".55 Ее единственная этика - жить и творить. Гете признавал, что многие души нуждаются в сверхъестественной поддержке, но сам он не испытывал такой потребности до последних лет жизни. "У кого есть искусство или наука, тому достаточно религии; у кого нет искусства или науки, тому нужна религия".56 "Как поэт и художник я политеист [олицетворяющий отдельные силы природы], в то время как в роли ученого я склоняюсь к пантеизму [видя во всем единого Бога]".57
"Решительный язычник" в религии и морали, он не чувствовал греха, не нуждался в боге, умирающем во искупление его вины,58 и возмущался всеми разговорами о кресте. Он писал Лаватеру 9 августа 1782 года: "Я не антихристианин, не нехристианин, но очень решительно нехристианин. ...Вы принимаете Евангелие, как оно есть, как божественную истину. Так вот, никакой голос с небес не убедит меня в том, что женщина рожает ребенка без мужчины и что мертвец восстает из могилы. Я считаю все это богохульством против Бога и его откровения о себе в природе".59 Лаватер давил на него (рассказывает Гете), и "в конце концов поставил его перед жесткой дилеммой: "Либо христианин, либо атеист!". На это я заявил, что если он не оставит мне моего христианства в том виде, в каком я его до сих пор исповедовал, то я с готовностью приму решение в пользу атеизма, тем более что я видел, что никто точно не знает, что означает то или другое понятие".60 Гете считал, что "христианская религия - это неудавшаяся политическая революция, которая обернулась моралью".61 В литературе есть "тысяча страниц, столь же прекрасных и полезных", как в Евангелиях .62 "И все же я считаю все четыре Евангелия совершенно подлинными, ибо в них очевидно отраженное великолепие возвышенной силы, исходившей от личности Христа и его природы, которая была настолько божественной, насколько божественное когда-либо появлялось на земле..... Я преклоняюсь перед ним как перед божественным проявлением высшего принципа нравственности".63 Но он предлагал поклоняться солнцу так же, как и Христу, как равному проявлению божественной силы.64 Он восхищался Лютером и хвалил Реформацию за то, что она разрушила оковы традиций, но сожалел о том, что она скатилась к догмам.65 Он подозревал, что протестантизм пострадает из-за отсутствия вдохновляющих, формирующих привычку церемоний, и считал католицизм мудрым и благотворным, символизирующим духовные отношения и события впечатляющими таинствами.66
Взгляды Гете на бессмертие зависели от его лет. 2 февраля 1789 года он писал Фридриху цу Штольбергу: "Со своей стороны я более или менее придерживаюсь учения Лукреция и ограничиваю себя и все свои надежды этой жизнью". Но 25 февраля 1824 года он сказал Эккерману: "Я ни в коем случае не откажусь от счастья верить в будущее существование; более того, я бы сказал вместе с Лоренцо Медичи, что те, кто не надеется на другую жизнь, мертвы даже в этой"; а 4 февраля 1825 года: "Я придерживаюсь твердого убеждения, что наш дух - это нечто совершенно неразрушимое".67 Он читал Сведенборга, принял концепцию сферы духа,68 и играл с надеждами на переселение. Он изучал Кабалу и Пико делла Мирандолу и даже иногда составлял гороскоп.69 С возрастом он все больше и больше признавал права веры:
Строго говоря, у меня не может быть никакого знания о Боге, кроме того, которое я получаю из ограниченного видения моих чувственных восприятий на этой единственной планете. Такое знание - это фрагмент фрагмента. Я не допускаю, что это ограничение, применимое к нашему наблюдению за природой, должно быть применимо и при осуществлении веры. Наоборот. Вполне возможно, что наше знание, неизбежно несовершенное, требует дополнения и совершенствования через акт веры.70
В 1820 году он пожалел, что написал в юности мятежного "Прометея", так как молодые радикалы того времени цитировали его против него.71 Он отвернулся от Фихте, когда Фихте обвинили в атеизме.72 "Наш долг, - считал он, - говорить другим не больше, чем они способны воспринять. Человек постигает только то, что ему по силам".73
Как и его взгляды на религию, его представление о морали изменилось с возрастом. Полыхая юношеской энергией и гордостью, он воспринимал жизнь исключительно как театр для саморазвития и демонстрации. "Это стремление как можно выше поднять пирамиду моей жизни, основание которой было дано и создано для меня, перевешивает все остальное и едва ли допускает минутный рецидив".74 Мы видели, как в ходе этого процесса он ранил несколько нежных душ. По мере того как он взрослел, занимая политические посты, он понимал, что человеческая жизнь - это процесс сотрудничества; что человек выживает благодаря взаимопомощи, и что действия, направленные на себя, хотя и остаются основной силой, должны быть ограничены потребностями группы. Фауст в первой части - воплощенный индивидуализм; во второй части он обретает "спасение" душевного здоровья, работая на общее благо. Вильгельм Мейстер в Lehrjahre стремится к самообразованию и саморазвитию, хотя по своей природе и воспитанию он часто помогает своим товарищам; в Wanderjahre он стремится к счастью общества. Гете отмахнулся от требования любить своих врагов, но он дал благородное определение благородству в одной из своих величайших поэм:
Edel set der Mensch,
Hülfreich und gut.
Denn das allein
Unterscheidet ihn
Von alien Wesen
Die wir kennen . . .
Denn unfühlend
1st die Natur:
Es leuchtet die Sonne
Ueber Bös' und Gute,
Und dem Verbrecher
Glänzen, wie dem Besten,
Der Mond und die Sterne.
Wind und Ströme,
Donner und Hagel,
Rauschen ihren Weg,
Und ergreifen
Vorübereilend,
Einen und den Andern. ... . .
Nach ewigen, ehrnen,
Grossen Gesetzen
Müssen wir Alle
Unseres Daseins
Kreise vollenden.
Nur allein der Mensch
Vermag das Unmögliche;
Er underscheidet,
Wählet und ricbtet;
Er kann dem Augenblick
Dauer verleihen.
Er allein darf
Den Guten lohnen,
Den Bösen strafen,
Heilen und retten,
Alles Irrende, Schweifende
Nützlich verbinden. . . .
Der edle Mensch
Sei hülfreich und gut.
Пусть человек будет благородным,
полезным и добрым.
Ибо только это
отличает его
от всех
известных нам
существ
. . . .
Природа
весьма бесчувственна
:
Солнце светит
на низких и добрых;
А на нарушителей закона
Сияют, как на лучших,
Луна и звезды.
Ветры и потоки,
гром и град,
Ревут на своем пути,
И хватают
, и мечут перед собой
Одно за другим. . . .
По вечным, железным
Великим законам
Должны мы все,
в бытии своем,
Исполнить круг.
Но только человек
может сделать невозможное;
Он различает,
выбирает и судит;
Он может мимолетному мгновению
Придать длительность.
Только он может
наградить хорошего,
наказать плохого,
исцелить и спасти.
А заблуждающимся и сбившимся с пути
- дать мудрый совет.
Пусть благородный человек
будет полезен и добр.
Чтобы стать благородным, нужно остерегаться развращающих влияний, а "все есть влияние, кроме нас самих".75 "Не обращайте внимания на современников и тех, кто стремится вместе с вами; изучайте великих людей прошлого, чьи произведения сохраняют свою ценность и значимость на протяжении веков. Истинно одаренный человек естественно будет склонен к этому, а желание изучать великих предшественников - это признак высшего дарования".76 Почитайте библиотеки как наследие, оставленное этими людьми. "Созерцая библиотеку, человек чувствует себя как бы в присутствии огромного капитала, безмолвно приносящего неисчислимые проценты".77 Но интеллект без характера гораздо хуже, чем характер без интеллекта; "все , что освобождает разум, не давая нам власти над собой, пагубно".78 Планируйте свою жизнь -gedenke zu leben! - но ищите баланс между мыслями и действиями; мысли без действий - это болезнь. "Знание и практика ремесла дают большую культуру, чем полузнание во сто крат больше".79 "Ни одно благословение не сравнится с благословением труда".80 Прежде всего, будьте целым или присоединяйтесь к целому. "Только человечество является истинным человеком, а отдельный человек может быть радостным и счастливым только тогда, когда у него хватит мужества ощутить себя в целом".81
Так молодой человек, унаследовавший комфорт и безопасность и вызывавший смех страсбургских студентов своим богатым и вычурным нарядом, благодаря философам, святым и жизненному опыту научился благосклонно относиться к бедным и желать, чтобы счастливчики щедрее делились своим богатством. Дворяне должны облагаться налогом пропорционально своим доходам и позволять своим иждивенцам пользоваться "преимуществами, которые приносит расширение знаний и процветание".82 Даже достигнув европейской славы, Гете чувствовал зависть буржуа к благородному происхождению. "В Германии никто, кроме дворянина, не имеет возможности приобрести всестороннюю... личную культуру".83 В своем поведении по отношению к начальству он соблюдал все обычные поклоны. Всем известна история Гете и Бетховена в Теплице в июле 1812 года, но единственным ее источником является ненадежная Беттина Брентано фон Арним, которая утверждала, что цитирует рассказ Бетховена:
Короли и принцы действительно могут даровать титулы и ордена, но они не могут сделать великих людей, которые, следовательно, должны пользоваться уважением. Когда встречаются двое, такие как Гете и я, то эти высокородные господа должны наблюдать, что именно в таких, как мы, считается великим. Вчера мы встретили всю императорскую семью [Австрии], и Гёте отцепился от моей руки, чтобы отойти в сторону. Я нахлобучил шляпу на голову и пошел сквозь самую гущу толпы, держа руки по бокам. Принцы и придворные выстроились в двойную линию; герцог Веймарский снял передо мной шляпу, а императрица приветствовала меня первой. К своему удовольствию, я увидел, что процессию замыкает Гете, который стоял поодаль и кланялся, держа в руке шляпу. Впоследствии я его за это сильно порицал.84
Наша реакция на эту историю зависит от возраста. Гете считал, что аристократия, действующая активно и с общественным духом, обеспечивает лучшее правительство, какое только возможно в Европе, и заслуживает уважения, необходимого для поддержания социального порядка и контроля. Злодеяния должны быть исправлены, но без насилия и поспешности; революции обходятся дороже, чем стоят, и обычно заканчиваются там же, где начались. Так Мефистофель говорил Фаусту:
Аля! Прочь! Забудьте об этой перебранке
между тиранией и рабством!
Это раздражает меня. Едва все закончится, как
они начнут заново
весь этот фарс.85
И вот Гете пишет Эккерману в 1824 году: "Совершенно верно, что я не был другом Французской революции. Ее ужасы были слишком непосредственными, ... в то время как ее благотворные последствия еще не были заметны. ... Но я так же мало был другом того произвола, который ей предшествовал. Уже тогда я был убежден, что революции не бывает по вине народа, а всегда по вине правительства".86 Он приветствовал Наполеона как благо для порядка во Франции и Европе после десятилетия конвульсий. Он не доверял демократии, поскольку "нет ничего хуже, чем активное невежество";87 и "немыслимо, чтобы мудрость когда-либо была популярной".88
Он смеялся над колебаниями власти между партиями. "В политике, как на больничной койке, люди мечутся из стороны в сторону в надежде лечь поудобнее".89 Он выступал против свободы печати на том основании, что она подвергает общество и правительство вечному беспокойству со стороны незрелых и безответственных писателей. Крики о свободе казались ему, в его преклонные годы, просто жаждой власти и слив для неуместных. "Единственная цель - чтобы власть, влияние и состояние переходили из одних рук в другие. Свобода - это шепот тайных заговорщиков, громогласный боевой клич заклятых революционеров, фактически лозунг самого деспотизма, когда он ведет свои порабощенные массы вперед против врага, обещая избавление от внешнего гнета на все времена".90
Гете в максимальной степени выполнил обязанность стариков служить тормозом для энергии молодых.
VI. ФАУСТ: ЧАСТЬ II
Свою стареющую философию он изложил во второй части "Фауста". В конце первой части он оставил свое альтер-эго, сломленное и опустошенное, во власти Мефистофеля - желание, наказанное за его чрезмерность. Но может быть, это все и есть сумма мудрости? Фауст еще не проиграл свое пари; дьявол еще не нашел для него того наслаждения, которое могло бы успокоить его стремление и наполнить его жизнь. Есть ли где-нибудь такое исполнение? На протяжении двадцати четырех лет Гете пытался найти для этой истории продолжение и кульминацию, которые должны были бы содержать или символизировать выводы его мысли и дать его герою благородный и вдохновляющий конец.
Наконец, в возрасте семидесяти восьми лет, он решился на это. 24 мая 1827 года он написал Зельтеру, который состарился вместе с ним и должен был умереть вместе с ним: "Я хочу тихо признаться вам, что... я снова принялся за работу над "Фаустом". ...Никому не говори". Драматический финал участия Байрона в освободительной войне Греции взволновал Гете; теперь он мог сделать Байрона, как Эвфориона, сына Фауста и Елены, олицетворением исцеления измученного и сомневающегося современного разума через единение со спокойной красотой классической Греции. Он трудился по утрам, успевая в лучшем случае по странице в день, пока в августе 1831 года, за семь месяцев до смерти, не объявил Эккерману, что трудная задача завершена - через пятьдесят девять лет после ее первого замысла. "Самый счастливый человек, - писал он, - это тот, кто способен соединить конец своей жизни с ее началом".91 А теперь он сказал: "Все, что осталось мне от жизни, я могу отныне рассматривать как дар; и не имеет значения, добьюсь я чего-то большего или нет".92
Только в уверенности, что за восемьдесят лет можно найти время, чтобы прочитать весь "Фауст", часть II, сегодня. Начиная с начальной сцены, в которой Фауст, проснувшись в весенних полях, описывает восход солнца без слов, действие неоднократно останавливается для лирических восхвалений красоты, величия или ужаса природы; это хорошо сделано, но слишком часто; Гете, проповедуя классическую сдержанность, здесь грешит против "ничего лишнего". Он влил в драму почти все, что загромождало его кипучую память: Греческая и германская мифологии, Леда и лебедь, Елена и ее поезд, ведьмы и рыцари, феи и гномы, грифоны и пигмеи, дриады и сирены, диссертации по "нептунианской" геологии, длинные речи герольдов, цветочницы, садовые нимфы, гравюры на дереве, пунчинеллы, пьяницы, пажи, сенешали, надзиратели, возница и сфинкс, астролог и император, фавны и философы, журавли Ибикуса и "маленький человек" (гомункулус), химически созданный учеником Фауста Вагнером. Это фарраго запутаннее тропических джунглей, поскольку добавляет сверхъестественное к естественному и наделяет все ораторским искусством или песнями.
Какое утешение, когда в III акте появляется Елена, все еще чудесным образом dia gynaikon - богиня среди женщин, покоряющая мужчин грацией движений или взглядом. История обретает новую силу, а хор поднимается до софокловского тона, когда Елена узнает, что Менелай в наказание за "красоту дерзкую" приказал отдать ее и ее сопровождающих женщин на растерзание похоти "варварской" орды, вторгшейся в Элладу с севера. Их предводитель - сам Фауст, превращенный мефистофельским искусством в средневекового рыцаря, красивого фигурой, лицом и одеждой. Гете достигает вершины своего драматического искусства, когда описывает встречу Елены и Фауста - классическая Греция противостоит средневековой Германии. Пусть эти двое соединятся! Таково бремя сказки. Фауст, очарованный, как и все мужчины, кладет к ногам Елены все богатство и власть, которые дали ему магия и война. Она поддается на его уговоры; в конце концов, такая участь едва ли хуже смерти. Но приближается Менелай со своим войском и прерывает их блаженство; Фауст в мгновение ока переключается с любви на войну, призывает своих людей к оружию и ведет их на завоевание Спарты (воспоминание о завоевании "франками" Мореи в XIII веке).
Сцена меняется, годы пролетели, Эвфорион - счастливый юноша, радующий Фауста и Елену "ласками, игривым шутовством, спортивными призывами".93 безрассудно прыгает с утеса на утес, нежно опекаемый родителями, танцует с нимфами, очарованными его обаянием (Байрон в Италии?); он восторженно схватывает одну из них, чтобы она вспыхнула в его объятиях. Услышав с радостью военный набат, он бросается бежать, падает с обрыва и, умирая, зовет мать присоединиться к нему в неземном мире.
Элен [обращается к Фаусту].
Горе мне! Древняя пословица доказывает мне свою правоту -
Что судьба с Красотой не сочетается браком.
Разорваны узы жизни, как и любви,
И, стеная и мучаясь, я прощаюсь,
На лоно твое бросаясь вновь.
Прими, Персефона, ребенка и меня.
(Она обнимает Фауста; ее телесная часть исчезает; одеяние и вуаль остаются в его руках).
Так заканчивается третий и самый лучший акт второго "Фауста". Эту часть Гете написал первой, назвал ее "Елена" и некоторое время считал отдельным и законченным целым; возможно, он поступил бы правильно, оставив ее такой. Здесь Гете, сделав некий героический призыв к своим оставшимся силам, в последний раз поднялся на вершину своей поэзии, соединив драму с музыкой, как в перикловские времена, и воскресив в крови и жизни фигуры сложной аллегории для исцеления современного разума".
С этой высоты "Фауст II" опускается к войне между императором и претендентом на трон Священной Римской империи. Фауст и Мефистофель, используя свои магические способности, выигрывают войну в пользу императора; Фауст просит и получает в награду огромные участки северного побережья империи, а также земли, которые он может отвоевать у моря. В V акте Фауст, которому уже сто лет, становится хозяином огромных владений, но еще не владеет собой. Домик крестьянской пары, Филемона и Бауциса, загораживает вид из его особняка; он предлагает им лучший дом в другом месте; они отказываются; он просит Мефистофеля и его агентов изгнать их; встретив сопротивление, они поджигают домик; старая пара умирает от испуга. Вскоре Фауста преследуют видения мстящих фурий - серых ведьм по имени Хотеть, Виноват, Забота, Нужда и Смерть. Забота дышит ему в лицо и ослепляет его. Из отчаяния его выводит отчасти бескорыстная мысль: он приказывает Мефистофелю и его дьяволам запрудить море, осушить болота и построить на новой земле тысячу домов среди зеленых полей; он видит эту отвоеванную местность и чувствует, что если бы он мог "со свободным народом стоять на свободной земле", то сказал бы, наконец, в такой момент: "Побудь немного, ты так прекрасна".94 Он слышит звуки кирки и лопаты и думает, что его грандиозный замысел осуществляется; на самом деле дьяволы роют ему могилу. Обессиленный, он падает умирающим на землю; Мефистофель злорадствует над ним, а орда чертей готовится унести душу Фауста в ад; но тут с небес слетает сонм ангелов, и, пока Мефистофель отвлекается на любование своими ногами, они "выносят на руках бренные останки Фауста". На небесах Фауста, облаченного в преображенное тело, встречает прославленная Гретхен, которая умоляет Деву Мать: "Даруй мне научить его!". Дева велит ей вести его вверх, и хор Мистикус завершает пьесу:
Alles Vergängliche
1st nur ein Gleichnis;
Das Unzulängliche
Hier wirds Ereignis;
Das Unbeschreibliche
Hier ist es getan;
Das Ewig-Weibliche
Zieht uns hinan.
Все преходящее
- лишь символ;
Вечно незавершенное
здесь завершено;
Неописуемое
здесь свершилось;
Вечное женское
влечет нас все выше и выше.
VII. СОВЕРШЕНСТВО: 1825 - 32
В 1823 году тридцатиоднолетний Иоганн Петер Эккерман стал секретарем Гете и начал записывать беседы старика для потомков. Вышедший в результате "Беседы с Гете" (три тома, 1836-48) - частично отредактированный Гете - содержит больше мудрости, чем можно найти у большинства философов.
В сентябре 1825 года в Веймаре отмечали полувековую годовщину воцарения Карла Августа. На церемонии присутствовал Гете. Герцог взял его за руку и прошептал ему: "Вместе до последнего вздоха".95 7 ноября двор отмечал пятидесятую годовщину приезда Гете в Веймар, и герцог отправил ему письмо, которое также стало публичной прокламацией:
С глубоким удовольствием я бы отметил пятидесятилетие этого дня как юбилей не только главного служащего моего государства, но и друга моей юности, который сопровождал меня во всех перипетиях жизни с неизменной привязанностью, преданностью и стойкостью. Счастливым исходом самых важных моих начинаний я обязан его осмотрительным советам, его всегдашней живой симпатии и благотворному служению. То, что я навсегда привязал его к себе, я считаю одним из высших украшений моего царствования".96
Наступили те печальные годы, когда исчезают друг за другом. 26 августа 1826 года, за два дня до семьдесят седьмого дня рождения Гете, Шарлотта фон Штайн, которой было уже восемьдесят четыре года, отправила последнее письмо своему возлюбленному, с которым встречалась полвека назад: "Все мои наилучшие пожелания и благословения в этот день. Пусть ангелы-хранители в небесном парламенте повелят, чтобы все хорошее и прекрасное было даровано тебе, мой очень дорогой друг. Я продолжаю оставаться вашей в надежде и без страха, а от себя прошу вас о вашей безвозмездной доброте в течение того краткого периода, который мне остался".97 Она умерла 6 января 1827 года. Услышав об этом, Гете разрыдался. 15 июня 1828 года умер герцог, и Веймар понял, что его золотой век заканчивается. Гете готовился к своей очереди, лихорадочно работая над "Фаустом". Но он не был следующим в очереди. Его единственный оставшийся в живых ребенок, Август, после сорока лет неудач, двадцати лет рассеянности, умер в Риме 27 октября 1830 года. Вскрытие показало, что печень в пять раз превышает нормальный размер. Когда Гете сообщили эту новость, он сказал: "Non ignoravi me mortalem genuisse - я не знал, что породил смертного".98 "Я старался поглотить себя работой, - писал он, - я заставлял себя продолжать IV том "Поэзии и правды"".99
В восемьдесят лет он начал сужать круг своих интересов. В 1829 году он перестал читать газеты. "Я не могу передать вам, - писал он Зельтеру, - сколько времени я выиграл и чего добился за те шесть недель, что я не открывал все французские и немецкие газеты".100 "Счастлив тот, чей мир лежит в его доме".101 Он пользовался любовью и заботой вдовы Августа, Оттилии, и был рад ее детям. Иногда, однако, он удалялся даже от них и стремился к полному уединению, восхваляя одиночество как кормилицу и испытание хорошо подготовленного ума.
На его лице теперь виднелись восемьдесят лет: глубокие морщины на лбу и вокруг рта, серебристые волосы редеют, глаза спокойные и удивленные, но рост прямой, а здоровье крепкое. Он гордился тем, что избегал кофе и табака, которые осуждал как яды. Он был тщеславен своей внешностью и своими книгами, искренне радовался похвалам, но отдавал их скупо. Когда в 1830 году один молодой поэт прислал ему томик стихов, Гете едко признал это: "Я просмотрел вашу книжечку. Поскольку, как всегда, во время эпидемии холеры необходимо защищаться от ослабляющих влияний, я отложил ее в сторону".102 Посредственность оскорбляла его. С годами он становился все более раздражительным, и он признавался в этом: "Каждый, кто, судя по моим работам, считал меня приветливым, оказывался сильно обманутым, когда сталкивался с человеком холодным и сдержанным".103 Посетители описывали его как медленно оттаивающего, немного формального и жесткого, возможно, из-за смущения или нежелания тратить время на свои дела. Однако во многих его письмах прослеживается нежность и внимание.
Теперь он был известен во всей Европе. Карлайл задолго до смерти Гете провозгласил его одной из величайших фигур в мировой литературе. Байрон посвятил ему "Вернера", Берлиоз - "Проклятие Фауста" "Монсеньору Гете", короли посылали ему подарки. Но в Германии его читательская аудитория была невелика, критики были настроены враждебно, соперники принижали его как напыщенного советника, выдающего себя за поэта и ученого. Лессинг осудил "Гетца и Вертера" как романтическую дрянь; Клопшток презирал "Германа и Доротею" как банальность, а "Ифигению" - как "чопорное" подражание грекам. В ответ Гете неоднократно выражал презрение к Германии - ее климату, пейзажам, истории, языку и уму. Он жаловался, что "вынужден писать по-немецки и тем самым... растрачивает жизнь и искусство на худший материал".104 Он говорил друзьям, что "эти дураки немцы" вполне заслужили свое поражение от Наполеона под Йеной,105 и Германия посмеялась над ним, когда союзники одолели Бонапарта при Ватерлоо.
Оторванный от основного (романтического) потока литературы в старости, он утешал себя все более глубоким презрением к миру и человеку. "Если смотреть с высоты разума, вся жизнь выглядит как злокачественная болезнь, а мир - как сумасшедший дом".106 "Несколько дней назад, - писал он Зельтеру 26 марта 1816 года, - мне попался экземпляр первого издания "Вертера", и эта давно затихшая песня зазвучала вновь. Мне было трудно понять, как человек может терпеть этот мир в течение сорока лет, когда он видел его абсурдность еще в юности".107 И он не ждал существенного улучшения в будущем. "Люди существуют только для того, чтобы причинять друг другу неприятности и убивать друг друга; так было, так есть и так будет всегда".108 Как и большинство из нас после шестидесяти, он считал, что новое поколение вырождается. "Невероятная самонадеянность, в которой растет молодежь, через несколько лет проявится в величайших глупостях. ... Тем не менее, многое уже происходит, что в последующие годы может послужить поводом для ликования".109
15 марта 1832 года он простудился за рулем. Восемнадцатого числа он вроде бы выздоровел, но двадцатого числа инфекция проникла в грудь, его охватила катаральная лихорадка, а лицо исказилось от боли. Двадцать второго числа он заметил, что началась весна; "возможно, это поможет мне выздороветь". Комната была затемнена, чтобы облегчить его глаза; он протестовал: "Впустите больше света". Все еще угнетаемый мраком, он приказал своему камердинеру: "Откройте штору на другом окне, чтобы впустить больше света". По-видимому, это были его последние слова. Он попросил Оттилию: "Маленькая женщина, дай мне свою маленькую лапу". Он умер на ее руках, держа ее за руку, в полдень 22 марта 1832 года, в возрасте восьмидесяти двух лет и семи месяцев.110
Эккерман увидел труп на следующий день.
Тело лежало обнаженным, завернутым лишь в белую простыню. ...Камердинер откинул простыню, и я был поражен богоподобным великолепием конечностей. Грудь была мощной, широкой и дугообразной; руки и бедра - полными и мускулистыми; ноги - изящными и самой совершенной формы; нигде на всем теле не было и следа ни жира, ни худобы, ни упадка сил. Передо мной в великой красоте лежал совершенный человек, и восторг, вызванный этим зрелищем, заставил меня на мгновение забыть о том, что бессмертный дух покинул эту обитель.111
Так закончилась великая эпоха, от мрачного триумфа Фридриха в 1763 году через Лессинга и Канта, Виланда и Гердера, Шиллера и Гете. Со времен Лютера немецкий ум не был столь активен, столь разнообразен, столь богат независимой мыслью. Для Германии не было катастрофой то, что она не была ни расширяющейся империей, как Британия, поглощенная завоеваниями и торговлей, ни централизованной монархией, как французы, разваливающейся из-за неэффективности управления, ни деспотией, как Россия, обжирающаяся землей или одурманивающая себя святой водой. В политическом плане Германия еще не родилась, но в литературе она бросала вызов, а в философии возглавляла западный мир.
ГЛАВА XXV. Евреи 1715-89 гг.
I. БОРЬБА ЗА СУЩЕСТВОВАНИЕ
"Евреи, - сказал Руссо,
представляют собой удивительное зрелище. Законы Солона, Нумы и Ликурга мертвы; законы Моисея, гораздо более древние, продолжают жить. Афины, Спарта и Рим погибли и не оставили потомства на земле. Но Сион, разрушенный, не потерял своих детей; они сохранились, они умножаются, они распространяются по всему миру. ... Они смешиваются со всеми народами, но не смешиваются с ними; у них нет правителей, но они всегда народ. ... Какова же должна была быть сила законодателя, способного творить такие чудеса! Из всех известных нам ныне систем законодательства только эта выдержала все испытания, всегда оставаясь непоколебимой".1
Возможно, своим выживанием Моисеев кодекс обязан не столько присущей ему мудрости, сколько тому, что он помогал поддерживать порядок и стабильность в общинах, живущих в опасной обстановке среди враждебных верований и чуждых законов. В Рассеянии синагога должна была быть и церковью, и правительством, и раввины удерживали свой народ вместе во всех превратностях, давая санкцию гордой религиозной веры кодексу, который регулировал каждый этап еврейской жизни. Пятикнижие стало конституцией - Талмуд стал верховным судом невидимого государства, которое было сильнее даже человеческой ненависти.
Антисемитизм утратил часть своей религиозной основы по мере того, как ортодоксальность приходила в упадок. Просвещенное меньшинство увидело абсурдность и жестокость наказания целого народа, поколение за поколением, за древний грех горстки людей, собранных по пути из храма в суд старым священником, который возмущался восхищением, которое испытывало к Христу подавляющее большинство тех, кто знал о нем. Внимательные читатели Евангелий помнили, что Иисус всегда оставался верен иудаизму, даже когда критиковал его набожных лицемеров. Те, кто немного изучал историю, знали, что почти все народы христианства в то или иное время преследовали еретиков, причем не одним распятием, а массовыми расправами, инквизицией или погромами.
Вольтер знал все это.2 Он неоднократно осуждал гонения христиан на евреев. В его эпосе "Анриада" говорится о
Ужасные пожары Мадрида и Лиссабона,
ежегодная порция несчастных евреев,
которых
судьи-священники обрекают на вечное пламя
за то, что они считали веру своих предков лучшей.
Он высоко оценил "трезвый и регулярный образ жизни евреев, их воздержание, их труд". Он признал, что европейские евреи занялись торговлей, потому что, лишенные права владеть землей, они "не могли обосноваться на постоянной основе" - надежно - "ни в одной стране".3 Тем не менее Вольтер стал ярым антисемитом. Он имел неудачные дела с еврейскими финансистами. Отправляясь в Англию, он имел при себе обменные письма на лондонского банкира Медину, который тем временем обанкротился, задолжав Вольтеру двадцать тысяч франков.4 В Берлине, как мы уже видели, он нанял Абрахама Хирша для покупки обесценившихся облигаций в Саксонии, планируя ввезти их (нелегально, как предупредил его Хирш) в Пруссию и там выкупить с прибылью в шестьдесят пять процентов.5 Философ и финансист поссорились, обратились в суд, и все закончилось взаимной ненавистью. В "Эссе о нравах" Вольтер дал себе волю; он назвал древних евреев "ничтожной нацией, разбойничьим народом, зверским, отвратительным, чей закон - закон дикарей, а история - ткань преступлений против человечности".6 Один католический священник возразил, что это нелепое обвинение в дикости.7 Исаак Пинто, ученый португальский еврей, опубликовал в 1762 году размышления с критикой антисемитских пассажей в статье "Евреи" в философском словаре; Вольтер признал, что был "неправ, приписывая целому народу пороки отдельных людей", и пообещал изменить оскорбительные пассажи в будущих изданиях; но это вышло у него из головы.8 Французские писатели в целом выступили против Вольтера в этом вопросе.9 Руссо отзывался о евреях с понимающим сочувствием.10
До революции евреи во Франции не имели гражданских прав, но у них появилось несколько процветающих общин и влиятельных лидеров. Один из них купил сеньорию, включавшую Амьен; он воспользовался своим феодальным правом назначать каноников собора; епископ выразил протест; Парижский парламент поддержал еврейского сеньора (1787). Французское правительство с благодарностью приняло помощь еврейских финансистов в войнах за испанское и польское наследство, а евреи сыграли большую роль в возрождении Compagnie des Indes после краха предприятия Лоу в 1720 году.11 Евреи Бордо были особенно процветающими; их купцы и банкиры славились своей честностью и либеральностью; но они гордились своим сефардским происхождением и добились исключения из Бордо всех евреев-ашкенази.
В Испании XVIII века не было исповедующих иудаизм. В первые годы правления испанских Бурбонов некоторые небольшие группы, полагаясь на мнимое просвещение Филиппа V, возобновили тайное соблюдение иудейских обрядов; было выявлено множество случаев; инквизиция в период с 1700 по 1720 год предала смерти трех евреев в Барселоне, пять - в Кордове, двадцать три - в Толедо, пять - в Мадриде. Разгневанная этими разоблачениями, инквизиция разгорелась с новой силой; из 868 дел, рассмотренных ее трибуналами в период с 1721 по 1727 год, более восьмисот были связаны с иудаизмом, а из осужденных семьдесят пять были сожжены. В дальнейшем подобные случаи были крайне редки. В последние годы своей карьеры, 1780-1820 годы, испанская инквизиция рассмотрела около пяти тысяч дел, из которых только шестнадцать были обвинены в иудаизме, причем десять из них были иностранцами.12 Законы Испании по-прежнему не допускали к гражданским или военным должностям всех, кто не мог доказать свою лимпьезу - чистоту своей крови от всякого намека на еврейское происхождение. Реформаторы жаловались, что это требование лишает испанскую армию и правительство возможности пользоваться услугами многих способных людей; в 1783 году Карл III смягчил эти законы.13 В Португалии инквизиция сожгла двадцать семь евреев за отказ отступить от иудаизма (1717 г.).14 Антониу да Силва, которого Саути считал лучшим португальским драматургом, приехал в Лиссабон в 1712 году из Рио-де-Жанейро; он и его мать были арестованы как евреи в 1726 году; мать сожгли, сын отрекся и был освобожден; очевидно, он рецидивировал, так как его сожгли в 1739 году в возрасте тридцати пяти лет.15 Маркиз де Помбал, среди своих многочисленных реформ, положил конец всем юридическим различиям между старыми и новыми (обращенными) христианами (1774 г.).16
В Италии Венеция лидировала в освобождении евреев: в 1772 году евреи республики были объявлены свободными и равными с остальным населением. Рим отставал; гетто в нем было худшим в Европе. Высокая рождаемость, поощряемая раввинами, усиливала нищету и убожество; одно время на площади в один квадратный километр проживало десять тысяч евреев.17 Ежегодно Тибр переполнялся, заливая узкие улочки гетто и наполняя подвалы ядовитой грязью. Исключенные из большинства профессий, римские евреи занялись портняжным делом; в 1700 году три четверти взрослых мужчин были портными,18 Это стало обычаем, сохранившимся до наших дней. В 1775 году папа Пий VI издал "Editto sopra gli Ebrei", возобновив старые ограничения для евреев и добавив новые: они не должны ездить в каретах, петь заупокойные песнопения на похоронах и устанавливать надгробия над своими мертвыми.19 Евреям Рима пришлось ждать, пока Наполеон принесет им свободу.
В Австрии Мария Терезия считала, что благочестие вынуждает ее ограничить евреев определенными узкими районами и не допускать их к ремеслам, должностям и владению недвижимостью.20 Ее сын Иосиф, вдохновленный французским Просвещением, в 1781 году предложил Государственному совету проект, как "сделать полезным для общества многочисленное сословие израильтян в наших наследственных землях" (Австрия, Венгрия и Богемия). Их следовало поощрять к изучению национального языка, а через три года обязать использовать его во всех юридических, политических и деловых делах. Евреи должны были "ни в коем случае не подвергаться беспокойству в исполнении своего ритуала или доктрины". Их приглашали заниматься сельским хозяйством, промышленностью и бизнесом, искусством, но они не могли стать мастерами в гильдиях, так как для этого требовалась клятва в христианской вере. Все унизительные различия и все ограничения, которые до сих пор налагались на евреев, должны были быть отменены, "равно как и все внешние знаки". Государственный совет и провинциальные администраторы возражали против этой программы, считая ее слишком широкой и неожиданной для общественности. Иосиф пошел на компромисс, издав 2 января 1782 года "Толерантный патент" для евреев Вены и Нижней Австрии: они получили право отправлять своих детей в государственные школы и колледжи и пользоваться экономической свободой, за исключением владения недвижимостью; однако они не должны были содержать отдельную общинную организацию, не должны были строить синагоги в столице, и им было запрещено проживать в некоторых городах - возможно, потому, что антисемитизм там был опасно острым. Иосиф советовал своим христианским подданным уважать личность и права евреев как своих собратьев; любое оскорбление или насилие, нанесенное еврею, "будет сурово наказано", и не должно быть никаких принудительных обращений. Вскоре император издал аналогичные эдикты для Богемии, Моравии и австрийской Силезии. Он высоко ценил еврейские пожертвования в свою казну, возвел нескольких евреев в дворянство и нанял нескольких в качестве государственных финансистов.21
Но его реформы, сообщал французский посланник в Вене, "вызвали всеобщий крик неодобрения; ... большие льготы, предоставленные евреям, рассматриваются как залог разорения государства".22 Христианские купцы сожалели о новой конкуренции, а священники осуждали эдикты как терпимые к открытой ереси. Некоторые раввины возражали против того, чтобы еврейские дети посещали государственные школы, опасаясь, что это отвратит еврейскую молодежь от иудаизма. Иосиф упорствовал, и за год до смерти распространил Патент веротерпимости на Галицию; в одном из городов, Бродах, проживало так много евреев (восемнадцать тысяч), что император назвал его современным Иерусалимом. К моменту смерти Иосифа (1790 год) Вена уже привыкла к новому порядку, и была подготовлена почва для блестящей иудео-христианской культуры Вены XIX века.
В целом евреям было лучше в исламе, чем в христианстве. Возможно, с некоторым преувеличением леди Мэри Уортли Монтагу описала их положение в Турции в 1717 году:
Евреи... обладают невероятной властью в этой стране. Они имеют множество привилегий, превосходящих все привилегии самих турков, ... будучи судимы по своим собственным законам. Они привлекли в свои руки всю торговлю империи, отчасти благодаря крепкому союзу между собой, отчасти из-за праздности и отсутствия промышленности у турок. У каждого паши есть свой еврей, который является его управляющим делами. . . . Они - врачи, управляющие и переводчики всех великих людей. ... Многие из них очень богаты".23
Совершенно иной была судьба тех немногих евреев, которые оказались в России - в основном в "пограничных губерниях", противостоящих Польше, после смерти Петра Великого. В 1742 году императрица Елизавета Петровна приказала "из всей нашей империи ... всех евреев ... немедленно выслать, ... и впредь ни под каким предлогом в нашу империю не допускать, ... если они ... не примут христианской религии греческого толка". К 1753 году было выслано около 35 000 евреев.24 Некоторые российские предприниматели умоляли императрицу смягчить указ, аргументируя это тем, что высылка угнетала экономику провинций, отвлекая торговлю из них в Польшу и Германию; Елизавета отказалась смягчить указ.
Когда Екатерина II присоединила Польшу, она хотела разрешить евреям вернуться в страну, но чувствовала себя слишком неуверенно на своем троне, чтобы столкнуться с противодействием духовенства. Первый раздел Польши, однако, поставил проблему на новую ступень: что делать с 27 000 евреев, давно обосновавшихся в той части Польши, которую теперь приобрела Россия? Екатерина объявила (1772 г.), что "еврейские общины, проживающие в городах и территориях, ныне присоединенных к Российской империи, будут оставлены в пользовании всех тех вольностей, которыми они обладают в настоящее время".25 Этим польским евреям была предоставлена значительная степень самоуправления, и они получили право занимать муниципальные должности; однако им было запрещено эмигрировать из "Палеи поселения" (бывших польских губерний) в глубь России. В 1791 году евреям было разрешено селиться в Херсонской, Таврической и Екатеринославской губерниях, чтобы быстро заселить эти недавно завоеванные регионы и облегчить их оборону. Между тем экономический антисемитизм большинства российских предпринимателей и религиозный антисемитизм русского простонародья делали жизнь евреев в империи трудной и опасной.
В 1766 году в Польше насчитывалось 621 000 евреев.26 Защитные "привилегии", предоставленные им предыдущими правителями, были ратифицированы Августом II и Августом III, но у этих саксонцев, занятых двумя королевствами и двумя верами (не говоря уже о любовницах), было мало времени, чтобы противостоять расовой враждебности польского населения. Правительство обложило евреев дополнительными налогами, шляхта стремилась свести их к крепостному праву, а местные администраторы заставляли их платить большие деньги за защиту от насилия толпы. Священники осуждали евреев за то, что они "упорно держатся за иррелигию"; церковный синод 1720 года потребовал от правительства запретить "строительство новых синагог и ремонт старых"; синод 1733 года повторил средневековую максиму о том, что единственной причиной терпимости к евреям является то, что они могут служить "напоминанием о мучениях Христа и своим порабощенным и жалким состоянием служить примером справедливого наказания, налагаемого Богом на неверных".27
В 1716 году новообращенный еврей Серафинович опубликовал "Изложение еврейских церемоний", в котором обвинил евреев в использовании крови христиан в различных магических целях: для обмазывания дверей христиан, для подмешивания в мацоту, которую едят на Пасху, для пропитывания ткани, содержащей заклинание, призванное защитить дом или принести успех в делах. . . Евреи вызвали Серафиновича для защиты своих обвинений и собрали коллегию раввинов и епископов, чтобы выслушать его; он не явился, но переиздал свою книгу.28 Неоднократно евреев обвиняли в убийстве детей, чтобы получить христианскую кровь; польские евреи были вызваны на суд по таким обвинениям в 1710, 1724, 1736, 1747, 1748, 1753, 1756, 1759, 1760 годах; во многих случаях их пытали, в некоторых случаях до смерти; некоторых сжигали заживо; некоторые медленно умирали от укусов.29 Напуганные евреи обратились к папе Бенедикту XIV с просьбой прекратить эти обвинения; доказательства "за" и "против" были представлены кардиналу Кампанелли; получив доклад от папского нунция в Варшаве, он издал меморандум о том, что ни в одном из случаев вина не была доказана. Римский трибунал инквизиции поддержал меморандум кардинала. Нунций сообщил польскому правительству (1763), что "Святой Престол, исследовав все основания этого отклонения - что евреям нужна человеческая кровь для приготовления пресного хлеба", - пришел к выводу, что "не существует никаких доказательств, свидетельствующих о правильности этого предрассудка".30 Папа Иннокентий IV сделал аналогичное заявление в 1247 году. Но аберрация продолжала существовать.
Страх перед резней был частым элементом в жизни польского еврея. В 1734, 1750 и 1768 годах банды казаков и русских православных крестьян, организованные как гайдамаки (бунтовщики), разоряли многие города и села в Киевской, Волынской и Подольской губерниях , грабя имения и убивая евреев. В 1768 году налетчики везли с собой "золотую грамоту", ложно приписываемую Екатерине II, в которой им предлагалось "истребить поляков и жидов, осквернителей нашей святой религии"; в одном из городов, Умани, они вырезали двадцать тысяч поляков и евреев. Екатерина направила русскую армию совместно с польскими войсками для подавления налетчиков.31
В Германии евреи находились в относительной безопасности и процветании, хотя и страдали от различных ограничений в экономической и политической жизни. В большинстве княжеств с них взимались специальные налоги.32 Закон разрешал жить в Берлине только ограниченному числу евреев, но этот закон соблюдался слабо, и берлинская община росла числом и богатством; подобные еврейские поселения существовали в Гамбурге и Франкфурте. Более тысячи еврейских купцов приняли участие в Лейпцигской ярмарке в 1789 году.33 Немецкие правители, даже католические князья-епископы, нанимали евреев для управления финансами или снабжения армий. Йозеф Оппенгеймер (1692?-1738), известный как "еврей Зюсс", служил в этих и других качествах курфюрсту Палатина в Мангейме и Карлу Александру, герцогу Вюртембергскому. Его мастерство и промыслы обогатили его и герцога, а также нажили ему множество врагов. Обвиненный в злоупотреблениях на монетном дворе, он был оправдан следственной комиссией и возведен в члены Тайного совета герцога, где вскоре стал доминирующей силой. Он изобрел новые налоги, создал королевские монополии и, очевидно, принимал взятки, которые делил с герцогом.34 Когда герцог предложил поместить все церковные деньги в центральный государственный банк, протестантское духовенство вместе с дворянством выступило против герцога и его министра. 3 марта 1737 года герцог внезапно умер; армия и гражданские лидеры арестовали Оппенгеймера и всех евреев Штутгарта. Оппенгеймера судили и осудили; 3 февраля 1738 года он был задушен, а его труп подвешен в клетке на публичной площади.35
Мы уже отмечали, что Гете заходил в юденгассе во Франкфурте. Одна из старейших семей там получила свое позднее название Ротшильд по красному щиту, которым было украшено ее жилище. В 1755 году, после смерти родителей, Мейер Амшель из рода Ротшильдов в возрасте одиннадцати лет стал главой семьи. Многочисленные государства Германии, каждое из которых имело свою собственную монету, делали размен денег частой необходимостью для путешественников; Мейер еще в детстве выучил межгосударственные денежные эквиваленты и получал небольшое вознаграждение за каждый обмен. В качестве побочного интереса он изучал нумизматику и коллекционировал редкие монеты; он руководил другим коллекционером, принцем Вильгельмом из Ханау, и добился от него титула "агента короны", что помогло ему в его франкфуртском бизнесе. В 1770 году он женился, после чего у него родилось пять сыновей, которые впоследствии создали филиалы фирмы Ротшильдов в Вене, Неаполе, Париже и Лондоне. Мейер заслужил репутацию рассудительного, честного и надежного человека. Когда Вильгельм из Ханау сменил отца на посту ландграфа Гессен-Кассельского, Мейеру Амшелю досталось еще больше придворных дел, так что к 1790 году его годовой доход составлял три тысячи гульденов - на шестьсот больше, чем у преуспевающего отца Гете.36 Богатство семьи быстро росло во время революционных войн во Франции; Мейер занимался снабжением армий, ему поручалось скрывать, а иногда и инвестировать княжеские состояния.
Евреи продолжали пользоваться относительной свободой в Нидерландах и Скандинавии. Амстердамская община процветала. В Дании гетто были неизвестны; евреи свободно передвигались, и смешанные браки были разрешены. В Альтоне, торговом городе на другом берегу Эльбы от Гамбурга, но в то время принадлежавшем Дании, была одна из самых процветающих еврейских общин в Европе. В Швеции Густавус III защищал евреев в мирном исповедании их религии.
Многие евреи, спасаясь от преследований в Польше или Богемии, нашли убежище в Англии. Их число там выросло с 6 000 в 1734 году до 26 000 в 1800 году, из которых 20 000 проживали в Лондоне. Их бедность была крайней, но они заботились о своих бедняках и содержали собственные больницы.37 Еврейская травля была популярным видом спорта; она сошла на нет, когда евреи занялись боксом и один из них стал национальным чемпионом по боксу.38 Требование христианской присяги не позволяло евреям занимать гражданские или военные должности. Сэмпсон Гидеон, приняв гиюр, стал одним из управляющих Банка Англии. В 1745 году, когда Молодой Претендент наступал на Лондон с шотландской армией, обязавшейся свергнуть Георга II и восстановить Стюартов, а население, потеряв уверенность в безопасности правительства, впало в панику и пригрозило банком, Гидеон привел еврейских купцов и магнатов на помощь; они влили в банк свои частные средства и обязались принимать банкноты банка по номиналу в своих коммерческих сделках; банк выполнил свои обязательства, доверие было восстановлено, Претендент был отбит.39
Министерство вигов выразило свою признательность, внеся в парламент (1753) законопроект, предлагающий натурализацию и гражданство всем евреям иностранного происхождения, прожившим в Англии или Ирландии в течение трех лет. (Евреи, родившиеся там, натурализовались по рождению.40) Лорды и епископы одобрили законопроект; общины приняли его девяносто шесть против пятидесяти пяти. Но британская общественность, которая мало что знала или понимала о той роли, которую евреи сыграли в спасении банка, в подавляющем большинстве выступила против этой меры. Протесты поступали в парламент почти из каждого города Британии; церковные кафедры и таверны объединились в своем осуждении; купцы жаловались, что еврейская коммерческая конкуренция станет невыносимой; епископов, проголосовавших за законопроект, оскорбляли на улицах; возрождались старые легенды о ритуальных убийствах христиан евреями; распространялись сотни враждебных памфлетов, баллад, карикатур и пасквилей; женщины украшали свои платья и грудь крестами и носили ленты с девизом "Нет евреям, христианство навсегда"."41 Лидеры вигов, опасаясь поражения на предстоящих выборах, добились отмены закона (1754).
II. МИСТИЧЕСКОЕ УТЕШЕНИЕ
От земных страданий многие евреи, особенно в Польше, уходили в сверхъестественные утешения. Кто-то испортил глаза, изучая Талмуд, кто-то потерял рассудок в Кабале; некоторые "саббатаи", несмотря на отступничество и смерть лже-мессии Саббатая Зеви, все еще верили в его божественность, а отказались от талмудического иудаизма ради еретических надежд и обрядов. Янкев Лейбвич, который стал известен под именем, которое дали ему турки, Яков Франк, убедил сотни польских евреев принять его как реинкарнацию Зеви; он преподал им учение, сходное с любезной христианской ересью, согласно которой Троица состоит из Бога-отца, Марии-матери и Мессии-сына; наконец, он привел своих последователей в католическую церковь (1759).
Низменное состояние польского иудаизма было в какой-то мере исправлено хасидским движением. Основателем этого "учения благочестия" был Израиль бен Элиэзер, известный как Баал Шем-Тоб ("Учитель доброго имени"), а для краткости - по инициалам Бешт. Он странствовал с места на место как учитель детей; жил в веселой бедности, восторженно молился и совершал "чудесные" исцеления горными травами. Он просил своих последователей меньше внимания уделять синагогальным обрядам и талмудическим преданиям, обращаться к Богу напрямую в смиренном, но интимном общении, видеть и любить Бога во всех формах и проявлениях природы, в камнях и деревьях, в удаче и боли; он призывал наслаждаться жизнью в настоящем, а не оплакивать грехи и несчастья прошлого. Иногда его простые изречения напоминали слова Христа. "Один отец пожаловался Беште, что его сын оставил Бога, и спросил. Рабби, что мне делать? Бешт ответил: "Люби его больше, чем когда-либо"".42
В чем-то хасидское движение в Польше соответствовало моравским братьям, немецким пиетистам и английским методистам; оно было согласно с ними в том, чтобы вынести религию из храма в сердце; но оно отвергало аскетизм и мрачность и предписывало своим приверженцам танцевать, наслаждаться объятиями супругов и даже, время от времени, напиваться до экстаза.
После смерти Баал-Шем-Тоба (1760 г.) его паству пасли, а иногда и обворовывали,43 последовательность цадиким ("праведников"). Ортодоксальные талмудисты, возглавляемые ученым, но фанатичным Ильей бен Соломоном из Вильны, боролись с хасидами увещеваниями и отлучениями, но их число росло по мере того, как умирала Польша (1772-92), и к концу века они насчитывали 100 000 душ.44
Жизнь, столь изнуренная на земле, и души, столь устремленные на небо, не могли внести большой вклад в светскую литературу, науку или философию. Почти повсеместно евреи были исключены из университетов из-за клятвы христианской веры, которую требовали от всех студентов. Кодекс Моисея запрещал им заниматься изобразительным искусством и притуплял его восприятие. Писавшие на иврите, который понимало лишь небольшое меньшинство, или на идише, который еще не стал литературным языком, они не имели стимула к созданию какой-либо литературы, кроме религиозных комментариев и популярных банальностей. Один памятный вклад они внесли в практические искусства в этот бездействующий век: Якоб Родриг Перейр из Бордо изобрел язык жестов для глухонемых, заслужив похвалу Дидро, д'Алембера, Руссо и Бюффона. А один еврейский поэт осветил мрак.
Моисей Хаим Луццатто родился в Италии (1707), от родителей, достаточно богатых, чтобы дать ему хорошее образование. Он перенял от латинских поэтов и от итальянских поэтов, таких как Гуарини, такое мастерство в стихосложении, что смог придать ивритскому стиху плавную ритмику и тонкое очарование, едва ли известное на этом языке со времен Иегуды Халеви. На семнадцатом году жизни он написал драму о Самсоне и филистимлянах. Затем он занялся изучением "Зохара", Библии Кабалы; его воображение захватили ее мистические фантазии; он превратил некоторые из них в стихи, и они вскружили ему голову мыслью о том, что он боговдохновенен. Он написал второй "Зоар" и объявил, что он - Мессия, обещанный евреям. Венецианские раввины отлучили его от церкви (1734); он бежал во Франкфурт-на-Майне, где раввины заставили его пообещать отказаться от мессианских иллюзий; он переехал в Амстердам, где еврейская община приняла его; он, как и Спиноза, зарабатывал себе на жизнь полировкой линз; и он возобновил свои кабалистические исследования. В 1743 году он написал драму на иврите "Ла-Йешарим Техилла" ("Слава добродетельным"), которая, несмотря на абстракции, использованные в качестве драматических персонажей, заслужила похвалу от тех, кто был компетентен судить. Народное невежество, поддерживаемое хитростью и обманом, порождает Глупость, которая неоднократно расстраивает Мудрость и лишает Заслугу ее венца, пока Разум и Терпение наконец не побеждают Обман, открывая Истину; однако под Истиной Луццатто подразумевал Кабалу. В 1744 году он отправился в Палестину, надеясь быть провозглашенным Мессией, но умер в Акко от чумы (1747) в возрасте тридцати девяти лет. Он был последним красноречивым голосом иудейского средневековья, как и
III. МОИСЕЙ МЕНДЕЛЬСОН
был первым крупным представителем иудаизма, выходящего из защитной изоляции и вступающего в контакт с современной мыслью.
Друг и оппонент Канта, друг и вдохновитель Лессинга, дед Феликса Мендельсона был одной из самых благородных фигур XVIII века. Его отец, Менахем Мендель, был клерком и учителем в еврейской школе в Дессау. Родившись там 6 сентября 1729 года, "третий Моисей" рос с такой страстью к учебе, что получил стойкое искривление позвоночника. В четырнадцать лет его отправили в Берлин для дальнейшего изучения Талмуда; там он почти буквально следовал талмудической заповеди: "Ешь хлеб с солью, пей воду по мерке, спи на твердой земле, живи в лишениях и занимайся Законом".45 В течение семи лет он довольствовался комнатой в мансарде, помечая еженедельную буханку хлеба черточками, обозначавшими его дневное довольствие,46 и зарабатывал гроши, копируя документы своей изящной рукой. В Берлине он изучал труды Маймонида, находил мужество в карьере этого "второго Моисея" и учился у него и у жизни сдерживать свою гордость скромностью и охлаждать свой горячий нрав мягкостью и вежливостью. Берлинские товарищи научили его латыни, математике и логике; он прочитал Локка в латинском переводе, перешел к Лейбницу и Вольфу и вскоре увлекся философией. Он научился писать по-немецки с гладкой ясностью, редкой для литературы его страны в его время.
Его бедность закончилась, когда в возрасте двадцати одного года он стал репетитором в семье Исаака Бернхарда, владельца шелковой фабрики в Берлине. Через четыре года он стал бухгалтером, затем разъездным агентом фирмы и, наконец, партнером. Эти деловые отношения он активно поддерживал до конца жизни, поскольку решил не зависеть от популярности и денежной отдачи своих книг. Вероятно, в 1754 году он встретил Лессинга, по-видимому, за игрой в шахматы; так началась дружба, которая, несмотря на философские разногласия, продолжалась до самой смерти Лессинга. 16 октября 1754 года Лессинг писал другому другу: "Мендельсон - человек пяти с половиной лет, который, не имея никакого [университетского] образования, достиг больших успехов в языках, математике, философии и поэзии. Я предвижу в нем честь для нашей нации, если ему позволят достичь зрелости его единоверцы. ... Его откровенность и философский дух заставляют меня рассматривать его, в перспективе, как второго Спинозу".47 Мендельсон, в свою очередь, говорил, что дружеское слово или взгляд Лессинга изгоняли из его головы всякую печаль и уныние.48
В 1755 году Лессинг организовал публикацию "Философских бесед" Мендельсона, в которых излагались и защищались как Спиноза, так и Лейбниц. В том же году два друга совместно написали эссе "Поуп эйн метафизикер!", в котором утверждали, что английский поэт не имел собственной философии, а лишь пересказывал Либница. Также в 1755 году Мендельсон опубликовал "Письма о чувствах" (Briefe über die Empfindungen); они предвосхитили мнение Канта о том, что чувство прекрасного совершенно не зависит от желания. Благодаря этим публикациям молодой еврей был принят в не совсем "безмятежное братство философов" в Берлине. Через Лессинга он познакомился с Фридрихом Николаи; они с Николаи вместе изучали греческий язык, и вскоре он уже читал Платона в оригинале. Он помог Николаю основать Библиотеку изящных наук и изящных искусств (Bibliothek der Schonen Wissenschaften und der Freien Künste) и опубликовал в этом и других периодических изданиях статьи, оказавшие сильное влияние на современные идеи в критике литературы и искусства.
Теперь Мендельсон чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы основать собственный дом. В 1762 году, в возрасте тридцати трех лет, он женился на двадцатипятилетней Фроме Гугенхайм. Оба достигли разумного возраста, и этот союз принес им много счастья. Во время медового месяца он начал работать в конкурсе на приз Берлинской академии за лучшее сочинение на тему "Поддаются ли метафизические науки такому доказательству, как математические". Среди других участников конкурса был Иммануил Кант. Работа Мендельсона победила (1763), принеся ему пятьдесят дукатов и международную известность.
Одним из претендентов был Томас Абт, профессор из Франкфурта-на-Одере. В длительной переписке с Мендельсоном он выражал сомнения в бессмертии души и скорбел о том, что утрата этой веры может подорвать моральный кодекс и лишить несчастье последнего утешения. Отчасти в результате этого обмена мнениями Мендельсон написал свое самое знаменитое произведение: Phaidon, oder Über die Unsterblichkeit der Seele. Как и его платоновский образец, он был написан в форме диалога и в популярном стиле. Душа человека (рассуждает Кант) явно отличается от материи; поэтому мы можем верить, что она не разделяет судьбу тела; и если мы верим в Бога, то вряд ли можем предположить, что он обманет нас, посеяв в нашем сознании надежду , не имеющую под собой основания. Более того [как считал Кант], душа обладает естественным стремлением к самосовершенствованию; этого нельзя достичь при жизни; Бог, несомненно, должен позволить душе пережить смерть тела. "Без Бога, Провидения и бессмертия, - чувствовал Мендельсон, - все блага жизни потеряли бы в моих глазах свою ценность, и наша земная жизнь была бы ... как блуждание на ветру и в непогоду без утешительной перспективы найти укрытие и защиту ночью".49 Демонстрации были хрупкими, но стиль работы привел в восторг многих читателей; очарование диалогов Платона, казалось, было восстановлено; действительно, "немецкий Платон" стал еще одним именем для Мендельсона. Маленькая книга выдержала пятнадцать изданий и была переведена почти на все европейские языки, а также на иврит; в свое время она стала самой читаемой нехудожественной книгой в Германии. Гердер и Гете присоединились к ее восхвалению. Лаватер посетил автора, осмотрел его голову и лицо и объявил, что в каждом бугорке и черточке видна душа Сократа.50
Христиане разных сект аплодировали красноречивому еврею, а два монаха-бенедиктинца попросили у него духовного совета. Но в 1769 году Лаватер, который был столь же ярым теологом, как и френологом, вызвал шквал, публично обратившись к Мендельсону с призывом стать христианином. Мендельсон ответил ему в книге Schreiben an den Herrn Diaconus Lavater (1770). Он признавал недостатки иудаизма и еврейской жизни, но указывал, что подобные злоупотребления развиваются в каждой религии в ходе ее истории; он просил Лаватера рассмотреть трудности, которые испытывают евреи в христианстве, и добавил: "Тот, кто знает, в каком состоянии мы сейчас находимся, и имеет гуманное сердце, поймет больше, чем я могу выразить"; и он заключил: "В основных положениях своей веры я так твердо... уверен, что призываю Бога в свидетели, что буду придерживаться своего основного вероучения до тех пор, пока моя душа не примет другую природу".51 Лаватер был тронут и смиренно извинился за свое обращение.52 Однако целый рой памфлетистов осудил Мендельсона как неверного, а некоторые ортодоксальные евреи осудили его за признание того, что в еврейские религиозные обычаи вкрались злоупотребления.53 Некоторое время эта полемика вызывала больше обсуждений, чем национальная политика или ухудшение здоровья Фредерика.
Здоровье самого Мендельсона пострадало от потрясений; в течение нескольких месяцев в 1771 году он был вынужден воздерживаться от любой умственной деятельности. Восстановив силы, он посвятил больше времени, чем прежде, помощи своим единоверцам. Когда некоторые кантоны Швейцарии готовили новые ограничения против евреев, он попросил Лаватера вмешаться; Лаватер сделал это, и с хорошим результатом. Когда власти Дрездена планировали выслать несколько сотен евреев, Мендельсон использовал свою дружбу с местным чиновником, чтобы добиться разрешения.54 В 1778 году он начал публиковать свой немецкий перевод Пятикнижия; изданный в 1783 году, он вызвал новую бурю. Для написания некоторых комментариев к тексту Мендельсон привлек Герца Гомберга, который был связан с берлинскими евреями, весьма отчужденными от синагоги. Несколько раввинов запретили перевод, но он нашел дорогу в еврейские общины; молодые евреи изучали по нему немецкий язык, и следующее поколение евреев стало активно участвовать в интеллектуальной жизни Германии. В 1779 году Лессинг опубликовал драму "Натан из Вейзе" (Nathan der Weise), которую сотни читателей восприняли как возвеличивание своего еврейского друга.
Находясь на пике своей славы и влияния, Мендельсон убедил Маркуса Герца перевести на немецкий язык "Оправдание евреев", с которым Манассия бен Израэль обратился к английскому народу в 1656 году. К переводу он добавил предисловие "Спасение евреев" (1782), в котором умолял раввинов отказаться от права на отлучение. Вслед за этим в 1783 году он выпустил красноречивую работу "Иерусалим, или О религиозной власти и иудаизме", в которой подтвердил свою иудейскую веру, призвал евреев выйти из гетто и принять участие в западной культуре, призвал к отделению церкви от государства, осудил любое принуждение к вере и предложил оценивать государства по тому, в какой степени они полагаются на убеждение, а не на силу. Кант, находящийся сейчас в зените своего могущества, написал автору письмо, которое заслуживает места в анналах дружбы:
Я считаю эту книгу предвестником великой реформы, которая коснется не только вашего народа, но и других. Вам удалось соединить вашу религию с такой степенью свободы совести, которую невозможно было представить. ...В то же время вы так ясно и подробно показали необходимость неограниченной свободы совести в каждой религии, что в конце концов и наша [лютеранская] церковь будет вынуждена задуматься о том, как удалить из своей среды все, что тревожит или угнетает совесть".55
Книга подверглась нападкам со стороны ортодоксальных христианских и еврейских лидеров, но она внесла огромный вклад в освобождение и вестернизацию евреев.
В 1783 году Мендельсону было всего пятьдесят четыре года, но он всегда был слаб здоровьем и телосложением, и чувствовал, что жить ему осталось недолго. В последние годы жизни он читал своим детям и некоторым друзьям лекции, определяющие его религиозное вероучение; они были опубликованы в 1785 году под названием "Утренние часы, или Лекции о существовании Бога" (Morgenstunden, oder Vorlesungen über das Dasein Gottes). В последний год жизни он был потрясен, узнав из книги Якоби, что его дорогой друг Лессинг, ныне покойный, долгое время придерживался пантеизма Спинозы. Он не мог в это поверить. Он написал страстную защиту Лессинга - "О друзьях Лессинга". Относя рукопись издателям, он простудился; во время этой болезни он умер от апоплексического удара 4 января 1786 года. Христиане вместе с евреями воздвигли ему статую в Дессау, городе его рождения.
Он был одной из самых влиятельных фигур своего поколения. Вдохновленные его трудами и успешным преодолением религиозных границ, молодые евреи выходили из гетто и вскоре заявляли о себе в литературе, науке и философии. Маркус Герц поступил в Кенигсбергский университет на медицинский факультет; он прослушал несколько курсов Канта и стал помощником и другом великого эпистемолога; именно он, читая "Критику чистого разума" в рукописи, остановился на полпути, опасаясь, что если продолжит, то сойдет с ума. Вернувшись в Берлин, он получил большую врачебную практику и читал лекции по физике и философии перед аудиториями христиан и евреев. Его жена Генриетта, красивая и опытная, открыла салон, который на рубеже веков был ведущим местом встречи интеллектуального Берлина; сюда приходили Вильгельм фон Гумбольдт, Шлейермахер, Фридрих Шлегель, Мирабо... Получившаяся смесь идей могла не понравиться Мендельсону. Несколько его детей приняли христианство. Две его дочери присоединились к Генриетте Герц и другим членам "Тугенбунда", или "Банды добродетели", которая почитала "выборное родство" выше супружеской верности. Генриетта поддерживала связь со Шлейермахером; Доротея Мендельсон оставила мужа, чтобы стать любовницей, а затем верной женой Фридриха Шлегеля, и в итоге стала римской католичкой; Генриетта Мендельсон также приняла римское вероисповедание; а Абрахам Мендельсон заставил своих детей, включая Феликса, креститься как лютеране; ортодоксальные раввины утверждали, что их опасения оправдались. Это были случайные результаты новой свободы; более долгосрочные аспекты влияния Мендельсона проявились в интеллектуальном, социальном и политическом освобождении евреев.
IV. НА ПУТИ К СВОБОДЕ
В интеллектуальном плане освобождение в это время приняло форму Хаскалы - слова, означающего мудрость, но в данном контексте означающего еврейское Просвещение, восстание растущего числа евреев против раввинистического и талмудического господства и их решимость активно включиться в поток современной мысли. Эти бунтари изучали немецкий язык, а некоторые из них, особенно в семьях купцов и финансистов, - французский; они читали немецких вольнодумцев, таких как Лессинг, Кант, Виланд, Гердер, Шиллер и Гете, а многие из них углублялись в Вольтера, Руссо, Дидро, Гельвеция и д'Ольбаха. Возникло разделение между либеральными евреями, стремящимися к современности, и консервативными евреями, считавшими, что преданность Талмуду и синагоге - единственный способ сохранить религиозную, этническую и этическую целостность еврейского народа.
Движение "Хаскала" распространилось из Германии на юг, в Галицию и Австрию, на восток, в Богемию, Польшу и Россию. В Австрии оно получило ускорение благодаря "Толерантному патенту" Иосифа II, который разрешил евреям посещать нееврейские школы. Когда консервативные раввины воспротивились этому, Нафтали Вессели, еврейский поэт из Гамбурга, в красноречивом манифесте на иврите умолял их разрешить участие евреев в светском образовании; он призывал молодое поколение заменить идиш ивритом и немецким, изучать науки и философию, а также Библию и Талмуд. Его взгляды были отвергнуты раввинами Австрии; их приняли еврейские лидеры Триеста, Венеции, Феррары и Праги. С тех пор и до наших дней евреи внесли вклад в науку, философию, литературу, музыку и право, намного превышающий их долю в населении.
Интеллектуальное и экономическое развитие способствовало эмансипации евреев. Католические ученые, такие как Ричард Симон, сделали раввинские знания известными христианским студентам, изучающим Библию, а протестантский теолог Жак Баснаж написал дружелюбную "Историю религии евреев" (1707). Рост торговли и финансов привел христиан и евреев к контактам, которые иногда стимулировали, но чаще уменьшали расовую враждебность. Еврейские финансисты играли полезную и патриотическую роль в правительствах нескольких стран.
Христианские голоса возвысились, предлагая положить конец религиозным преследованиям. В 1781 году друг Мендельсона Кристиан Вильгельм Дохм опубликовал по его предложению эпохальный трактат "О гражданском улучшении евреев в Германии" ("Über die bürgerliche Verbesserung der Juden in Deutschland"). Поводом для него послужило обращение эльзасских евреев к Мендельсону с просьбой сформулировать протест против их бесправия. Дохм взялся за эту задачу и расширил ее до общего призыва к освобождению евреев. Он во впечатляющих деталях описал препятствия, которым подвергались евреи в Европе, и указал, какой ущерб понесла западная цивилизация от того, что она так мало использовала интеллектуальные дары евреев. "Эти принципы исключения, одинаково противоположные гуманности и политике, несут на себе печать темных веков и недостойны просвещения наших дней".56 Дохм предложил предоставить евреям полную свободу вероисповедания, учебных заведений, всех профессий и всех гражданских прав, за исключением, на данный момент, права занимать должности, к которым они еще не были готовы.
Его трактат вызвал комментарии во многих странах. Некоторые противники обвиняли его в том, что он продал свое перо евреям, но несколько протестантских священнослужителей выступили в его защиту. Швейцарский историк Иоганнес фон Мюллер поддержал его и попросил перевести труды Маймонида на немецкий или французский языки. Патент о веротерпимости 1782 года в Австрии и политическая эмансипация евреев в США (1783) придали импульс освободительному движению. Французское правительство отреагировало на это скупо, отменив (1784) личные налоги, которыми были обременены евреи. Маркиз де Мирабо вместе с Малешербом добился этого облегчения; а его сын, граф де Мирабо, помог своим эссе "О Мендельсоне и политической реформе евреев" (1787). Аббат Анри Грегуар продвинул этот вопрос, опубликовав получившее премию эссе "Физическая, моральная и политическая регенерация евреев" (1789).
Окончательная политическая эмансипация наступила только с Революцией. Декларация прав человека, провозглашенная Национальным собранием (27 августа 1789 года), подразумевала ее, а 27 сентября 1791 года Учредительное собрание провозгласило полные гражданские права для всех евреев Франции. Армии Революции или Наполеона принесли свободу евреям Голландии в 1796 году, Венеции в 1797 году, Майнца в 1798 году, Рима в 1810 году, Франкфурта в 1811 году. Для евреев Средневековье наконец-то закончилось.
ГЛАВА XXVI. Из Женевы в Стокгольм
I. ШВЕЙЦАРИЯ: 1754-98
Тем из нас, кто наслаждался покоем среди живописного рая Швейцарии и вдохновлялся мужеством и честностью ее народа, трудно осознать, что под спокойным характером, терпеливым земледелием и стабильной промышленностью, которыми восхищалась Европа тогда и восхищается сейчас, скрывались естественные конфликты расы против расы, языка против языка, вероисповедания против вероисповедания, кантона против кантона, класса против класса. В своих скромных масштабах швейцарцы почти воплотили в жизнь идеал, нарисованный аббатом де Сен-Пьером и о котором мечтали Руссо и Кант: конфедерацию государств, независимых во внутренних делах, но обязующихся действовать сообща в отношениях с окружающим миром. В 1760 году был создан Гельветический союз (Helvetische Gesellschaft), призванный содействовать национальной, а не кантональной самоотдаче и объединить разрозненные движения за политические реформы.
Вольтер, живший неподалеку, оценил население Швейцарии в 1767 году в 720 000 человек.1 Большинство из них обрабатывали землю или выращивали виноград, террасируя склоны почти до самых вершин гор. Развивалась текстильная промышленность, особенно в провинции Санкт-Галлен и кантоне Цюрих; в Гларусе, Берне и Базеле возникали другие центры производства; Женева и Невшатель были крупными центрами часового дела. Агенты, работавшие по всей Европе от Лондона до Константинополя (в котором их было восемьдесят восемь), развивали для Женевы экспортную торговлю, которая быстро обогатила город на Роне. Банки множились, поскольку швейцарские финансисты завоевали международную репутацию верных.
Как и везде, большинство способностей содержалось в меньшинстве людей, что привело к концентрации богатства. В целом кантоны управлялись олигархиями, которые вели себя как любой правящий класс. Патриции были щедрыми покровителями литературы, науки и искусства, но они сопротивлялись каждому шагу, направленному на расширение избирательного права. Гиббон, живший в Лозанне, обвинял бернскую олигархию в том, что она препятствует развитию промышленности в зависимых провинциях и снижает там уровень жизни, исходя из принципа: "Бедные и послушные подданные предпочтительнее богатых и непокорных".2 Неоднократно организовывались общества за отмену экономических или политических привилегий, но их сдерживали союзники - государство и церковь.3 Классовая война то и дело будоражила Женеву на протяжении всего XVIII века. С 1737 по 1762 год там царил относительный мир, но сожжение Эмиля муниципальным советом (1762) вызвало агитацию за расширение избирательного права. Руссо и Вольтер поддержали это движение, и после долгих споров патрициат уступил средним классам незначительную долю в управлении.
Таким образом, три четверти населения оставались без права голоса - "коренные" (natifs), лица, родившиеся в Женеве, но не являющиеся коренными жителями. Их также не допускали к большинству профессий, к военным должностям и к мастерству в гильдиях; им запрещалось обращаться с петициями в Большой и Малый консистории, которые управляли республикой. Зато их облагали высокими налогами. 4 апреля 1766 года делегация натифов отправилась в Ферни и попросила Вольтера помочь им добиться права голоса. Он сказал им:
Друзья мои, вы составляете самый многочисленный класс независимого, трудолюбивого общества, и вы находитесь в рабстве. Вы просите лишь о том, чтобы иметь возможность пользоваться своими естественными преимуществами. Будет справедливо, если вы удовлетворите столь умеренную просьбу. Я буду служить вам всем своим влиянием; ...и если вы будете вынуждены покинуть страну, которая процветает благодаря вашему труду, я смогу служить и защищать вас в другом месте".4
Аристократия и буржуазия объединились, чтобы противостоять призыву натифов, и все, что мог сделать Вольтер, - это принять в свою промышленную колонию столько недовольных ремесленников, сколько приходило к нему (1768). В 1782 году натифы подняли восстание, которое свергло патрициат и установило представительное правительство. Но аристократы обратились к Франции, Берну и Сардинии; эти державы вмешались, восстание было подавлено, олигархия восстановлена. Натифам пришлось ждать Французской революции, которая принесла им свободу.
За треть века кантоны произвели на свет несколько личностей с мировым именем. Иоганн Генрих Песталоцци был одним из тех редких людей, которые воспринимают Новый Завет как руководство к действию. Он был согласен с Руссо в том, что цивилизация развратила человека, но считал, что реформа может быть проведена не с помощью новых законов и институтов, а путем переделки человеческого поведения с помощью образования. Всю свою жизнь он принимал детей, особенно бедных и, прежде всего, бездомных; он давал им кров и образование, а в их обучении применял либертарианские принципы "Эмиля" Руссо, а также некоторые собственные идеи. Свои взгляды он изложил в одной из самых читаемых книг того поколения. Героиня романа "Лионхард и Гертруда" (1781-87) реформирует целую деревню, стараясь обращаться с людьми так, как это делал бы Христос, и воспитывая своих детей с терпеливым учетом их природных импульсов и склонностей. Песталоцци предлагал предоставлять детям столько свободы, сколько позволят права других людей. Воспитание в раннем возрасте должно начинаться с примера, обучение должно вестись с помощью предметов, органов чувств и опыта, а не слов, идей или заучивания. Песталоцци практиковал свои методы в различных швейцарских школах, главным образом в Ивердоне. Там его посетили Талейран, мадам де Сталь и другие, после чего его теории распространились по всей Европе. Гете, однако, жаловался, что школы Песталоцци формируют наглых, высокомерных и недисциплинированных индивидуалистов.5
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги