Рыцари и Дамы Беларуси. Книга 2 - 2016

СИЗИФ БЕЛОРУССКОЙ СЛАВИСТИКИ. МИХАИЛ БОБРОВСКИЙ (1784-1848)

«Зноў няма мне тут месца. Скарынаў шлях выгнання паўтарыць...»

«Агонь знішчыў увесь літаратурны запас...»

Почерк у выводившего эти строки в письмах разных лет очень красивый, четкий... Почерк человека, который годами всматривался в тщательно выписанные буквицы древних летописцев. Но, наверное, на отдельных фразах вздрагивало его перо... Менее сильную личность обстоятельства жизни и сломали бы. Этот человек напоминает античного Сизифа-героя, обреченного в царстве Аида бесконечно вкатывать на гору огромный камень, вновь и вновь срывающийся с вершины.

Тяжелее всего первопроходцам. А Михаил Бобровский во многом стал первым. Именно он открыл Супрасльскую рукопись. Первым начал изучать творчество Франциска Скорины. Одним из первых попытался сформулировать белорусскую национальную идею.

Одни прочили ему карьеру епископа, другие — академика... А он выбрал служение своему народу — и, как многие, попал между жерновами, став опасным и для правых, и для левых.

А теперь перенесемся в XVIII век, последние годы существования Речи Посполитой. В семье униатского священника Кириллы Бобровского из деревни Волька Выгановская на Подляшье родилось пятеро сыновей. Выжило двое — старший Язеп и младший Михаил. Родившийся в 1784-м Михаил, наверное, и предназначался отцом для духовного поприща, поскольку имел феноменальную память и способность к языкам. Не было для него ничего интереснее, чем листать пожелтевшие страницы старых книг — особенно в библиотеке Супрасльского монастыря, ведущей родословную с XVI века. А еще любил... разводить цветы.

Книги и цветы — две его страсти по жизни.

После Клещелевской церковной школы, Дрогичинского пиарского училища, Белостокской гимназии Михаил поступил в Главную духовную семинарию при Виленском университете. В 1811-м он — магистр филологии, в 1812-м — магистр богословия, в 1814-м — магистр философии, в 1815-м — уже профессор. Знал 17 языков, о его эрудиции рассказывают легенды.

В Виленском университете появилась группа преподавателей, которые мечтали о возрождении ВКЛ и не ощущали себя ни поляками, ни русскими. Это Михаил Бобровский, Игнат Данилович, Теодор Нарбут, Антон Мартиновский и другие. Бобровский считал, что нужно возродить язык, на котором были написаны Статуты Великого Княжества Литовского, то есть старобелорусский: «Увядзенне ў школы i семінарыі гэтай першапачатковай мовы без сумневу ўваскрэша гэтую старажытную мову». Именно Бобровский настоял на том, чтобы публикация Статутов состоялась на кириллице, как в оригинале,— коллега Игнат Данилович собирался переводить тексты латинкой.

Как свидетельствовал Евхим Карский, «універсітэцкая моладзь, на чале якой стаяў М. Баброўскі, збірала беларускія матэрыялы паводле праграмы, складзенай iм самім».

В 1817 году Бобровский отправляется за границу. За пять лет он посетил Вену, Прагу, Венецию, Падую, Болонью, Париж, города Германии, Далмацию. В библиотеках Ватикана сделал описание находящихся там кириллических памятников. Познакомился с коллегами — в том числе легендарным чешским ученым Вацлавом Ганкой, о котором писал и Владимир Короткевич в романе «Нельга забыць». Чтобы пробудить интерес к чешской культуре, которая считалась менее развитой, чем немецкая, Ганка пошел на подлог: в 1817 году объявил, что обнаружил рукописи с великолепными образцами древней чешской литературы. Как пишет Короткевич: «I гэта былі кнігі такой паэтычнай сілы, што ўся Чэхія ажыла духам... Дзе iм было цяпер слухаць немцаў, якія пераконвалi ix у тым, што чэxi толькі вечныя пазычальнікі чужога!.. Паэты пачалі пісаць вершы, музыкі — ствараць сваю музыку, вучоныя — шукаць другія старажытныя кнігі. I выявілася, што варта было ўзяцца за справу ўсім — i адразу знойдуцца сотні і тысячы прыгожых старых кніг... I Чэxiя стала Чэхіяй».

То, что рукописи Ганки — подделка, подтвердили только в XX веке. А когда Бобровский встретился с этим ученым, находки только что совершили переворот в умах. Разумеется, Михаил Бобровский не мог не захотеть того же для своей родины и по возвращении с жаром принялся за поиски. И в 1822 году он обнаружил знаменитую Супрасльскую рукопись — крупнейший и самый древний памятник кириллического старославянского письма XI века.

Изучать ее он будет до конца жизни.

Находка вызвала сенсацию. Сохранилось письмо графа Румянцева известному языковеду Александру Востокову: «Я чрезвычайно вам благодарен, что так скоро дали мне знать о двух самых древних памятниках славянской письменности, открытых ксендзом Бобровским. Сделайте мне одолжение, поручите г. Кеппену или кому иному, не теряя ни мало времени, наведаться у г. Бобровского, не могу ли я куплею приобрести обе сии древние рукописи за какую цену».

Насколько известно, Бобровский рукописи не продал.

Там же, в Супрасльском монастыре, Бобровский обнаружил книги Франциска Скорины. В то время о великом первопечатнике мало кто знал. Михаил Бобровский жизнь положил на то, чтобы исправить это — искал Скориновские книги, изучал его биографию... И, похоже, иногда себя самого сравнивал со Скориной. Также приобрел блестящее образование, также пытался сделать язык своего народа языком науки и книг...

И также потерпел крах.

Начался процесс филоматов и филаретов — тайных студенческих обществ. Разумеется, идейным руководителем считали Михаила Бобровского. Он к тому же еще дал повод для преследований: «На Св. Іосіфа Абручніка (19 сакавіка 1823 г.) Баброўскі, як уніяцкі святар, чытаў казанне, у якім, кажучы пра шлюбныя росшукі, згадаў, што “енчаць у кайданах пасаджаныя за правіннасці, ад якіх сам узрост ix апраўдвае”».

Михаил Бобровский был сослан в Жировичский монастырь, который тогда принадлежал базилианам.

Беда не ходит одна... Из-за переживаний у слависта начала развиваться тяжелая нервная болезнь. Она сказалась прежде всего на его феноменальной памяти.

Однако в Жировичском монастыре Бобровский продолжил писать, с нетерпением ожидая, пока доставят из Вильно его уникальную библиотеку: перед отъездом распорядился ее упаковать и отправить на новое место пребывания.

Любопытно, что с собой Бобровский взял только коллекцию цветов. И вот читаем письмо: «Мною падрыхтавана было апісанне некаторых славянскіх рукапісаў. Але калі я напісаў заключныя радкі, то па сваёй уласнай віне я яшчэ ў Жыровіцах страціў яго разам з іншымі гадавымі сваімі літаратурнымі працамі».

А когда наконец прибыла из Вильно драгоценная библиотека, Бобровский даже не стал ее распаковывать. Говорят, сказалась болезнь.

Тем не менее благодаря заступничеству графа Румянцева на пару лет Бобровский вернулся к преподаванию. Позиция ученого не изменилась. Сразу по возвращении из ссылки на торжественном открытии занятий в Главной духовной семинарии в Вильно он произнес: «Калісьці ў Літве гаспадарыла беларуская мова, на ёй друкаваліся кніжкі, павучэнні, катэхізісы і іншыя духоўныя творы, на гэтую мову Скарына пераклаў Св. Пісанне, потым, калі Польшча перамагла Літву, пачалася перавага польскай мовы...»

Разумеется, это не могло понравиться ни русским, ни полякам патриотам.

Гайки в империи все закручивались. В 1830 — 1831 годах грянуло очередное восстание. Бобровский его не принял, по-видимому, в силу того, что был против полонизации и латинизации унии и в убеждениях инсургентов видел прежде всего пропольскость. Тем не менее в 1833-м профессора-скориноведа уволили и сослали в деревню Шерешево. Получил здесь он свой приход... Когда уния была ликвидирована, стал православным священником, прокомментировав свое отступничество: Бог рассудит, кто прав. Причем службы проводил на белорусском языке. Разумеется, это был язык с местными особенностями (интересно, что украинцы считают, будто Бобровский обращался к прихожанам на украинском).

Михаил Бобровский утверждал, что человек должен обращаться к Богу на родном языке. «Калі молішся на іншай мове, дух моліцца, а розум застаецца без плоду». В этом он был последователем Франциска Скорины. Бобровский даже составил Катехизис на белорусском языке для юношей, но тот был запрещен цензурой.

У Бобровского не было своей семьи, и он воспитывал осиротевшего племянника Павла. По всей видимости, воспитывал хорошо — Павел Бобровский стал известным историком и этнографом и продолжил дело дяди по исследованию Супрасльской рукописи. Возле их дома, наверное, был великолепный цветник, устроенный Михаилом Бобровским. А еще батюшка делал замечательный напиток — киршвасер, из вишни и меда, рецепт которого привез из Германии, и угощал им гостей.

Судьба работ Бобровского трагична. Фундаментальный труд об истории славянских печатен в Литве утерян. Адам Станкевич век назад писал: «Вядома, што М. Баброўскі напісаў працу “Аб характерных моўных зваротах люду беларускага”, але лес гэтага рукапісу невядомы». А сколько еще всего исчезло!

Утративший свою феноменальную память, измученный болезнью и несправедливостью, ученый умер от холеры в 1848 году и похоронен в Шерешево, возле Петропавловской церкви. На могиле его — скромный деревянный крест.

Библиотека Бобровского после его смерти была выкуплена соседом Владиславом Трембицким и впоследствии оказалась разбросанной. Та же судьба — у Супрасльской рукописи, части которой хранятся в Люблине, Варшаве и Санкт-Петербурге.