Рыцари и Дамы Беларуси. Книга 2 - 2016

ВЕЧНЫЙ СТРАННИК. ЯЗЕП ДРОЗДОВИЧ (1888-1954)

Мало в белорусской истории персон, которые так соответствовали бы романтическому архетипу, как Язеп Дроздович. Услышав его имя, сразу представляешь одинокую фигуру на фоне полей-лесов, плащ на плечах, развеваемый ветром, посох в руке, мечтательный взгляд вдаль, в космические просторы... Таинственность, приобщенность к знаниям, недоступным простым смертным, неустроенность жизни... Архетип поэта, мудреца, лирника.

Так Язеп Дроздович как бы проговорил свою формулу жизни. Подобные герои встречаются у Яна Барщевского — типичные романтические персонажи, чья добровольно взятая на себя мука бесприютности олицетворяет не только извечное несовпадение личности поэта и профанического мира, но и боль за утраченную, порабощенную родину, «забраны край». Сын Бури, Плачка, другие персонажи Яна Барщевского — носители национального самосознания, независимости Отечества, символы бессмертия народного, национального духа и одновременно тоски по утраченному золотому веку. Это оплакивание золотого века, характерное для сарматизма, наблюдается и у Язепа Дроздовича, который, с одной стороны, имеет видения о Сатурне и Марсе, а с другой — углубляется в прошлое Беларуси, где все было иначе и лучше:

Поэма «Трызна мінуўшчыны» кажется написанной в XIX веке в старом поместье одним из тех поэтов, которых Владимир Короткевич называл создателями «проклятого белорусского романтизма». В1937 году Дроздович отослал поэму в журнал «Беларускі летапіс», где ее жестко раскритиковал Максим Танк. Почему — понятно. Произведение будто пришло из другого времени, так же, как и его создатель, живший и в космическом будущем, и в золотом веке Великого Княжества Литовского, а никак не в советскую эпоху. (Правда, на территории Западной Белорусси существование такой личности было все же более возможным и оправданным, чем в БССР.) Но при всей своей вольности во временно-пространственных координатах Язеп Дроздович удивительным образом сочетает в себе и белорусскую местечковость, является полноценным носителем национального менталитета с его достоинствами и недостатками.

В наиболее полном собрании материалов о нем, книге «Язэп Драздовіч. Праз церні да зорак», значится: «Мастак, скульптар, разьбяр, фалькларыст, вандроўнік, археолаг, пісьменнік, педагог, паэт». Можно ли назвать его гениальным дилетантом?

Во всяком случае, художественные работы Дроздовича вполне профессиональны: он учился в 1906 — 1910 годах в Виленской рисовальной школе И. Трутнева. Что касается литературного творчества, довольно часто можно услышать, что оно «не пережило испытания временем». Когда учитель Купалы Владимир Самойло написал в свое время хвалебную рецензию на повесть Дроздовича «Вялікая шышка», многие говорили — «перехвалил». Однако, думается, Самойло, чьи рецензии на свои стихи Блок считал одними из лучших, знал, о чем пишет.

Повесть, во многом автобиографическую, о двух молодых художниках, Альфуке и Гапуке, Дроздович подписал псевдонимом Язэп Нарцызаў, по своему отчеству.

Родился Язеп Нарцизович в обедневшей шляхетской семье на хуторе Пуньки Глубокского района. Там, в живописном лесном уголке, он и получил представление о прекрасном, там в нем соединилась любовь к родной земле и любовь к звездам.

Дроздовича не зря Арсений Лис назвал «мастаком-вандроўнікам». Долгое время Дроздович зарабатывал на жизнь, блуждая от деревни к деревне и беря заказы на расписные коврики в стиле Алены Киш. Коврики, кстати, напоминают средневековые миниатюры — их символику можно долго разгадывать... Еще для заработка художник вырезал из дерева необыкновенные трости, которые у него покупал Виленский белорусский музей.

В годы Первой мировой войны Дроздович служил в царской армии. После революции оказался в Минске, но, узнав, что тяжело заболела мать, вернулся домой... И оказался в Западной Белоруссии. Что ж, говорят, это и к лучшему: во время репрессий чудаковатый художник, патриот, рисовавший «Погоню», стал бы выгодной мишенью для охотников на «нацдемов».

Довелось Язепу Нарцизовичу и преподавать в гимназиях — в Вильно, Радошковичах, Минске...

Умер Дроздович в 1954 году, забытый всеми, в сельской больнице от рака. Ни родных, ни друзей... На вопрос, почему он не создал семью, краевед Михась Козловский ответил так: «Мне известно о двух случаях, когда он пытался завести серьезные отношения. Один раз в конце 1920-х. Ему было в то время под сорок, преподавал в Виленской белорусской гимназии рисование. Влюбился в свою ученицу Женю Козловскую. Может, ни Женя, ни ее мать и не были бы против — на разницу в возрасте в то время не обращали внимания, а Дроздович был видным мужчиной, статным, красивым. Но материальное положение его было таково, что мать Жени испугалась: как сможет содержать жену? И отказала. От той истории остался портрет Жени Козловской, в берете с эмблемой гимназии. Портрет, как мне известно, находится у Арсения Лиса, основного исследователя жизни и творчества художника. Второй роковой случай был в 1925 году, когда Дроздович работал учителем рисования в Радошковичской белорусской гимназии имени Франциска Скорины. Там он создал первый в истории белорусского изобразительного искусства портрет Скорины. Польские власти закрыли гимназию в конце 1928 года, но Дроздович уволился еще раньше, в 1926-м. Почему? В то время в Радошковичах жила необычайно красивая женщина Вера Андреевна Снитка. Она была женой Бронислава Тарашкевича, автора первой белорусской грамматики и руководителя Белорусской крестьянско-рабочей громады, самой массовой партии во всей Западной Европе, в которой насчитывалось около 120 тысяч человек. Вера Андреевна была выпускницей последнего, 1918 года, выпуска Института благородных девиц в Смольном. Я застал ее еще живой, она умерла под сто лет. Так вот, Язеп Дроздович без памяти влюбился в Веру Андреевну. Хотя та была замужем за его другом и имела сына Радослава. Все ухаживания она категорически отвергала. Дроздович был по-своему мстителен, он нарисовал на ее мужа злой шарж: Бронислав Тарашкевич галопирует на коне, сидя лицом к хвосту. А у Тарашкевича тогда в Западной Белоруссии — пик популярности, его называли белорусским Ганди... И тут такой шарж! Вера Андреевна обратилась к своему дяде, основателю Радошковичской гимназии Александру Власову, сенатору польского сейма, одному из первых редакторов газеты «Наша Ніва», с жалобой. Власов попросил Дроздовича уехать. Существует и вторая версия этой истории. Дроздович влюбился в Веру Андреевну, когда та была еще студенткой Виленского университета. Но она отдала предпочтение Брониславу Тарашкевичу. Шарж тоже фигурирует, но на нем оба героя: Вера Снитка, наследница богатой семьи, в виде крупной дамы и Тарашкевич возле нее — беспомощный карлик».

Тема «Дроздович и Космос» весьма богата. Ведь художник не умозрительно описывал просторы Вселенной — он уверял, что видит их во время своих «самнамбулічных тэлевізій». В его дневниках то и дело встречаешь подобные фрагменты:

Кароткабеглыя запісы таго, што бачыў, аглядаў у сваім духовым падарожжы на ветаховым астральным акрайцу Месяца з 20-га на 21 грудня (з чацвярга на пятніцу) па новому стылю перад сном, познім вечарам у в. Летніках пры месяцовым з вакон святле:

...Тускласветная папялятая ноч. Ляту і аглядаю з вышыні птушынага палёту.

Пада мной рассцілаецца шырачэзная голая ад усялякай расліннасці бледна-пясочнага колеру раўніна.

2. Ляту далей. У напрамку бледна-тусклага земнасвету з юга-ўсходу на севера-захад. На бледна-пясочным фоне раўніны час ад часу праяўляюцца ўсё гусцей і буйней малапрыкметныя, цьмяныя чорныя акруглястыя пункты, прыпамінаючы нашыя скуднарастучыя кусцікі ядлаўцу.

Когда Максим Танк встретился с Язепом Дроздовичем, то оставил запись в своих «Лістках календара» о чудаке, который видит звезды «цераз рыльца бутэлькі». Однако, когда недавно брошюру Дроздовича «Нябесныя бегі», изданную мизерным тиражом в 1931 году в Вильно за счет автора, исследователь Юрась Малаш отправил, переведя на русский язык, в Российскую академию наук, пришел ответ, что, если бы эта брошюра получила известность в свое время, сегодня ее автора ставили бы в один ряд с Циолковским.

Кстати, в «Нябесных бегах» Дроздович доказывает, что на Сатурне существует жизнь, подобная земной.

Его Марс и Сатурн удивительно белорусские, домашние, сарматские, изображенные в такой же инситной, наивно-искренней манере, что и здешние пейзажи. Ракета, на которой Дроздович предлагает лететь на освоение других планет, странным образом уподобляется огромным, добротным каретам и бричкам, на которых белорусские шляхтичи отправлялись в путешествия, нагружая их булками и салом. Дроздович с такой же хозяйственной заботой советует грузить на «шматнабойную касьмічную тарпеду», на которой земные туристы полетят на Луну, живых кур и другие припасы.

Белорусу, как известно, свойственна привязанность к родному «куту». Именно к «куту», углу, локальному месту в пространстве, к собственной земле. Бездомные личности, при определенной сакрализации,— Лирник, старцы, паломники — все-таки считались в деревнях маргинальными, подозрительно чужими. Архетип белорусского пространства — это земельный надел для семьи лесника в поэме «Новая зямля» Якуба Коласа, кусок бесплодной почвы, который нужно осушить, в романе «Людзі на балоце» Ивана Мележа, заброшенная усадьба и бедная деревушка возле нее в повести «Дзікае паляванне караля Стаха» Владимира Короткевича. В отличие от русской «шири лесов, полей и рек», от степной горизонтали, так же, как и от польской «вертикали» — причастности к истории, роду, предкам,— типичное белорусское пространство локально, замкнуто, непрочно, так как его могут отобрать. Эта локальность, расплывчатость исторической «вертикали» и пространственной «горизонтали» имеет оборотную сторону — непрочность национального самосознания. Белорус, попавший на чужбину, чаще всего ассимилировался, борясь за свой «кут зямлі», в другом месте. Известно, что белорусская диаспора во всем мире не является сильной, а белорусам свойственно становиться донорами чужих культур, растворяться в них. То, что во вселенной Дроздовича присутствует архетип родного угла, можно подтвердить фактами биографии: его семья, рано лишившись отца-кормильца, арендовала чужую землю, как и семья Константина Мицкевича, и в доме не могли не звучать мечты о собственном наделе. Уникальность Язепа Дроздовича в том, что он экстраполирует «родны кут», белорусское пространство на всю сферу своих мечтательных блужданий, его космос также делается белорусским, частью «роднага кута». Одинаково загадочны и красивы реальная гора Гараватка и Лунный город. Персонажи «Встречи весны на Сатурне» напоминают и купаловского Гусляра, и жрецов из поэмы «Трызна мінуўшчыны» — этакие древние, немного деформированные друиды в длинных белых рубахах, с седыми волосами. Если сравнить картины Дроздовича, например, с произведениями Николая Рериха, разница очевидна. Рерих изображает инаковость, экзотику, а Дроздович — «свойскасць» экзотического пространства и экзотику здешних пейзажей. Если же сопоставлять картины Дроздовича с произведениями Чюрлениса, что делают довольно часто, также есть различие. У Чюрлениса — эзотерические, символические мотивы переплетаются с национальными. Дроздович никогда не уходит в глубины эзотерики, она у него поверхностная, аксессуарная. Его картины, как и изображения Алены Киш либо Нико Пиросмани, отражают знакомый ему мир. К тому же вспомним, где происходили реальные путешествия «архетыповага» белорусского путешественника. Они ограничены Беларусью, Россией, Литвой, Польшей. Это не скитания по миру Игнатия Домейко, национального героя Чили, или белоруса Гашкевича, первого российского консула в Японии, или Яна Черского, который исследовал Сибирь. Конечно, чтобы описывать дальние страны, не обязательно побывать там, чему свидетельством творчество Янки Мавра. Но Язеп Дроздович ищет не экзотику. Если в своих «астральных путешествиях» он описывает, скажем, Лунидов, то это условные персонажи, лишенные облика: плосколицые, безносые, без подбородков и губ, при этом — «бадай што нічым ня розніліся ад нашых беласкурых паўночных жыхароў Эўропы». Это компьютерные персонажи, юниты, которым можно рисовать лица согласно своим представлениям. И лица эти, возможно, будут лицами белорусских крестьян.

Часто можно слышать нарекания, что Дроздовича, уездного Леонардо да Винчи, белорусы не знают, не ценят, не любят так, как он того заслуживает. Вон в Каунасе существует большой музей Чюрлениса, куда едут туристы со всего мира. Редкие же картины Дроздовича теряются в больших экспозициях, литературные произведения не напечатаны. Действительно, личность Язепа Дроздовича можно превратить в узнаваемый бренд, для этого есть все составляющие. Но эти составляющие нужно воспринимать именно в совокупности, потому что поодиночке его наработки в разных жанрах, сферах общественной деятельности, науки не дадут такого эффекта. Изданные произведения, скажем, станут интересным артефактом, но не актуальной литературой. Уникальность личности Дроздовича именно в его универсальности, «жыццятворчасці». «Наогул, я зменная натура: праз кожныя тры гады што-небудзь новае пачну. Праз усё жыццё маё так. Тры гады быў пастухом у падурослыя леты, тры гады патраціў на мастацкую школу і агульнае развіццё, тры гады служыў у салдатах, тры гады аддаваўся грамадскай працы ды пісаў як пісьменнік. I вось ужо трэці год як вандроўны народны мастак...» — признавался сам Язеп Нарцизович. На известном автопортрете 1943 года художник даже изобразил себя с тремя ликами, пытаясь символически передать эту свою разносторонность, если не сказать — разбросанность. Делает его фигуру целостной именно «тутэйшасць», она же, наверное, и мешает видеть в его фигуре величие мирового размера. Потому что есть укоренившаяся в белорусах на протяжении столетий этноцида позорная привычка считать свое — национальное — худшим, мелким, провинциальным. В этом плане показательным является памятник Язепу Дроздовичу в Троицком предместье Минска. Замысел глобально-романтический: странник несет над собой собственно созданную вселенную, но при этом масштаб скульптуры несоразмерно мал, просто игрушечный на фоне зданий.

У вечного странника Язепа Дроздовича никогда не было собственного «роднага кута» — и он сделал им всю Вселенную, как герой рассказа Александра Грина, который сам построил в джунглях обещанный ему и не найденный город.