С глазу на глаз со сфинксом

СЕМЬЯ ИЗ СТАРОГО КАИРА

Наши художники всегда окружены молодыми египетскими скульпторами и живописцами. Это преимущественно студенты последнего курса или прошлогодние выпускники каирской Академии изящных искусств. Некоторые из них были в Варшаве на фестивале. Они говорят о нашей стране с таким энтузиазмом, что мне становится неловко. Они либо не сталкивались с темными сторонами нашей жизни, либо говорят так просто ради того, чтобы нам было приятно. Как я не раз замечала, в Египте вообще говорится и делается много вещей только для того, чтобы доставить удовольствие ближнему.

Думаю, что в известной степени такое представление о Польше создалось потому, что половина молодых египтян оставила свои сердца в Польше. Например, молодой скульптор Махмуд Ганима показывал мне фотографию красавицы Ганки Б., студентки Варшавского университета, Мустафа — какой-то студентки Академии физического воспитания, а Софы — ученицы музыкальной школы в Кракове. Все они мечтают отправиться учиться в Польшу. Да и не только они. Атташе по делам культуры нашего посольства рассказывал мне, что уже несколько десятков молодых художников обратилось к нему с просьбой помочь им поехать в Польшу для продолжения образования. Вне зависимости от того, обязаны ли мы нашей популярностью Дуниковскому и Кулисевичу или светлым волосам и голубым глазам варшавянок, стоит оказать содействие этим молодым художникам, стремящимся в Польшу.

Сердечная дружба связывает меня со всеми юношами, побывавшими в Польше. Они хвастаются знанием нескольких польских слов, просят снимки Варшавы и Кракова, сами показывают множество фотографий, сделанных ими в Польше, и прежде всего помогают моей журналистской работе. Называют они меня мэм (мамаша), так как я имела неосторожность показать им фотографию моего сына, студента Варшавского университета. Каждый день они звонят мне по телефону и всегда готовы показывать достопримечательности Каира; они же таскают магнитофон, который мне тяжело носить при тридцатипятиградусной жаре.

Вот уже несколько дней нам постоянно сопутствует еще один египетский студент. Профессор Шериф рекомендовал мне его как одного из своих самых способных учеников-скульпторов. Молодой человек особенно интересуется керамической скульптурой. Он тих, внимателен, мало говорит, больше слушает. Исмаил не был в Варшаве, не собирается к нам на учебу, но все же он жадно впитывает каждое мое слово о Польше, хочет узнать о ней как можно больше. Он производит на меня приятное впечатление, поэтому договариваюсь с Исмаилом и Махмудом встретиться после обеда.

День с утра выдался пасмурный и неприятный. С пустыни дует хамсин. Весь город кажется желто-серым, такими же выглядят небо и перекатывающиеся по улицам тучи пыли. Спустя несколько минут чувствую песок в глазах и во рту. Он хрустит на зубах и прилипает к потному телу. Жара нестерпимая. Стены домов пышут жаром, как печи.

Садимся в трамвай и едем на вокзал. Пожалуй, уже десятый раз проезжаю мимо статуи Рамзеса II. Она всегда чарует меня простотой формы и спокойствием; все эти элементы, казалось бы, так просты и все же недостижимы в современном искусстве.

В вагоне электрички толчея. Заканчивается рабочий день, и мощная волна людей, работающих в центре Каира, направляется в пригороды.

Поезд уже вырвался из центра и, мчась на юго-восток, приближается к старой части города. Мы едем вдоль рядов серых домов из высушенного кирпича. Они выглядят ужасно.

Не прошло и двадцати минут, как надо выходить из вагона; мы находимся в Старом Каире, самом древнем районе города. Узнаю это место: мы здесь проезжали, возвращаясь с Мокаттама. Жалкие лачуги вблизи коптской церкви промелькнули тогда в окне автомобиля; теперь они прямо передо мной.

Все тут желто-серое. Стены седой коптской церкви, прекрасного памятника старины, ветхие стены жилых домишек, мостовые, густо посыпанные пылью, и прежде всего лица и одежда прохожих.

Спускаемся по ступенькам (церковь стоит на холме) в глубь широкой улицы. По обеим сторонам расположены какие-то мастерские или магазины, темные и глубокие, как лисьи норы. У каждой двери на стульях и циновках сидят обросшие мужчины, одетые в грязные, рваные галабии.

Идем серединой улицы. Магнитофон сначала вызывает интерес только у детей, которые окружают нас шумной толпой. Однако толпа растет с каждой минутой. Тут и сморщенные темные лица стариков, и злобно улыбающиеся лица подростков с черными глазами, сверкающими голубизной белков. Круг сжимается. Вдруг я чувствую удар камнем по ноге, минуту спустя несколько камней с грохотом ударяют в стенки магнитофона. Настоящая канонада!

Исмаил и Махмуд бросаются в толпу, пытаясь что-то объяснить окружающим нас людям. Круг становится шире, разрывается и, наконец, остается позади.

— Что вы им сказали? — спрашиваю я. — Что им от меня было нужно?

— Разве вы не слышали, мэм, как они кричали «инглезе»?

— Они, что, приняли меня за англичанку?

— Да. Поэтому они и бросали в вас камни.

— Вы им сказали, кто я?

— Разумеется, оттого-то они и ушли.

Вспоминаю, что мне рассказывали сегодня утром: сотрудницы нашего посольства. Вскоре после окончания военных действий во время англо-франко-израильской агрессии против Египта одна из сотрудниц вышла за покупками в магазин, который находится в нескольких шагах от посольства. Мгновение спустя в посольстве услышали ее отчаянный вопль. Прохожие избили ее, приняв за англичанку. В те времена достаточно было иметь белую кожу, чтобы вызвать неприязнь толпы. Напуганную и избитую женщину спасли чехи из соседнего посольства; они оказали ей помощь еще до прихода наших сотрудников.

Рассказываю об этом моим спутникам. Они улыбаются. Так было. Все правда, но разве можно удивляться? Ведь истоки этой ненависти не только в бомбардировке Порт-Саида и гибели множества людей во время войны. Корни ее кроются в долгих годах господства «владык» из Великобритании на территории Египта. То, что мы видим здесь, в Старом Каире, — наследие далеких времен, наследие в самом деле весьма характерное.

Мы заходим во дворы, на лестницы домов и даже заглядываем в квартиры. Всюду одно и то же. Сотни грязных худых детей, женщины с поблекшими, утомленными лицами, с посеревшими от ветхости черными тархами (платками) на головах, с ногами, покрытыми желваками и нарывами. Много слепых и больных в каких-то берлогах, полное отсутствие мебели в квартирах, и грязь, грязь, грязь… Все в гипсовой пыли. Вызывают ужас облепленные липким сиропом стаканы в ларьках и пыльные фасолевые лепешки в корзинах бродячих торговцев.

Проходим мимо столовой. Десятка два рабочих сидят за круглым столом, на котором стоит большая миска с какой-то размазней, заправленной томатным соусом. Каждый из них держит в руке кусок фасолевой лепешки и, погрузив грязные пальцы в еду, черпает лепешкой из общей миски. Чувствую, что меня тошнит, и убегаю. В тот же момент мое внимание приковывают составленные в высокие пирамиды сотни круглых глиняных амфор прекрасной античной формы. Юноши объясняют, что это местные «холодильники для воды». Пористая стенка узкогорлого сосуда создает изолирующий слой воздуха. Таким образом, вода, налитая в амфоры, очень долго сохраняет низкую температуру.

На древних рельефах четырехтысячелетней давности изображены египтянки точь-в-точь с такими же амфорами на головах. Сколько прошло поколений, сколько погибло царств и городов, а традиционные амфоры египетских гончаров остаются без всяких изменений! Исмаил говорит, что район Старого Каира всегда славился гончарными изделиями. Обитающие здесь семьи веками занимаются этим ремеслом; только условия их жизни становятся все хуже, так как число потребителей этих изделий постепенно уменьшается.

Сворачиваем с главной улицы и карабкаемся по песчаной тропе в гору. Путь наш ведет к Мокаттаму. Лишь теперь мне видна вся уродливость этого места. Вдоль нашей тропинки стоят конусообразные сооружения, похожие на большие ульи. Это гончарные печи. Вокруг — ни единого деревца, ни одной травинки. В желтом свете пасмурного вечера, полного пыли, которую несет ветер из пустыни, весь этот пейзаж кажется не действительностью, а каким-то кошмарным эскизом, нарисованным сангиной и серой гуашью. По осыпям с многочисленными оврагами и кратерами, напоминающим рудничные отвалы и отличающимся от них лишь белым цветом, бродят ужасающе худые, грязные детишки и понурые собаки с запавшими боками.

Неожиданно замечаю, как из глубины конусной печи выходит женщина с ребенком на руках. За ее подол держатся еще двое детей. Они вопросительно смотрят на Исмаила.

— Они там живут, мэм. Хотите посмотреть?

— Да, хочу.

Но через минуту я уже стыжусь своего любопытства. В глубине похожих на ульи печей, разумеется, уже бездействующих, гнездятся десятки семей. На нескольких квадратных метрах размещены циновки, очаг для варки пищи и по крайней мере десяток членов семьи, а часто еще куры и собаки. В одной из печей я видела еще и осла. Но это уже почти зажиточная семья. Ведь осел приносит кое-какой доход.

Прозябая хуже, чем в звериной норе, эти люди живут, плодятся, а изредка даже освобождаются от такой нищеты.

Мне нет нужды далеко ходить за примером. Исмаил рассказывает, что и его семья, правда много лет назад, жила в таких же условиях. Прадед и дед Исмаила были бедными гончарами, только его отец как-то выбился в люди. Он расширил свою мастерскую, стал выпускать художественную керамику и даже построил совсем приличный домик.

— Хотите познакомиться с моими родителями? — спрашивает Исмаил. — Это доставит им большое удовольствие.

Разумеется, принимаю приглашение. Попутно мы осматриваем еще мастерскую жестянщика, где изготовляют большие красивые четырехугольные лампы, и мастерскую по производству соломенных циновок. Небогатые мусульмане применяют такие циновки в качестве молитвенных ковриков. В обеих мастерских вместо пола — утрамбованная земля. Рабочие сидят на ней, поджав по-турецки ноги.

Двухэтажный домик, в котором живет семья Исмаила, построен из камня. В нем несколько квартир, в которых живут члены быстро увеличивающейся семьи. По-видимому, здесь ждали нашего прихода, потому что, как только мы появляемся на лестнице, изо всех дверей выглядывают улыбающиеся лица.

Сначала мы входим к родителям Исмаила. Нас приветствует девочка лет четырнадцати — Муфида, младшая сестра Исмаила. Она учится в музыкальной школе. Вероятно, она только что встала от пианино, так как на нем еще лежат ноты. Женщины в этом доме красивы и модно одеты. Все собираются в маленькой гостиной, где нас посадили на почетных местах. Тут же жены двух братьев Исмаила и чья-то двоюродная сестра. Несколько позже появляется мать. Ее черное, длинное до пят платье и черная тарха на голове резко отличаются от цветных модных платьев и высоких каблуков дочери и невесток. Но, несмотря на старомодность и грузную фигуру, в матери чувствуется большое достоинство и мягкая грация. Она вырастила уже восемь детей; одни вышли в люди, другие еще не покинули родного гнезда. Исмаил — студент Академии изящных искусств и будет скульптором, второй сын уже завоевал известность в качестве литератора, третий — журналист. Младшая дочка будет пианисткой.

Мать выходит на минуту и возвращается в сопровождении мальчика, несущего на подносе бутылку с апельсиновым соком, стаканы и сифон содовой воды.

Здороваюсь с ним и спрашиваю у Исмаила, кем он ему приходится. С удивлением узнаю, что это слуга. Ему не больше десяти лет. Он, по-видимому, сообразительный и понятливый мальчик.

Улучив подходящий момент, я спрашиваю Исмаила, как это он, человек столь прогрессивных взглядов, может спокойно смотреть, как работает такой ребенок. Исмаил, очевидно, удивлен; он объясняет мне, что работа в их доме — благодеяние для этого мальчика. Он один из шестнадцати детей в суданской семье, живущей в деревушке под Асуаном. Мальчик умер бы там от голода, а здесь у него приличное питание и жилье, к тому же он осваивает профессию слуги, а это ему очень пригодится в будущем.

Исмаил и его братья учат мальчика читать и писать, потому что у него не остается времени на посещение школы. Он способен и понятлив, и из него выйдет человек. Малыш, по-видимому, понимает, что речь идет о нем, так как вопросительно поглядывает на меня.

Затем мы спускаемся в подвал, в мастерскую Исмаила, где хранится также коллекция сатирических рисунков его брата на политические темы. Это наивные штампованные плакаты и вырезки из сатирических журналов. Все же они вызывают восхищение египетской молодежи.

Очевидно, такая форма пропаганды находит широкий отклик в египетском обществе. Ее применяют повсеместно. В любом публичном здании, на улицах, даже в кафе и магазинах выставлено множество таких рисунков. Чаще всего они посвящены членам британского и французского правительств, не оставлены без внимания и США, относительно мало сатир на тему об Израиле, ненависть к которому ощущается тут почти на каждом шагу.

Исмаил и Махмуд вместе с несколькими коллегами из Академии собираются устроить в Старом Каире выставку политической сатиры.

— У нас здесь почти все неграмотны, — говорит Исмаил. — Такая выставка будет очень полезной; она поможет многим людям, которые не читают ни журналов, ни газет, хотя бы немного разобраться в политических проблемах.

Спрашиваю юношей, что за люди живут в Старом Каире.

Все те, у кого нет средств, чтобы жить лучше, и прежде всего те, кто вообще не имеет жилья. Переселение в Старый Каир — синоним полного жизненного банкротства. Здесь живут десятки тысяч бездомных и безработных, люди без определенных профессий, бродяги; здесь же обитают те, кого удерживает в старом Каире традиция или отсутствие шансов на лучшую жизнь.

В Старом Каире имеется, однако, и местная «плутократия». Это владельцы ларьков, публичных домов и кафе, собственники гончарных мастерских, связанные с мелкими кустарями, хозяева мастерских по изготовлению соломенных циновок, наконец, всякого рода комбинаторы, использующие наивность своих ближних.

— К сожалению, семья Исмаила представляет в этом районе исключение, — говорит мне шепотом Махмуд.

Я думаю так же и еще более укрепляюсь в своем мнении после знакомства с вернувшимся только что домой старшим братом Исмаила, молодым литератором.

Когда мы возвращаемся в одиннадцатом часу вечера темными переулками, всюду господствует тишина и спокойствие. Беднота Старого Каира не отмечает Рамадан столь шумно, как центр города или квартал мечетей при Аль-Азхаре. Она рано идет спать, несмотря на то что постелью ей служит только разложенная на земле газета или соломенная циновка, а крышу над головой нередко заменяет небосвод, озаренный мерцающим светом звезд.