С глазу на глаз со сфинксом

РАМАДАН И ПОЛЬША

Из года в год приверженцы ислама справляют тридцатидневный пост — Рамадан. Он начинается обычно весной в дни полнолуния.

Во время Рамадана, согласно указаниям Корана, каждый верующий обязан воздерживаться от приема пищи и даже напитков от восхода до захода солнца. Кроме того, все верующие должны посвящать как можно больше времени молитвам и размышлениям над текстами Корана.

Когда я прибыла в Каир, кончался третий день Рамадана. Первое, что мне бросилось в глаза, были янтарные четки в руках почти у всех мужчин. Эти четки, называющиеся сибха, я видела и у юношей, одетых в изящные европейские костюмы, и у старцев, закутанных в галабии, с тюрбанами на голове. Различие состояло лишь в том, что старики перебирали четки незаметно и при этом ревностно молились, а юноши, проводящие время в кафе или холлах фешенебельных гостиниц, делали это демонстративно и с некоторым снобизмом.

Сибха состоит из тридцати трех или девяноста девяти бусинок. После каждой молитвы во время Рамадана правоверный должен столько же раз повторить фразу: «Аллах акбар субха аллах аль а зин»[4].

Сибхи показались мне поразительно знакомыми. Я рассмеялась от всей души, когда несколько дней спустя кто-то сказал мне, что их производит в Польше ЦПЛиА[5] и вывозит в огромном количестве на Ближний Восток.

Рамадан был сначала чисто религиозным праздником; ныне в Египте он приобрел особое значение как проявление национальных традиций египетского народа, который в подавляющем большинстве принадлежит к мусульманскому вероисповеданию.

Ритуальные песни Рамадана, исполняемые целыми днями перед мечетями и передаваемые по радио, включают ныне не только стихи Корана, но также патриотические лозунги и намеки на события современной политической жизни.

Разумеется, из-за поста темп дневной жизни в Каире несколько снижается. Раньше кончаются занятия в учреждениях и школах, короче рабочий день на стройках и фабриках, раньше закрываются мастерские ремесленников и даже некоторые магазины. Вряд ли следует этому удивляться. Я с изумлением смотрела на работающих при тридцатиградусной жаре строителей, подавляющее большинство которых соблюдает пост. Даже возивший нас вчера по всему городу шофер Министерства просвещения, приняв от меня в знойный полдень апельсин, не съел его, а спрятал в карман.

С приближением захода солнца все соблюдающие Рамадан нетерпеливо ожидают момента, когда по городу завоют сирены и раздадутся удары в жестяные гонги, означающие окончание мучительных часов поста.

В такое время трудно с кем-либо созвониться, что-нибудь решить или купить, так как проголодавшиеся правоверные занимаются только поглощением пищи.

Идет уже третий день моего пребывания в Каире. Наши художники настаивают, чтобы их выставка открылась как можно скорее. Достопочтенный Али Баба буквально разрывается на части, стараясь поскорее все приготовить. Мешает Рамадан. Нигде нельзя добыть листы картона, на которых должны быть размещены рисунки Брыкальского и снимки скульптур Смоляны. Писчебумажные магазины в пост либо совсем закрыты, либо работают недолго. В растерянности мы сидим в холле гостиницы «Континенталь», потягиваем апельсиновый сок и напрасно теряем драгоценное время. В это время приходит Хасан, который предлагает мне и Мустафе пообедать в арабском ресторане.

Ресторан, разумеется, пустует — ведь все мусульмане соблюдают пост до захода солнца. Здесь теперь только небольшая группа американцев, два немца и мы. Ресторан находится на втором этаже. В окнах цветные витражи, вдоль стен мягкие диваны. Официанты в фесках и галабиях подвигают к нам низкие столики с латунными подносами тонкой филигранной работы — точь-в-точь такие я видела в мастерских базара Аль-Муски. Каждый столик предназначен для одного лица, хотя мы и сидим рядом на диване. Это меня несколько удивляет, но после первого же блюда все становится ясно.

На столике перед каждым из нас появляются четыре громадные салатницы с изумительным салатом, свежими помидорами, луком, сельдереем и чуть обваренной свеклой. Овощи политы слабым винным уксусом и оливковым маслом. Кроме того, передо мной стоят тарелка с омлетом и латунное блюдо с лепешками.

Не успела я отведать всех яств, восхищаясь прекрасно приготовленными овощами и нежным омлетом, как вдруг на моем столике появились еще четыре огромных блюда, на сей раз с рисом, мясом и какими-то острыми густыми соусами. Я в отчаянии, так как, несмотря на явно выросший после приезда в Египет аппетит, не могу справиться даже с третьей частью обеда. Но мои спутники не спеша, даже с некоторой торжественностью поглощают все. К счастью, на десерт нам подают только фрукты — бананы и мои любимые мандарины; затем мы пьем кофе и очень приятный безалкогольный напиток с привкусом меда.

Смотрю на часы — уже начало четвертого. Али Баба, несомненно, ждет нас в гостинице «Континенталь» и сгорает от нетерпения.

Хасан и Мустафа смеются над моей спешкой. По их мнению, после еды необходимо прежде всего отдохнуть.

_ Тут имеются особые комнаты, — говорит Мустафа, — где после обеда можно не только отдохнуть, но даже поспать. Таковы здешние нравы.

Ну да, после такого обеда! Теперь начинаю понимать, почему строго соблюдающие заповеди Корана египтяне изящны и стройны только до тридцати лет, а потом расплываются.

Возвращаемся в гостиницу, где нас, конечно, уже ожидает вспотевший и измученный Али Баба… без бумаги.

Я неосмотрительно рассказываю ему о нашем обжорстве, и он осуждающе смотрит на Хасана и Мустафу. Сам он, несмотря на беспрерывные экскурсии, встречи и всякие дела, связанные с опекой над группой польских художников, строго соблюдает Рамадан и до семи вечера не выпивает даже глотка воды.

Чувствую, что сделала ужасный промах, но Мустафа ловко разряжает напряженную обстановку.

— Рамадан карим[6], — обращается он к профессору, — следовательно, простить надо все… даже чревоугодие.

Профессор смеется над остроумной шуткой и смягчается.

Беседа, естественно, переходит на обычаи Рамадана.

— Настоящий Рамадан можно увидеть в Каире только ночью, около Аль-Азхара, — обращается ко мне Али Баба.

— Пойдем туда сегодня, ладно? — спрашивает Хасан.

Вспоминаю, что завтра предстоит очень напряженный день. Утром Египетский музей, затем экскурсия к Сфинксу и к пирамидам в Гизу. Но разве можно отказаться от столь заманчивого предложения?

Визит в радиостудию и обсуждение моих репортажей затягиваются до вечера. Ловлю такси, чтобы поскорее попасть в гостиницу: ведь надо еще поужинать и переодеться. Но прежде всего ванна, ванна… Мечтаю о ней, как о величайшем благе.

В моем номере нет ванной. Она находится в десятке метров от моей двери. Надеваю халат и бегу в ванную.

Не успела я погрузиться в воду, как погас свет. Я было подумала, что это короткое замыкание, но, выглянув в окошко, увидела, как гаснет свет во всех домах напротив. На фоне темного неба постепенно исчезали разноцветные пятна реклам.

В тот же момент слышу хорошо знакомый протяжный вой сирен. Воздушная тревога!

Положение у меня несколько щекотливое. Вся моя одежда состоит из одного халата, нет никаких документов, а тьма тут кромешная, настоящая «египетская».

Набрасываю халат на мокрое тело и выбегаю в коридор.

В полумраке виднеется громадная белая фигура — эго коридорный нашего этажа, старый нубиец Хусейн.

— Что это, разве начинается война? — спрашиваю я.

— Да, мадам, — слышу в ответ.

Теперь уже нет сомнений. Возвращаюсь в номер. Помня варшавский опыт, быстро надеваю самый лучший костюм, столь же молниеносно впихиваю все свои вещи в два чемодана и через десять минут выбегаю с ними на лестницу. На лестничной клетке налетаю в темноте на чей-то громадный живот, слышу стон и… ощупью ищу дверь в холл. Здесь множество людей, беседующих на самых разных языках, но я так взволнована, что не понимаю ни слова. Что за дурацкое положение! Проехать четыре тысячи километров, чтобы влипнуть в такую историю. С минуты на минуту ожидаю взрыва бомбы. Но за окном полная тишина. Кто-то хватает меня за руку:

— О мадам, как хорошо, что я вас встретил!

Это Морис из администрации гостиницы. Он уже давно ищет меня, желая предупредить, что это лишь учебная тревога.

Полная ярости возвращаюсь наверх и раскладываю свои платья. Они ужасно помяты, а ведь уже половина девятого. Успею ли я выгладить хоть одно из них? К счастью, опоздал и Хасан. Он был заперт в убежище, куда его насильно загнал один из бойцов противовоздушной обороны.

Разумеется, я сразу же спрашиваю его, не связано ли объявление тревоги с обострением политической обстановки.

— Ничего серьезного, но мы всегда должны быть готовы, — говорит Хасан.

Мы садимся в великолепный черный понтиак, обтянутый внутри красной кожей. Эту машину любезно предоставил нам на сегодняшний вечер главный редактор «Аль-Маса».

Едем через центр города. Навстречу мчатся разноцветные новехонькие автомобили самых дорогих марок. Витрины магазинов залиты ярким светом. Повсюду громадные сверкающие рекламы, на которых вьется красная, зеленая или желтая арабская вязь. На улицах толпы мужчин. Женщины, изящные и элегантные, видны только в машинах.

Проезжаем вдоль бульвара над самым берегом Нила. Река окутана туманом. Фонари у входов в казино и рестораны отражаются трепещущими блестящими полосами в ленивых водах реки. Таинственными тенями передвигаются во мгле темные контуры старинных барж, плывущих по Нилу. Среди обилия окружающих меня современных предметов эти баржи как бы напоминают о тысячелетнем прошлом Египта.

По другой стороне реки тянется темная полоса густо посаженных деревьев — это простирающиеся на целые километры сады Каира.

Мы поворачиваем к городу и едем по направлению к старой его части. На фоне темного неба виднеются сотни куполов мечетей и стройные белые башенки минаретов, украшенные гирляндами красных электрических лампочек.

Автомобиль въезжает в узкие переулки, полные песен и пронзительной музыки, бурлящие толпами людей. Но люди выглядят здесь совсем по-иному, чем в центре города. Исчезли куда-то европейские костюмы и роскошные автомобили. Серединой улицы плывет волна людей в белых ниспадающих одеждах, с оливковыми, а иногда эбеново-черными лицами. Машина с трудом пробирается в толпе. В наш автомобиль поминутно заглядывают какие-то люди. Среди них и старцы с библейскими бородами, и детишки с темными гривами свалявшихся волос. Одни предлагают побрякушки, цветы или апельсины и бананы, другие назойливо требуют подаяния, крича:

— Бакшиш, бакшиш!

Дальше ехать нельзя. Говорю Хасану, что мне хочется вылезти из машины и идти пешком. Жизнь этих улиц слишком интересна, чтобы ограничиться беглым осмотром из окошка автомобиля. Мы выходим, отсылаем машину и двигаемся дальше пешком. Мое светлое лицо, единственное в этой яркой толпе, и прежде всего белокурые волосы привлекают всеобщее внимание.

К нам все время пристают торговцы, зазывая в маленькие, набитые всякой всячиной ларьки. Здесь отличные изделия из бронзы и позолоченной жести, тяжелые пушистые ковры, блестящие безделушки и тысячи предметов непонятного назначения.

Под стенами домов множество низких тележек с запряженными в них ослами. На одних тележках громадные кучи золотистых апельсинов и мандаринов, на других — баранки и лепешки, на третьих — горы липких коричневых фиников.

Мы проходим под темными сводами старых ворот. В их углублении старики-нищие в отвратительных лохмотьях. Один из них, неожиданно поднявшись, показывает свои красные, изъеденные гноем пустые глазницы. Это, как объясняет Хасан, результат распространенной здесь трахомы, с которой теперь ведут ожесточенную борьбу эпидемиологические станции всего Египта.

У самой стены стоят на коленях двое мужчин в национальных костюмах; рядом лежат их туфли. Вытянув прямо перед собой руки, мужчины читают молитвы и непрерывно кладут земные поклоны.

Останавливаемся у тяжелых ворот, обитых гвоздями с выпуклыми шляпками. Некоторые гвозди обернуты нитками, выдернутыми из ткани. С нашего пути быстро убегают женские фигуры в развевающихся длинных темных платьях. Лица их закрыты прозрачными черными вуалями, прикрепленными золотыми пряжками к головному убору.

Перед нами Баб Зуэйла — остаток городских стен XII века.

Народное предание гласит, что эти ворота обладают особыми свойствами. Женщине, которая, обратившись к аллаху с молитвой, выдернет из своей шали нитку и обернет ее вокруг гвоздя, вбитого в наличник Баб Зуэйлы, аллах дарует ребенка. Тогда женщина должна еще раз прийти к Баб Зуэйле и снять свою нитку. Ибо, как говорит Хасан, дело сделано и нечего больше надоедать аллаху.

Пробираемся под аркой Баб Зуэйлы и выходим на ярко освещенную площадь рядом с мечетью. Из украшенных тонкими столбиками окон мечети звучат мелодичные и монотонные напевы стихов Корана.

Напротив — маленькое кафе. На обитой серебристой жестью стойке несколько громадных стеклянных сосудов с какими-то разноцветными напитками. Под открытым небом расставлены низкие столики; вокруг них сидят мужчины, преимущественно в европейских костюмах и красных фесках. Они пьют кофе из маленьких чашечек и курят наргиле. С трудом находим свободный столик. Хасан заказывает кофе по-турецки, который нам подают в маленьких медных кастрюльках. Хасан уговаривает меня отведать и напиток из корицы. У него вкус меда и корицы, он ароматен и хорошо освежает.

Из темной улочки надвигается волна музыки и пения. Из-за угла выплывает на площадь пестрая толпа. Каждый несет на цепочке зажженный фонарь. Волна пения и заунывной музыки постепенно нарастает. К нам приближаются четверо мужчин. На них красные фески, темные галабии напоминают монашеские рясы. Один играет на дудке, другой — на маленьком бубне, третий — на архаической скрипке, которая называется здесь рабаба; четвертый поет ломким голосом. В песне слышен знакомый уже припев: «Иа лейл иа эйн».

Ищу взглядом Хасана и в тот же миг замечаю у себя за спиной более десятка европейцев. Раздается ужасающий вопль. Наши художники тоже забрели сюда и, увидев нас, поднимают страшный шум. Их сопровождает несколько египетских художников во главе с Хагразом.

Они подсаживаются к нам; это привлекает из всех углов любопытных. Белые фигуры с коричневыми лицами и горящими черными глазами окружают нас плотным кольцом.

Со всех сторон спрашивают, откуда мы приехали. Хаграз и Хасан объясняют, что мы поляки. Осмелев, я вынимаю магнитофон, на который до сих пор только тайком записывала звуки улицы.

Молодой ваятель Махмуд рассказывает мне, что певец, чью песню распевают вокруг, — известный в этом районе импровизатор. Он может сочинить песню к любому случаю.

Нам не приходится долго ждать подтверждения этих слов. Группа музыкантов с певцом приближается к нашему столику. Следует короткий запев, а затем строфа, начинающаяся, как обычно, со слов «Иа лейл иа эйн». Песня переходит во что-то напоминающее ритмическую мелодекламацию; все время повторяются слова Миер и Болянда (Египет и Польша). Египетские художники явно взволнованы: перебивая друг друга, они переводят мне содержание:

Дальнейшее не поддается описанию; вокруг нас поднялся такой крик и такая буря аплодисментов, что мы на несколько минут оглохли.

Когда мы наконец покинули кафе, на площади возле мечети Аль-Азхар, в узких улочках старого Каира уже погас свет, закрылись ларьки и опустели тротуары. Только в закоулках, укладываясь спать под стенами мечети, шевелились сгорбленные фигуры.

Мы бродили в окрестностях цитадели до тех пор, пока между стрельчатыми башенками мечети султана Хасана не посветлело темно-синее небо и не погас последний фонарь этой ночи — серебристая луна.