С глазу на глаз со сфинксом

ОДИН ВЗМАХ МЕЧА

Когда в 640 году Амер ибн аль-Ас, командующий войсками халифа Омара, после завоевания Александрии овладел столицей древнего Египта Мемфисом, он не задержался надолго в этом городе, а повел своих арабских воинов на восток, туда, где начинается дельта Нила. Шейхи, уставшие от сражений, испугались, что он прикажет им покинуть плодородный оазис нильской дельты и поведет их обратно в пустыню. Но полководец, остановившись там, где росли последние полузасыпанные песком пальмы, приказал развьючить верблюдов и воскликнул:

— Аль-кахира! (Победа!) Здесь мы разобьем наш лагерь.

Тогда к нему подошли два громадных нубийских раба и, пав ниц, спросили:

— На какой стороне реки прикажешь, о великий, поставить твой шатер?

— На правой! — ответил Амер ибн аль-Ас и, выхватив из ножен усыпанный драгоценными каменьями меч, провел одним взмахом линию на песке.

— Здесь будет мой шатер (аль-фостат).

И вот именно здесь, повествует старая арабская легенда, вырос город Каир, названный так в ознаменование великой победы. И точно в том месте, где Амер ибн аль-Ас провел на песке линию своим мечом, была воздвигнута на вечную память мечеть Аль-Фостат; это наименование было затем распространено на возникший у подножия мечети древнейший район Каира.

Легенда бывает иногда самым достоверным источником. Амер ибн аль-Ас разбил свой лагерь, а затем построил здесь крепость, вероятно, потому, что для прибывших с Востока арабов она стала прекрасным опорным пунктом, защищавшим Египет ®т врагов как с севера, так и с запада. Кроме того, создав базу на самой границе пустыни и орошаемых нильскими водами полей, арабы в любой момент могли перебрасывать войска с востока на запад и с запада на восток; таким образом они господствовали над Египтом.

Каир имеет ярко выраженный арабский характер. В архитектуре его самых старых районов, а также некоторых новых, особенно датируемых первой половиной XIX века, доминируют традиции ислама. Впрочем, ислам господствует в Каире во всех областях культуры, тем более теперь, когда все его традиции превратились в традиции национальные.

После покорения Египта арабы, хотя и не уничтожили его древнюю культуру, ничего не сделали для ее сохранения. Именно поэтому древний Египет буквально вынырнул из песков пустыни лишь в XIX веке благодаря английским, французским и немецким археологам.

Нельзя все же забывать и о том, что у арабов в VII веке были прекрасно развитые наука и искусство, которые они принесли на остриях своих мечей в Египет. Уже через несколько десятилетий после вторжения халифа Омара и основания Каира здесь возник первый в мире университет Аль-Азхар, называемый мозгом ислама. Ныне в нем обучается двенадцать тысяч студентов из разных стран мусульманского мира.

Культура древнего Египта восстановила в современном Египте свои права; ныне она окружена таким же почетом, как культура ислама. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что на площади перед железнодорожным вокзалом в Каире стоит статуя Рамзеса II, добытая из-под развалин насчитывающего три с половиной тысячи лет храма в окрестностях Мемфиса.

Экскурсию по городу мы начинаем как раз с осмотра этой статуи.

Современный Египет избрал, по-видимому, единственно правильный путь, окружая одинаковым почетом как фараоновский, так и мусульманский элементы своей культуры. Уже при первом знакомстве с Каиром меня поразили оба этих его старых облика наравне с третьим — современным.

Новая часть города расположена на равнине, простирающейся вдоль берегов Нила, который двумя своими рукавами охватывает самый фешенебельный европейский район — Аль-Замалик.

На правом берегу реки улицы Каира постепенна поднимаются к возвышенности, над которой господствуют могучие стены цитадели. В ней находятся четыре мечети. Прекраснейшая из них, несомненно, — алебастровая мечеть Мухаммеда Али.

Мухаммед Али, арабский солдат турецкой армии, назначил себя в 1805 году властелином Египта. Свое правление он начал с кровавой бойни, сделавшей его имя известным во всем мире. Чтобы упрочить свою деспотическую власть, он пригласил на пир четыреста восемьдесят мамлюков[2] и приказал всех их убить. Прямым потомком Мухаммеда Али был последний король Египта Фарук, лишенный трона в результате революционного переворота 1952 года.

На сером песчаном холме Мокаттаме, поднимающемся выше цитадели, почиют в тишине и спокойствии в похожих на дома гробницах как предки мамлюков, убитых Мухаммедом Али, так и его потомки, представители основанной им династии.

Перед посещением кладбища мы спускаемся вниз по дороге, ведущей от подножия цитадели к самой величественной мусульманской святыне Каира — мечети султана Хасана (XIV век). Ее стройный минарет достигает высоты девяноста метров.

Для того чтобы построить мощные стены своего храма, султан Хасан совершил настоящее святотатство. Он приказал снять с пирамиды Хеопса в Гизе ее тысячелетний гранитный плащ.

С нашей возвышенности Каир виден как на ладони.

Сейчас полдень. Знойное марево окутывает город словно прозрачное, но плотное покрывало. Трепещут белеющие над плоскими крышами домов пузатые купола мечетей. Куда ни бросишь взгляд, везде видны их приземистые контуры, перечеркнутые стройными башенками…

Поднимаясь по склону Мокаттама, мы вдруг очутились совсем в библейской атмосфере.

Тут нет ни деревьев, ни кустарника… песчаный пустырь, на котором кое-где сереют низкие домики с плоскими крышами, построенные из растрескавшегося кирпича-сырца.

Все кругом посыпано белой пылью. Тучами клубится она над песчаной дорогой, по которой бредут закутанные в шали женщины в длинных черных одеждах. Многие из них несут на голове глиняные кувшины. У женщин оливковые лица и глубокие темные глаза. Мы все время встречаем невозможно грязных детей, протягивающих худые ручонки за подаянием.

Прямо перед нами едет на осле бородатый старец. Его голова обмотана белым платком. Из-под коричневой галабии свисают тощие, как жерди, ноги в тапках без задников. Как только осел замедляет шаг, всадник бьет его толстой палкой из сахарного тростника. Он выглядит как иллюстрация к Ветхому завету.

Мы поднимаемся по узенькой улочке между красноватыми низкими строениями без окон. Это мусульманские гробницы Мокаттама. Каждая семья имеет здесь свою гробницу, скромную или побогаче в зависимости от средств. Величественны отягощенные мраморными и латунными украшениями, с окованными бронзой дверьми гробницы, в которых покоятся мусульманские владыки Египта — султаны мамлюков, потомки тюркских рабов.

С Мокаттама ясно видны четкие контуры трех пирамид Гизы, треугольные массивы которых возвышаются за южной окраиной Каира. Их строгий рисунок резко контрастирует с кружевной ажурностью минаретов и чувственной округлостью куполов сотен мечетей, возвышающихся над городом. Пирамиды как бы напоминают, что под оболочкой ислама кроется совсем иная культура.

Взволнованная до глубины души тишиной и строгостью города мертвых на Мокаттаме, я повторяю про себя выбитый на одной из султанских гробниц стих Корана:

Не успели мы стряхнуть с себя торжественную атмосферу Мокаттама, как наша машина помчалась обратно к центру Каира.

Мы окунаемся в бьющую ключом жизнь большого города. Широкие улицы поражают блеском роскошных витрин и оглушают шумом. По тротуару плывет толпа, преимущественно в европейских костюмах.

Миновав просторную, всю в зелени площадь перед оперой, наш автомобиль вновь втискивается в узкие улочки. Однако дальше ехать невозможно, так как тысячи людей запрудили не только тротуары, но и мостовые. Мы вынуждены выйти из машины и пробираться дальше пешком.

В этой части города расположены знаменитые базары: Аль-Муски, Хан аль-Халили, Сук ан-Нахассин, Сайга и многие другие.

Узкие переулки непрерывно выбрасывают на площадь все новые экзотические фигуры. Многие направляются к лоткам, заваленным апельсинами, бубликами и золотистыми лепешками.

Среди торговок немало красивых, кокетливых, ярко одетых арабских девушек с огромными глазами; их черные волосы высоко собраны на голове. Есть и рыхлые старухи; у них темные утомленные лица, скрытые под прозрачной вуалью, спускающейся с узкой повязки на лбу.

В толпе преобладают мужчины; чаще всего они одеты в белые галабии одного и того же покроя. Кожа их лиц имеет самые различные оттенки, от золотистого и оливкового до бронзового и эбеново-черного. Но даже у самых черных не видно негритянских черт.

Мы углубляемся в узкую горловину улицы Аль-Муски. Вдоль стен — нищие. Они стонут, молятся, выставляя напоказ обрубки конечностей или гноящиеся, опухшие веки невидящих глаз.

Со всех сторон напирают лавчонки, ларьки и мастерские ремесленников. В одних висят пушистые ковры с коричнево-синими узорами, в других — ткани, отливающие золотом и серебром, и кружевные шали; в третьих приковывают взор великолепная цветная керамика, блестящие или матовые художественные изделия из металла.

Каждую минуту кто-нибудь из нас отстает, засмотревшись на очередной ларек на базаре. Меня неотразимо влекут чудесные изделия из металла. Увы, цены круглых резных подносов, кувшинов и чаш явно превосходят мои финансовые возможности.

Вхожу в сумрачную глубину мастерской, где бородатый старик, сидя по-турецки, маленьким молотком вклепывает серебряную проволоку в латунный поднос, покрывая его тонкими арабесками узора.

Он поднимает голову, любезно улыбается и жестом приказывает лохматому мальчику показать мне всю мастерскую. Бросаются в глаза какие-то четырехугольные лампы, кубки и кувшины, подносы и продолговатые сосуды. Все это покрыто тонким рисунком. Хотя я и покидаю мастерскую чеканщика, ничего не купив, бородач прощается со мной низким поклоном и вежливой фразой.

Целых два часа мы бродим по базарам.

После полудня вновь появляюсь в гостинице «Континенталь». В комнате наших художников нахожу толпу молодых египтян, которые оживленно спорят о разложенных на полу полотнах Юзека Халаса.

Али Баба знакомит меня с журналистами, работающими в популярном прогрессивном каирском журнале. Среди них бородатый Хаким, похожий на ассирийского жреца, хотя ему, вероятно, лишь немногим более двадцати; еще моложе Мустафа, высокий и полный, с лицом десятилетнего мальчика. Худощавого мужчину средних лет с очень смуглым лицом и умным взглядом близко посаженных глаз Али Баба представляет мне как своего племянника Хасана.

Хасан — искусствовед-критик и одновременно стенограф. Он свободно говорит по-французски, и мы сразу находим много общих тем, связанных с журналистикой.

Мне нравятся его лаконичные и меткие замечания о картинах, которые лежат перед нами. Импонируют мне также его молниеносная реакция и чувство юмора. Не проходит и получаса, а мне уже кажется, будто мы знакомы несколько лет.

В комнате толчея. Сидим на чем попало: на кроватях, столах, даже па полу. Все курят, и просто нечем дышать; к тому же, несмотря на приближение ночи, жара не спадает. Наоборот, делается все более жарко и душно. Говорят, что дует хамсин — ветер пустыни.

Наши художники вошли в азарт и горячо спорят с египтянами. При этом они пользуются каким-то воляпюком, составленным по крайней мере из трех языков, не считая польского.

Вдруг шум нарастает, а суета еще более усиливается. Бася Фальковская и Пшемек Брыкальский бросаются на шею одному из входящих египтян. Это очаровательный парень со светлой кожей лица и черными смеющимися глазами. Мне сообщают, что его зовут Хаграз, он ваятель из Александрии и полгода занимался в Польше у профессора Дуниковского. Живой, как огонь, Хаграз общителен и словоохотлив. Он немедленно вступает в дружбу со всеми поляками.

Тем временем Хасан и Хаким предлагают мне посетить их редакцию. Разумеется, я сразу же соглашаюсь. Минуту спустя мы уже едем в маленьком красном редакционном автомобильчике на улицу Журналистов, где в шестиэтажном здании помещается редакция «Аль-Маса».

Редакция как редакция… Не стоит ее описывать, ведь редакции во всех странах выглядят одинаково.

Хасан приглашает зайти в его отдел и представляет мне своих коллег. В основном это очень молодые люди. Бросается в глаза отсутствие женщин.

На письменном столе Хасана в пузатой глиняной вазе стоит букет едва распустившихся бледно-желтых роз. Поразительный контраст с обыденной серостью редакционной обстановки. У меня невольно вырывается возглас:

— Какие чудесные розы!

Хасан вынимает букет из вазы, стряхивает с роз воду и подает их мне через стол. Чувствую себя немного неловко, но, разумеется, принимаю: ведь в Варшаве мне не часто приходится получать такие подарки.

На следующий день я узнала, что розы на улицах Каира намного дешевле, чем у нас полевые цветы. И тем не менее я сохранила в памяти этот милый жест коллеги как одно из многочисленных проявлений дружелюбия египтян.

В Каирской опере идет спектакль, поставленный по мотивам фольклора жителей дельты Нила. Музыка к нему также представляет собой обработку народных песен.

Теперь уже около девяти, но Хасан сумел провести нас в оперу. Мы проникаем за кулисы, где нас встречает очень приятный пожилой египтянин — режиссер спектакля.

Перегруженный украшениями зал в стиле конца XIX — начала XX века заполнен исключительно египетской публикой.

Гаснет свет, и под звуки арабской музыки раздвигается красный занавес.

Спектакль называется «Иа лейл иа эйн»[3], Это легенда о парне из прибрежной деревушки, который влюбился в золотистую сирену, выплывавшую каждый вечен из реки. Напрасно борется с ее очарованием молодой феллах. Ничто не помогает: ни мольбы его возлюбленной — девушки из соседней деревни, ни уговоры ее семьи и соседей. Парень бросает работу, покидает безутешную невесту, обеспокоенных друзей и, блуждая в камышах над рекой, все время поджидает соблазнительницу. Однако сирена не появляется, и юноша идет в Каир, чтобы посоветоваться с мудрецом из мечети Аль-Азхар, как обрести свою мечту.

А в Каире в это время справляют Рамадан. Ночью по узким улочкам шествуют мусульманские священнослужители с зажженными фонарями в руках и поют ритуальные песни с постоянно повторяющимся припевом: «Вахахи, иа вахахи».

Старый мулла сообщает парню заклятие, которое поможет ему призвать сирену. В этот момент его находит невеста и силой уводит в родную деревню. Однако в канун свадьбы у берегов Нила вновь появляется золотистая сирена и завлекает юношу соблазняющим пением. Пытаясь ее поймать, молодой крестьянин тонет в водовороте.

Спектакль такого типа впервые идет на сцене оперного театра. До сих пор здесь ставились только классические европейские оперы.

Многое можно было бы поставить в упрек этой первой попытке придать народный характер египетскому театру. И все же я глубоко почувствовала очарование народной музыки, песен и танцев, услышанных в этом зале.

Думаю, что такого же мнения придерживалось и большинство зрителей. Во всяком случае артистов много раз вызывали.

Когда после спектакля мы шли по утонувшим во мраке улицам Каира, издали доносились песни Рамадана. Это были те же мелодии, которые я только что слышала на сцене. Прошла мимо нас и группа людей с зажженными фонарями в руках. Мне показалось тогда, что спектакль продолжается и что я стала одним из его действующих лиц.