С глазу на глаз со сфинксом

ГАНЕШ

Journal de fouilles — самый важный документ наших археологов. В нем находит отражение любое событие, происшедшее на территории работ нашей экспедиции, притом вовсе не обязательно относящееся к области археологических поисков. В журнале отмечают посетителей лагеря, визит к мамуру (начальнику полиции) или обнаружение в раскопе скорпиона. Все это позволит археологам увязать с конкретным днем то или иное открытие.

Journal de fouilles — владение магистра Анджеевско-го. Обычно перед самым ужином он удаляется вместе с профессором в мастерскую мохандыса и там записывает события всего дня, В это время пани Ева и пани Бася копаются среди запыленных сокровищ своего склада, а пан Генрик священнодействует в фотолаборатории..

Почти ежедневно просматриваю записи в journal de fouilles и, согласно их данным, восполняю свои собственные заметки. Вот одна из записей:

«При разборке стены, подмытой водой, в нижнем слое кирпича найден скарабей с надписью wd't nfr. Среди кирпичей фрагменты позднеегипетской или птолемеевской керамики. Аналогичные фрагменты керамики и на платформе (в слое песка находки не встречаются). Выборочный зондаж тростником указывает на полуметровую прослойку песка, дальше следует твердая почва: вероятно, еще одна платформа из кирпича.

Калиновская на коме с аптечкой — на случай появления змей.

Утром визит американского геолога Уэллера. После обеда приключение Баси с коброй на стене».

Магистр Барбара Рушчиц, высокая рослая блондинка, постриженная под мальчика, — весьма сдержанная и солидная особа. Я никогда не видела ее возбужденной. Притом она отличается завидным здоровьем и почти никогда не устает.

Когда гонимые ужасающим зноем мы все убегаем с кома, она, непреклонная, как статуя фараона, торчит на раскопе и ругается с рабочими, особенно с маленьким Азисом Рамаданом, из-за каждой горсти выбранной из раскопа земли. А что, если там находится бусина из ожерелья какой-нибудь египетской красотки двухтысячелетней давности или бесценный фрагмент глиняной миски, найденной несколько дней назад!

— Что бы вы сделали, если бы случайно наступили в раскопе на кобру или скорпиона? — спросила я ее как-то. — Вы бы закричали?

— У меня нет этой привычки; — ответила она холодно.

— Удивительно! Я кричала бы, словно меня режут.

— Зачем? Ведь у нас есть сыворотка.

— Все равно… Быть может, я бы орала, требуя сыворотку.

Пани Барбара невозмутима.

— По-видимому, вы не видели, как египтяне ловят в нашем раскопе змей веткой и выдавливают у них яд из зубов или как убивают палкой скорпионов.

— Нет, видела, но ведь они тоже кричали во все горло.

— Они орут из-за каждой мелочи, такой уж у них темперамент. Я — нет!

В лагере существует обычай, в соответствии с которым дежурный после окончания намеченных на этот день работ обходит с Генриком Романовским ком и намечает объекты для фотографирования. Сегодня дежурит пани Бася. Так как с самого утра лагерь посещали гости, сначала американский геолог мистер Уэллер, затем атташе нашего посольства и, наконец, представители общественности Бенхи, пригласившие нас на выставку школьных работ, — магистр Рушчиц отправилась с нашим фотографом на ком лишь под вечер. На поля ложились уже фиолетовые тени, а на берега Нила спустился густой, белый туман.

— Я сделал несколько снимков, — рассказывал нам позже Романовский. — Затем мы направились с пани Басей вдоль недавно откопанного фрагмента ступенчатой стены. Вдруг пани Басе показалось, что она видит на стене обломок керамики.

— Подождите, я посмотрю, что это такое, — сказала она.

Я видел, как она шла по стене, потом нагнулась и подняла какой-то камень величиной примерно с мой кулак. И в этот момент послышался ее изменившийся голос:

— Пан Генрик, пан Генрик…

Я помчался к ней.

— Ганеш, о, ганеш… вот там!

Она была бела, как бумага. Из углубления поднималось свернутое, как пружина, скользкое тело кобры. Мы замерли.

Змея поднялась, повернулась и проскользнула по стене у самых ног пани Баси вниз, в раскоп.

В самом центре раскопа уже давно стоял Азис Рамадан. Все это произошло так мгновенно, что я не успел ему даже крикнуть, — рассказывал нам взволнованный фотограф. — Но в этом не было необходимости. Азис схватил кирпич и размозжил голову змеи. Затем он улыбнулся нам и, вынув из кармана нож, ловко снял кожу с мертвого гада. «Большой ганеш очень большой, очень красивый», — сказал он при этом.

Мы смотрели на него как окаменелые. Когда наконец мы пришли в себя, Азис уже уходил, шлепая туфлями.

Это событие взволновало всех нас и заставило усилить состояние «противозмеиной» обороны в лагере. Больше всех был потрясен профессор.

— Теперь наступает самая жаркая пора, — сказал он. — У нас будет все больше таких случаев. Один комплект сыворотки должен находиться постоянно на коме, а другой — тут, в лагере. И на видном месте! Прямо под рукой!

— Ну хорошо, господин профессор, а что будет, если коб,*а влезет к кому-нибудь ночью в кровать и ужалит его там? — флегматично спрашивает мохандыс.

— Не думаю, чтобы нечто подобное могло произойти. Здесь никогда не было такого случая.

— Но такая возможность существует, — вмешивается магистр Анджеевский, — а ведь через пять минут после укуса змеи воля человека полностью парализуется, так что у жертвы нет даже сил закричать, и через десять минут наступает смерть!

— Хорошенькая перспектива!

— Разве я не говорил! Ваша предшественница, коллега по перу, была осторожнее. Она не решалась остаться у нас на ночь.

— Перестаньте! И зачем такие рассказы перед самым сном!

— Все же помните, что необходимо внимательно осмотреть перед сном всю палатку, а одежду вешать на цепочку у столбика… и никогда не оставлять обувь на земле.

— Сунешь рано утром ногу в ботинок, а оттуда, пожалуйте, выползает кобра и шшш… жалит тебя в пятку.

— Ну и сумасшедшие же вы!

После разговора, который на меня производит не особенно приятное впечатление, отправляюсь к Сенуси.

— Ну и ну… вот Азис отличился, а мисс Бася теперь убедилась, что встреча с ганешем вовсе не так уж приятна, — ворчит Сенуси. — Всегда говорю, что нужно быть осторожным.

Часто случается, что я, как и сегодня, просиживаю в кухоньке Сенуси до поздней ночи. У меня просто не хватает сил спастись от колдовского воздействия его таинственных жестов и прервать текущий потоком рассказ о его приключениях. Сенуси моет посуду, наводит порядок в палатке, готовит овощи на следующий день или чистит рыбу и непрерывно говорит, говорит…

Голос у него скрипучий и хриплый, но в том, что он говорит, заключена очаровывающая своей простотой истина. У Сенуси своя собственная философия — он приобрел в жизни столь большой опыт, что стремится передать его другим. Но только избранным… Абсолютно не понимаю, чем я заслужила такое внимание с его стороны. Быть может, Сенуси чувствует, что я очень впечатлительна и нервна, что мне, как и всем людям подобного склада, часто требуется моральная поддержка. Кроме того, так уж получилось, что я, журналистка, приехавшая из далекой Польши, и этот старый повар, араб из африканской пустыни, почти одинаково смотрим на некоторые вещи.

Сенуси поучает меня, например, что надо делать, когда человек находится в опасности: нужно просто убедить самого себя, что не может произойти ничего плохого. Сенуси утверждает, что такая вера создает вокруг человека астральный круг, охраняющий его, как панцирь.

Я обычно действую примерно так же. Думаю, что рожденное подобным образом чувство безопасности создает в человеке состояние внутреннего спокойствия и тем самым дает ему возможность подумать, как можно легче всего избежать опасности. Боже мой, разве не так я поступала на протяжении долгих пяти лет войны и двадцати шести дней Варшавского восстания? Рассказываю об этом Сенуси, но, случайно взглянув на часы, вижу, что уже полночь. Нужно немедленно идти спать тем более что завтра с раннего утра мне предстоит дежурство на коме, а потом поездка в Каир.

У Сенуси руки вымазаны в рыбьей крови. Рыба разделана только наполовину, а ведь ее еще нужно солить… Все же он вытирает руки и проверяет, хорошели действует мой фонарик. Он напоминает мне также о вбитых около палаток колышках, о которые я вечно, спотыкаюсь.

— И прошу, мистрис, не забудьте осмотреть всю палатку перед сном, — напоминает он. — Поднимите плед так, как я вас учил. Берите двумя пальцами сверху, никогда снизу. И ботинки вешайте высоко на столбик. Москитов, вероятно, не будет; я видел, как мистер Романовский посыпал флитом вашу палатку. А может быть, проводить вас?

— Нет, спасибо, Сенуси; пойду сама. Спокойной ночи, дорогой друг.

В лагере полная тишина. Палатки зашнурованы, следовательно, их обитатели спят. В каменном домике, в мастерской мохандыса и в комнате супругов Михаловских, которые часто работают до поздней ночи, уже погасли огни. Над нашим лагерем простирается ясная, чистая ночь. Сажусь у входа в палатку, так как чувствую, что сегодня мне скоро не заснуть. Смотрю на звезды. Прямо надо мной Южный Крест, значит, север в противоположном направлении… Север и Польша. Сколько же километров отсюда до Варшавы?

Под стеной нашего домика что-то шевельнулось.

Это египетские участники нашей экспедиции, привлеченные очарованием ночи, легли спать на циновках под открытым небом. Но и они не спят… Беседуют гортанным шепотом. Их сигареты выглядят в ночной тьме как прыгающие красные огоньки. Присаживаюсь на несколько минут к Мехади, который пришел сюда из палатки отца, чтобы покурить с приятелями. Естественно, разговор переходит на случай с коброй.

— Обратили ли вы внимание, — спрашивает он меня, глубоко затягиваясь дымом сигареты «Честерфильд», которой я его угостила, — что корона фараонов объединенного Египта украшена двумя знаками?

— Да…. коршун и кобра.

— А знаете почему? Это символы Верхнего и Нижнего Египта. Коршун — горная птица, в Верхнем Египте есть горы. А в том, что кобра правильно символизирует Нижний Египет, вы, вероятно, имели достаточно возможности убедиться здесь, в лагере.

Мехади — джентльмен до мозга костей. Выкурив сигарету, он провожает меня с фонариком до палатки и почтительно желает приятных снов.

Моя палатка слегка колышется от дуновения холодного ветра. Наша экспедиция не привезла с собой собственных палаток, а арендовала их у местных властей. Изнутри они напоминают легендарные шатры арабских военачальников, так как потолок и стены покрыты цветными аппликациями — арабесками. Посредине палатка подпирается толстым столбом. С него свисают цепочки, к которым я прицепляю мои свитеры и куртку.

Хотя день был знойным, ночь пронизывает холодом. Москиты, обитатели болот Дельты, тихонько звенят за стенками палатки, но, несмотря на свет; не влетают внутрь. Боятся флита. Спасибо Генрику, он позаботился о моем сне.

Где-то жутко замяукал кот, прочирикала пролетающая птичка и захлопал на ветру флаг, висящий на высокой мачте. Вокруг нас на полях цикады исполняют свою звучную симфонию.

Огонь свечи дрожит, и по колеблющимся от ветра стенкам палатки плывут тени. Мне все время кажется, что я слышу какой-то шелест. Вынимаю фонарик и вожу им по плотно утрамбованному полу. Ничего нет. Если где-нибудь могут быть змеи, то, вероятнее всего, в окружающих мою палатку полях пшеницы.

Вот черт! Москиты все же преодолели свое отвращение к флиту. Один только что укусил меня над глазом; очевидно, его привлек свет свечи. И все же мне не хочется ее тушить.

А что если кобра в самом деле находится у меня в кровати или где-то здесь обитает скорпион и теперь незаметно ползет ко мне по веревкам палатки?

Глупая бабская фантазия работает. Надо решительно взять себя в руки, надеть теплую пижаму и забраться под плед. Уже давно за полночь, а ведь завтра в семь часов утра мне идти на дежурство с магистром Анджеевским.

Будь что будет! Иду спать!

Следующую ночь я провела в Каире. Когда я утром вернулась в Телль Атриб, магистр Анджеевский показал мне свежесодранную кожу ядовитой змеи. Это был прекрасный экземпляр, толщиной и длиной примерно с руку десятилетнего ребенка.

— Вам повезло, — сказал он. — Мы убили ее сегодня утром рядом с вашей палаткой. Вероятно, она в ней ночевала.