Семьдесят девятый элемент

Ивашнев. «Батый приехал. Будет разгон!»

Ночное появление Батыева было эффектным и чуть даже опереточным.

Батыев — на вид ему сорок два, сорок пять от силы — высок и украшен седой прядью, несколько нарочито броской в густых черных волосах. Под могуче раскинутыми бровями начальственно-весело поблескивали самоуверенные глаза. Кожаная с напуском куртка, обильно обеспеченная карманами и «молниями». Громкие сапоги. Набитый патронташ. Охотничий нож на ремне. Дорогой чехол для ружья. Таким предстал Батыев.

За ним шофер внес рюкзак и брезентовый мешок, положил в угол. Осторожно взял из рук Батыева ружье. Потоптался, вышел на веранду. Батыев мгновение постоял посреди комнаты, подождал, пока Сазонкин застегнет штаны, и тогда протянул ему руку, с изучающим интересом поглядел на меня, сказал:

— Мне доложили о вас. Рад познакомиться. Извините, что поздно врываюсь.

Он сказал без акцента, чисто произнося окончания, слишком чисто и аккуратно. Я понял: самолюбив и, став руководящим лицом, упрямо учился неродному для него русскому языку, чтобы не дать малейшего повода для усмешки. Извинился же он ровно и безразлично, заранее уверенный в том, что ему простится абсолютно все, а если кому-то и покажутся обременительными слова и поступки Батыева, то самому Батыеву нет до того решительно никакой заботы.

Сбросив куртку, Батыев отстегнул затем патронташ и охотничий нож, кинул на мешок, закатал выше локтя рукава рубахи, распахнул пошире ворот и лишь тогда сказал Сазонкину, а может быть, и мне тоже:

— Садитесь, будем ужинать.

Сказано было с убежденностью, исключающей сомнение в том, что разбуженные среди ночи люди могут отказаться. И я почувствовал: отказаться не смогу, хотя есть не было ни малейшей охоты. Сазонкин же принялся молча надевать рубаху — до того был в майке.

— Джейрана взял, — сказал Батыев с ноткой хвастливости. — Тетя Саша готовит шашлык. Виктор! — крикнул он в дверь. — Ты где запропал?

Вместо шофера в комнату вошел Романцов — нас познакомили вечером на улице, мельком, — пожал руку Батыеву с некоторой небрежностью и сел без приглашения прямо к столу.

— Все в порядке, — сказал он. — Завтра.

— Хорошо, — сказал Батыев и едва заметно повел глазами в мою сторону, я подумал, что, наверное, лучше бы удалиться, но было поздно и уходить на двор не хотелось, и вообще, пора спать, но я понял: пока не поужинают, уснуть не удастся, и стал ждать ужина, прислушиваясь к отрывочному разговору и не собираясь принимать участия в нем.

То, что Батыев не подчеркивал ко мне особого, выделяющего внимания, мне понравилось — всегда меня привлекали те, кто умел быть естественным и держаться так, как им хотелось. Поведение Батыева было естественным, даже некоторая рисовка своею размашистостью и уверенностью выглядела естественной рисовкой, если можно так объединить два столь противоречащих друг другу понятия.

А разговор вели отрывочный, неясный для меня, беседовали, собственно, двое, Сазонкин лишь изредка вставлял реплики, отвечал на вопросы Батыева.

Шофер Виктор и тетя Саша внесли тарелку хлеба и громадную алюминиевую — целый таз — миску с шашлыками, нанизанными на шампуры, Виктор посмотрел на Батыева вопросительно, тот кивнул, и сейчас же из рюкзака была извлечена фляга, появились граненые стаканы и серебряная, вызолоченная изнутри стопка.

Разливал Виктор, относившийся к «хозяину» без лишнего подобострастия, но и без признаков фамильярности, он тоже привычно сел за стол — так, очевидно, было заведено у них давно. И тетя Саша села — правда, после того как велел Батыев, — и выпила вместе со всеми достаточно лихо.

Шашлык удался на славу; то ли от его запаха, то ли от спирта у меня разыгрался аппетит и не клонило спать, деловой отрывистый разговор закончился — при Викторе, тете Саше и, должно быть, при мне вести его не пожелали. Батыев ловко обобрал сочными губами с шампура мясо, держа шампур обеими руками за концы, перемолол, похрустывая, шашлык и велел налить еще, спросив тем временем у меня:

— Будете писать о нас?

И, услышав мой достаточно неопределенный ответ, сказал почти повелительно:

— Надо писать. Пора. Обстановка ясна, как на блюдечке: крупнейшее в стране месторождение золота. Сибирь затыкаем за пояс. Помните, как в свое время с нефтепромыслами Татарии и Башкирии? Их поначалу называли Вторым Баку, пока не стало очевидным, что справедливее называть Баку второй Татарией или Башкирией. Не стану приводить цифры, но могу проинформировать: даже при самой интенсивной разработке запасов хватит на сотню-другую лет. Причем концентрация золота в породе неслыханная.

Сазонкин покивал, подтверждая, поскольку Батыев смотрел почему-то в его сторону, а Романцов задумчиво покачивал спирт в стакане, тетя Саша улучила момент, сказала спасибо и ушла. Батыев продолжал все так же почти повелительно:

— А главное — люди. Видали, в каких условиях живут? Жара и песок, хибары и консервы. Ведро воды в сутки — средняя норма. Живут и не хнычут. Не бегут. Единицы находятся, конечно. Масса — отличные люди.

— Энтузиасты, — как бы цитируя, вставил Сазонкин, протягивая руку за шашлыком, Батыев не обратил внимания на реплику. Батыев, кажется, захмелел.

— Приезжайте лет через пять, — сказал он. — Обязательно приезжайте, слышите? Мы проведем сюда канал — двести сорок километров водной трассы. Вода в пустыне — это все! Это главное. Это источник жизни, радости, вдохновения, если хотите. Мы вырастим здесь сады — сто квадратных метров садов на каждого человека, не меньше. Как в Киеве. Больше, чем в Ташкенте. Мы будем угощать арбузами — не привозными, собственными, сорта «Мушук Великолепный». Мы будем пить с вами лучший коньяк на седьмом этаже крупноблочного здания, в ресторане «Мушук». Мы повезем вас на рудник по бетонированному шоссе. Или доставим вертолетом, если вам будет угодно. Мы покажем город — пятьдесят, семьдесят, сто тысяч жителей! Впрочем, нет, все это покажут вам другие, не мы... Мы — геологи, мы — кочевники, мы уйдем дальше, в поле, в степь, в пустыню, и там раскинем палатки и построим хибарки, мы будем искать золото и горючие сланцы, редкоземельные металлы и стройматериалы и будем опять возить воду за тридцать километров — по ведру на человека, и задыхаться от жары, и кашлять песком, а когда мы разведаем новое месторождение и сдадим его эксплуатационникам, мы уйдем опять дальше, в пески, в жару, в безводье, оставив домики и столовые, магазины и детские сады, и начнем все сначала — палатки, пыль, считанные глотки воды. Мы — геологи, наша жизнь — в пути, в поиске, в дороге!

Это было сказано красиво и вдохновенно.

Я готов был примириться и с картинно-опереточным появлением Батыева, и с начальственной его самоуверенностью, и с некоторой даже книжностью монолога, слишком продуманного и гладкого, чтобы выглядеть импровизацией. Я подумал: а что, собственно, предосудительного в том, если монолог произнесен не впервые, а продуман и выверен заранее, — разве не может человек, неотступно думая о любимом деле, найти какие-то очень точные формулы для выражения своих мыслей и чувств? Что в этом плохого, тем более что звучит искренне, и, видимо искренне в самом деле?

— Наверное, я излишне патетичен, — прибавил Батыев и улыбнулся снисходительно самому себе. — Но это и в самом деле так, и трудно сказать иначе.

— Я понимаю, — сказал я, остальные никак не среагировали на речь Батыева. — Думаю, — сказал я, — что смогу здесь многое увидеть, понять, а следовательно, и написать. В нашем ремесле самое главное — увидеть и понять, остальное приходит само собой.

— Будем спать, — сказал Батыев неожиданно. — Завтра работы сверх головы. Покойной ночи, Романцов, — сказал он, выпроваживая.

Сазонкин и шофер уснули почти мгновенно, а Батыев лежал на соседней со мною койке и думал о чем-то, мне хотелось догадаться, о чем размышляет этот человек — размашистый, слегка словно бы и картинный и в то же время подкупающий натуральностью всего, что говорит и делает, естественностью манер, даже своей рисовкой.

Я проснулся в начале седьмого.

На веранде умывался Батыев, не жалея воды, о которой говорил вчера с таким печальным вдохновением. Он брызгал на щелястый пол, фыркал, отдувался, растирал смуглую волосатую грудь, прочищал горло — там булькало громко и смачно. Тетя Саша высунулась — в халате, — спросила, что приготовить на завтрак. Батыев ответил — мне показалось, нарочито громко, для меня:

— Спасибо, тетя Саша, пойду в столовую, посмотрю, чем народ питается.

Сазонкин куда-то увильнул, шофер остался в гостинице — доедать вчерашний шашлык, наверное. Мы с Батыевым отправились вдвоем.

На крылечке столовой полно людей. Перед Батыевым расступаются. Слышу, как позади кто-то говорит:

— Батый приехал. Сейчас будет разгон.

Это сказано тоном, не очень понятным мне — то ли уважительным, то ли насмешливым, а может, боязливым.

Столовка явно мала. Длинная очередь тянется к буфетному окошку — там выдают жетоны. Другая очередь толкается у «амбразуры» — раздаточного окна. И по нескольку человек торчит у каждого квадратного, с гигиеническим так называемым покрытием, столика, покрикивая на тех, кто сидит. Некоторые приладились на подоконниках, иные едят стоя у стенок.

Разноголосый шум заполняет помещение.

— Петь, занимай место на крейсере!

Догадываюсь: «крейсер» — единственный длинный стол посредине зала.

— Чего там возишься, будто на Москву билет компостируешь!

— Вот Самарканд — это город, там даже копченую селедку продают.

— Зачем кричишь? Где у тебя гуляш, печенка у тебя, смотри! — это доносится из «амбразуры», повариха сердится.

— У самой печенка! Гуляш вали!

— Пиво лучше, чем вода, водка — тоже, но дороже.

— Пи-иво! Эк чего захотел.

— Пей лимонад! Ведро лимонада заменяет сто граммов сливочного масла.

— Миша! Шевелись! Спешим покорять пустыню.

— Томатный сок лучше. Особенно с водочкой пополам. Коктейль «Мушук».

— Опять гуляш с макаронами? Сколько можно макаронами пичкать.

— Не бреши зря.

— Собака брешет. И еще Сазонкин.

— Высокое начальство критикуешь?

— Посторонись, граждане, перед ударником комтруда!

— Миша, поторапливайся. Жми в ударники тоже!

Стучат по мискам алюминиевые ложки. Наклонившись над столом, бородатый — наверное, таджик — со свистом уплетает лагман, вкусное блюдо, я распробовал там, в республиканском центре: длинные макаронины без отверстий, в бульоне, желтом от жира. Рядом двое, тоже бородатые, с детскими глазами, вдумчиво едят розовые кирпичные пряники, запивают лимонадом. На них покрикивают, чтобы освобождали место, а они будто не слышат и вдумчиво хрумкают пряниками. Парень в матросской тельняшке пьет компот, прихватывая губами сушеный урюк. Звенят миски. Звенят бутылки от лимонада. Гудит столовка на разные голоса.

За буфетной стойкой, отделенной стеклянной переборкой с окошечком, — вчерашний мой знакомец, носатый, с полированной головой. Он в грязном халате, лысина блестит, от нее зайчик бегает по низкому потолку. Носатый не отвечает никому, он молча выслушивает, молча протягивает жетоны, кидает вместо сдачи коробки спичек, хотя мелочи ему протягивают полно и сдача нашлась бы. Никто не обижается: дядя Миша выполняет план, это понятно каждому. Его только поторапливают, остальное — чепуха.

— Давай шпарь, Миша!

— Дядь Миш, жми.

Но вот, держа в каждой руке по бутылке с кефиром, от буфета отходит приземистый, в солдатской гимнастерке и солдатских шароварах, заправленных в носки. Спортивные тапочки подвязаны шнурками.

Взбултыхивает кефир, выдавливает пальцем зеленую фольгу, срывает ее и бросает на пол. И тотчас из горлышка ползет, как бродящие дрожжи, белая пузырчатая масса.

— Газированный! — провозглашает парень. — Газированный кефир столетней давности, кушайте, товарищи трудящиеся, на доброе здоровье.

Он говорит, ни к кому особо не обращаясь, но жаждая всеобщего сочувствия, и, как ни странно, его слышат в разноголосом шуме: когда затевается скандал, это всегда слышат.

Парень оглядывается, примериваясь, кому бы высказать негодование, и двигается было снова к буфету, но тотчас поворачивает, идет прямо на Батыева. Пенистая масса ползет через край бутылки, выплескивается ошметками на пол, на спортивные тапочки.

— Товарищ начальник, — говорит парень, останавливаясь напротив, горлышки бутылок нацелены вперед, пенистая масса лезет и лезет. Шум стихает окончательно, будто выключили радиоприемник. — Видали, товарищ начальник? Видали, чем рабочего человека потчуют, гады?

— А ну, — говорит Батыев повелительно, — давай сюда.

Берет раскупоренную бутылку, запрокидывает кверху донышком, почти в одно мгновение выпивает остатки кефира, потряхивая бутылку, чтобы поскорее опорожнялась. Шарит в кармане. Извлекает монеты, протягивает парню, говорит:

— Ерунда. Хватит болтать. На то и кефир, чтобы быть кислым.

Тот молчит озадаченно, потом выдавливает фольгу на второй бутылке и кричит с надрывинкой:

— А ну, кто хочет попробовать? Кислятиной кормят?!

— Я сказал: продукт доброкачественный, — отрезает Батыев. — Еще скажешь слово — увольняю с работы. Ясно?

— Спасибо, — говорит парень тихо и отчетливо. — Моя фамилия Чистяков. Из бригады проходчиков. От Локтионова. Увольняйте, товарищ начальник, спасибо вам большое.

Демонстративно принимается пить кефир. Батыев молчит — одно мгновение, не больше. Он, кажется, не ожидал такой реакции. Но только мгновение молчит Батыев.

— Явишься в контору, — говорит он.

— Есть! — отвечает парень с насмешкой. Батыев становится в очередь. Его норовят пропустить вперед, но он лишь подергивает плечом. Снова поднимается шум.

Приближаемся к окошку. Буфетчик Бжалава давно увидел, конечно, Батыева, но делает вид, что это его не касается: швыряет жетоны, кидает спичечные коробки. Кто-то возвращает ему коробок.

— Ай, какой гордый, скажи пожалуйста! — говорит Бжалава и взамен выгребает чуть не горсть серебряных монет. — Бери, пожалуйста, если такой гордый!

Вот и наша очередь.

— Гуляш, — говорит Батыев. — Компот.

— Печенка, — говорит Бжалава.

— Гуляш, — повторяет Батыев. — Кончится завтрак, зайдешь в контору... Сукин сын, — добавляет он тихо.

И снова — перед «амбразурой» нам пытаются уступить очередь. Батыев непреклонен. Он терпеливо ждет. Очередь молчит.

Понятно, почему Бжалава настаивал, чтоб не брали гуляш: костей больше, чем мяса. Народу поубавилось, сидим в уголке, Батыев старательно жует и молчит, но по лицу я вижу: действительно кому-то предстоит «разгон». Это понимают и другие, на Батыева посматривают со всех сторон, Батыев замечает, конечно, эти взгляды и ест гуляш так, словно ему подали в первоклассном ресторане фирменное блюдо.

Выходим вместе.

— Прохиндей, — говорит Батыев. Это звучит неожиданно как похвала, и не очень ясно, к кому относится эпитет: к Бжалаве ли, к повару, или к тому, в солдатской одежде, парню. — Я им покажу небо с овчинку, — обещает Батыев. Похоже, несколько демонстративно, «на публику», в данном случае «на прессу». Но я начинаю привыкать к его некоторой нарочитости.

— Вы в контору? — спрашивает Батыев.

— Нет, пожалуй, — говорю я. — Хочу на месторождение. Знакомиться с обстановкой надо.

— Пойдемте, я велю Перелыгину выделить машину, — говорит Батыев, слегка подчеркивая «велю».

— Спасибо, — отвечаю я. — Тут ведь, кажется, недалеко? Пешком доберусь.

— Зачем тогда пешком, — говорит Батыев. — Попутных полно.

Чувствуется, что он рад моему отказу. Причина ясна: Батыеву не хочется, чтобы я присутствовал при его «разгоне». И мне тоже не хочется присутствовать: не люблю, когда при мне кого-то распекают. Всегда испытываю неловкость и даже некоторое ощущение собственной виноватости, будто и мне учиняют нагоняй.

— Сперва загляните на шахту, — советует Батыев. — С Козловым, начальником шахты, познакомьтесь. С Локтионовым, бригадиром проходчиков. У него не все — горлопаны, как этот... Работают что надо. Выручают нас.

И тут он слегка рисуется: памятью на лица, фамилии, осведомленностью в производственных делах.

— Спасибо, — говорю я. — Пойду.

— Вечером встретимся, — говорит Батыев. — Несколько дней пробуду. Не задерживайтесь к ужину. Будем джейрана доедать. Получше этого бжалавского гуляша... Прохиндей, — повторяет он, мрачнея опять немного картинно.