Семьдесят девятый элемент

Грибанов. Не ищи в женщине друга

С жильем у нас, конечно, туговато. Никто, однако, не захотел переселяться в землянку Залужного. А писателю мы даже и не предлагали, хотя он-то мог бы разместиться там. Но когда писатель утром явился в камералку и сказал, что хочет пожить у нас, я первый — пока Дымент не заикнулся о землянке Залужного — позвал Ивашнева к себе.

Я люблю свою резиденцию, в ней бестолково, не ахти как прибрано — и уютно.

Раньше это была брезентовая палатка, натянутая на каркас из реек. Потом брезент изодрался вконец, я добыл фанеры — не самым честным способом, надо признаться, — обшил каркас и засыпал между слоями песок, смешанный с перетертой сухой травой. Руки были в ссадинах и занозах, песок первое время сыпался из щелок, после утрамбовался.

Потолка у меня в домике нет, а есть покатые стены, сходящиеся наверху. Они оклеены обоями. Над окошком размером в тетрадный лист — эстамп «Травинка», я сам его перерисовал из журнала, он очень мне нравится. И еще висит большое фото геолога у горного ручья. И портрет хамелеона, задравшего змеиную башку. И китайский бумажный фонарик. И — как у всех — табель-календарь. Только я отмечаю не дни, оставшиеся до возвращения в город. У меня свой счет: до 15 сентября. Мы должны встретиться пятнадцатого сентября. Хотели — в городе. Теперь, наверно, придется здесь. Если, конечно, Вера захочет приехать сюда — на короткий даже срок, для выяснения отношений.

А портрета Веры нет у меня в домике. Не люблю, когда вывешиваются на стенки хозяйские изображения, в этом есть что-то хвастливое, словно предлагают каждому полюбоваться собственной личностью... Еще на стенке у меня — пучок перьев дикобраза. Память о вечере, когда мы познакомились с Верой. Дикобраза я не убил... Я совершил только некоторую вивисекцию и выдернул у него перья. Всего четыре штуки. Плохо, конечно. Жестоко. Но такого сувенира в память первого дня любви нет, ручаюсь, ни у кого.

В углу палатки свалены — прямо на полу — старые штаны, грязные рубахи, все такое прочее. Гардероб. Приедет Вера — мне влетит. Я уберу перед ее приездом, честное слово.

И уберу с пола бидончик с водой. Сейчас он стоит у двери, каждый, кто входит, первым делом прикладывается к бидончику, пьет через край. И садится на выступ каменной печурки — удобный выступ. Особенно любил сидеть там Залужный. Я не хочу вспоминать о нем. Я считал Темку малость казовым и велеречивым, но все-таки хорошим парнем. И все мы думали так. Залужный обманул нас, и мы стараемся не говорить о нем. Залужного мы вычеркнули начисто.

А вчера по всему поселку разнеслась странная байка. Мы не поверили было, но девчонка с почты подтвердила.

Перелыгин продал телевизор!

Единственный в поселке, дорогущий и бесполезный здесь «Радий». Если в Мушуке и будет телевидение, то, вероятно, лет через пять, а то и десять, но перелыгинская Валентина человек запасливый и на всякий случай приобрела в прошлом году новинку. Событие это обсуждал весь поселок, и даже — в отсутствие Дипа, разумеется, — ходили смотреть полированный ящик, он выпячивался на почетном месте и здесь, в пустыне, выглядел неслыханной диковиной. Валентина Семеновна демонстрировала его всем желающим, пока, видимо, не прослышал об этих экскурсиях сам Дип, и мигом паломничество прекратилось.

А вчера Дип самолично продал чудо техники XX века Токмянину, собирающемуся на пенсию, телевизор был увезен, и через час Перелыгин отправил триста рублей — Темке, хотя накануне бухгалтерия выслала Залужному полный расчет.

Разговоров было — не оберешься. Обсудили событие, конечно, и мы, и было нам отчего-то неловко, хотя ведь Темка и удрал — позорно и паскудно, и вроде виноват лишь один Залужный, а мы ни при чем, и все-таки было как-то смутно и нехорошо, а Файка даже всплакнула — впрочем, у нее глаза всегда на мокром месте.

Файка пришибленная какая-то ходит, и я не знаю, как с нею держаться и что говорить, стараюсь не оставаться наедине — тогда и вовсе делается неловко. По-моему, она любит меня всерьез, а я не люблю ее, я люблю Веру, и мне годичный срок был ни к чему, вполне успел бы разобраться в течение, скажем, одного месяца, но Вера назначила срок, и я не стал спорить.

А ведь ссоры наши начались из-за пустяка, сам понимаю. Из-за туфель. Белых туфель на гвоздиках. Импортных. Даже, вроде, французских. Туфли — одну пару, тридцать пятый размер, привезли в магазин, и Вера прямо глаз не могла отвести, в каждом глазу отражалось по туфельке на гвоздиках. А у меня, как на знаменитом рисунке в «Крокодиле», отражалась цена: пятьдесят целковых на теперешние! И я сказал Вере, что придется наступить на горло собственной песне и обойтись обуткой проще. Вера согласилась, тем более что рядом стояли другие туфли, тоже белые, и тоже на гвоздиках, и тоже импортные, но по божеской цене — двадцать два рубля, и принципиальной разницы в качестве я не обнаружил. Назавтра Вера купила туфли — за двадцать два, сказала она, а еще через день продавец похвастался мне, что сбагрил моей жене пятидесятирублевую роскошь, явно предназначенную для музея капиталистических излишеств.

Был скандал. Я не денег пожалел, хотя и они у нас не слишком-то валялись по углам. Зачем было обманывать — так стоял вопрос в семейном конфликте. И что бы Вере сказать: ну, не сердись, Левка, — сказала бы так, и все обошлось, я человек отходчивый. Но у Веры есть такая черточка в характере — всегда будет доказывать, что права она, а не я, и она стала доказывать, мы поругались, наутро я прицепился еще к чему-то, и так и пошло, покатилось по наклонной плоскости. Вдруг выявились в каждом из нас какие-то сверхотрицательные свойства и качества, мы почти перестали разговаривать, наконец Вера и предложила годичный срок испытания чувств и уехала.

Я тогда рассказывал много Залужному, он считался специалистом по сердечным делам, и Темка объяснил тоном заправского консультанта: «Не ищи в женщине друга. И не ищи спасения от одиночества в объятиях женщины. После них одиночество еще острее и страшней». Думаю, что Темка сам так не считал, он любит помудрствовать по всяким житейским поводам. Но тогда я поверил — под настроение...

Сегодня все в поле, и Дымент в том числе, а я остался и занимаюсь бухгалтерией, калькуляцией и еще черт знает чем. Это меня обдурил Платошка — еще один дезертир, правда вполне законный, официально зарегистрированный.

Платошка — нескладеха и неудачник. Он в прошлом году кончил школу и принялся искать свое место в жизни. Довольно странным способом: устраивается на работу, примеривается, приглядывается и через месяц-другой увольняется. Трудовая книжка у него, как у седовласого пенсионера, исписана уже чуть не до конца. У нас Платошка выдержал рекордное время — два с половиной месяца. Вернее, мы выдержали, потому что у Платошки все валится из рук и он спит на ходу. То забудет кипрегель, то мензулу, то рейку. Мороки было хоть отбавляй, и когда Платошка заявил, что увольняется, все вздохнули облегченно. Правда, в Дыменте вдруг взыграла административная жилка, и он сказал: отпустит через две недели. Как положено по КЗоТу. Сейчас Платошка устраивает «итальянскую забастовку»: на работу не выходит, но и уехать самовольно тоже не решается, он бродит по Дыментштадту и филонит. Или спит на дворе, выставив койку, чуть не до полудня, кругом шумят, а ему хоть бы хны.

Ко мне это имеет вот какое отношение. Платошка вел артельное хозяйство. Никому неохота возиться с продуктами, спорить с тетей Лидой, выколачивать из нашей братии пайковые взносы. И весной, как только появился Платошка, хлопоты взвалили на него. Его тогда обдурили, а на сей раз он обдурил меня: пришел и объявил, что Марк Владимирович приказал принимать хозяйство мне и заранее предупредил — никаких отказов. Я подивился крутому повороту в нравах демократичного Дымента, но спорить не стал. Выяснилось вскоре: Платошка таким вот манером подходил ко всем, и все отказались, один я попался на удочку без наживки. Но теперь отступать поздно, я сижу и занимаюсь бухгалтерией.

Бухгалтерия несложная, впрочем: по рублю двадцати с носа в день. А вот с калькуляцией меню — похитрее.

Тетя Лида полагает — наверное, вполне обоснованно, — что все мы ни черта не смыслим в хозяйстве, и терпеть не может, когда вмешиваются в ее дела. При том всем тетя Лида считать почти не умеет, продукты закладывает на глазок, и к исходу двух недель обнаруживается: то не хватило мяса, то консервов, то еще чего-нибудь. Я решаю поставить все на вполне обоснованную наукой почву и отправляюсь к тете Лиде снимать натурные остатки — так вроде называется у торговцев.

Владения тети Лиды носят название «Кафе Лидия». Сколочено из досок, кухня отделена от «зала» переборкой. Два длинных стола и врытые в земляной пол скамейки. Предмет нашей гордости — холодильник ЗИЛ, в нем всегда стоят кружки, банки, прочая посудина со льдом. Чай пьем со льдом, в суп кидаем квадратики льда — иначе на сорокаградусной жаре не остынет, будешь обедать вплоть до ужина, и вообще, как утверждает Марк, горячим супом кормят лишь грешников в аду. Желудки у нас — подходящие, комбинацию кипятку и льда выдерживают.

На столах тарелки с солью, гора нарезанного хлеба — тетя Лида готовится раздавать обед. Лежит кучка алюминиевых ложек. Вилками не пользуемся принципиально. Из пижонства, конечно. Файка Никельшпоре привезла было вилку, ее — вилку, а не Файку — торжественно разломали на куски, разметали в стороны, чтобы другим неповадно было.

И еще на столе тарелки с пиленым сахаром. Вспоминаю, как порезвились над Платошкой: подсунули кальцит вместо сахару — сходство почти полное, — Платошка долго размешивал кристаллы кальцита и никак не мог понять, почему сахар не растворяется...

Кухня благоухает гвоздикой. Не цветами, а той гвоздикой, что идет в пищу. Шарики такие. Семена, что ли, я не знаю. Тетя Лида закупила ее на семилетку и сует, куда попало. Даже в пшенную кашу. Сперва мы лаялись, потом привыкли.

Тетя Лида смотрит на меня без особой симпатии: знает, что я заделался непосредственным ее начальством, а она по натуре — с анархистским уклоном. Тетя Лида смотрит на меня и склоняется над электроплиткой марки «Смерть пожарникам»: на земляном полу выложены кирпичи площадочкой, выдолблены пазы, протянута спираль. За пять минут можно поджарить целиком верблюда. Плитка гудит. Когда ее включают вечером — в поселке садится напряжение. Но пока еще никто не обнаружил наше браконьерство.

Слышу по запаху: на обед фирменное блюдо — голубцы из джейрана. Экзотика, черт побери! И вкусно. Похоже на баранину и телятину одновременно. Тетя Лида не признает гастрономических ухищрений: либо потчует голубцами без первого блюда, либо наварит каши, либо сготовит суп, но такой, что ложка торчит стоймя. Переубеждать ее бесполезно, готовить первое и второе, как полагается, тетя Лида не согласна, считает баловством. Ладно уж, не возражаем. Было бы сытно. Вместо супа идет чай в неограниченных количествах и крепкий, как ликер. Начинаю с тетей Лидой дипломатические переговоры, чтобы выяснить запасы продовольствия и потребность населения в соли, горчице, хлебе, сахаре и прочем. Но долго нам говорить не удается: подходит обеденное время.

Тетя Лида ударяет в кусок железяки, подвешенный над емкостью с водой — у нас автономная, персональная емкость, сунули шоферу трояк, и он доставляет раз в двое суток цистерну. Тетя Лида знает, что в лагере никого нет, однако подает традиционный сигнал. При всей анархичности она еще и консервативна — диковинное сочетание. Как пшенная каша с гвоздикой.

На зов является Платошка — так и положено ему в качестве теперешнего тунеядца приходить к столу первым. Тетя Лида выставляет пиалу с голубцами.

Приходит и Нера Денежко — что-то сегодня поспешила вернуться с маршрута. Впрочем, в поле она выходит вообще редко, поскольку — техник-картограф. Нера перекидывает косу назад, говорит Платошке:

— Что на мое место уселся, а ну, подвинься.

Платошка повинуется беспрекословно: побаивается Нерку.

Сегодня она в добром расположении духа. Щурится сквозь толстые очки, говорит:

— Хорошо как столовку отделали, а?

Это — непременная тема разговоров последних дней. «Отделка» заключалась в том, что передвинули стену на полметра, высвободили жизненное пространство.

Нера берет у тети Лиды пиалу, достает из холодильника стеклянную банку, льет в голубцы ледяную воду. Платошка смотрит с ужасом: так и не приучился к нашему способу.

А я ухожу в магазин, сказав тете Лиде на всякий случай, чтобы все было в порядке. Что именно —я и сам не знаю.

Магазин зовется «Елисеевским гастрономом». Правильнее бы звать ГУМом, поскольку там и продовольствие и промтовары.

Диковинный для свежего человека магазин. С уникальным ассортиментом. Один только набор тапочек чего стоит! Размеры: на грудных младенцев и на великанов. Женская прозрачная сорочка распялена плечиками. Подвыпивший — откуда водки достал? — парняга пристает к продавщице Варюшке:

— Примеришь при мне — куплю и подарю, давай, а?

Варюша стесняется выгнать его — соблюдает правила торговли, не грубит покупателю. Зато завмаг — он же продавец продовольственного отдела, Джураев, — не церемонится:

— Катись отсюда, понял? — говорит он без акцента. Еще секунда — и он добавит на русском языке что-нибудь уже совсем русское.

Джураев — личность выдающаяся. Все к нему обращаются несколько заискивающе. От него зависит многое: может пропустить без очереди — и не пропустить, достать из-под прилавка заначенный дефицит — и не достать, выдать в день привоза две бутылки водки вместо диповской нормы в одну бутылку — и не выдать. Он крупная личность в поселке.

И я разговариваю с Джураевым слегка подхалимски, хотя покупка у меня элементарная — горчица в порошке, перец, соль, всякая дребедень по указанию тети Лиды. Джураев морщится: покупатель я невыгодный, возни много, а цена пустяк.

Возвращаюсь в «Кафе Лидия», когда все уже в сборе. И Нера и Платошка здесь — Платошка медленно ковыряет огненные голубцы, и Нера сегодня в настроении, осталась поболтать. То ли от настроения, то ли потому, что в платье, а не в спецовке, Нера сегодня выглядит красивой. Наверное, потому, что в платье, — одичали мы, прямо скажем, когда видишь девчат в обыкновенном, не полевом, наряде, они кажутся чуть не богинями. Это знает Римма Алиева, она редко надевает шаровары и куртку, Рустам, по-моему, ревнует исподтишка, но Римма не обращает внимания.

Сегодня весело — и все собрались разом, и еще — появился Ивашнев, свежий человек. Все рады свежему человеку, да еще писателю, стараются показать себя с лучшей стороны —так уж устроены люди. В данную минуту Ивашнева обучают есть голубцы со льдом.

— Лева, — говорит Дымент, — как условились, Николай Григорьевич поживет у тебя, лады?

Конечно, лады. Мне тоже ведь интересно побыть со свежим человеком, вдобавок с писателем, показать наброски сценария, и еще я, наверное, потолкую о Вере — писатели ведь все понимают в жизни, а кроме того, Ивашнев, по-моему, свой парень. Ну, конечно, уже не парень, лет ему за сорок. По привычке назвал так.

Дымент в ударе. Он вообще в ударе последние дни. Мы знаем — почему. Пронюхали, как он собирался драпануть. Мы рады, что Марк остался, одолел слабинку. И Марк рад этому. Человеку всегда хорошо, когда он сумеет переломить в себе что-то неладное. Остался бы Темка — он тоже сейчас хохотал бы вместе со всеми, и все относились бы к нему с особым дружелюбием. А он удрал. Не думаю, чтобы Темке было сейчас хорошо...

— Так вот, — рассказывает Марк Ивашневу. — Приехали с телестудии снимать покорителей пустыни. Им экзотика нужна. Им нужно, чтобы наглядно! Чтобы грозная пустыня повиновалась человеку вполне зримо. А у нас погодка стоит — как в Гагре. Только еще — градусов тридцать. И тогда придумали. Прилетели два вертолета, закрутили винтами, такую бурю подняли — в жизни видеть не приходилось. И погнали нас, грешных, через песчаный вихрь! Туфта высшего класса...

— А этого, как его, Щукина. Помните?

Нера хохочет заранее. И все хохочут. Даже Ивашнев, хотя еще не знает, в чем суть.

— Ага. Ну и па́рили мы ему, — говорит Марк. И поясняет для Ивашнева: — Парить — значит голову морочить. Приехал из газеты. Толстый такой. Лет двадцати пяти. А требовал, чтобы звали Аркадием Семеновичем, по всей форме. Ну, мы его звали Аркадием Семеновичем. Расспрашивал про всякие интересные случаи. Про трудности. Мы ему и загни про томатный сок...

Было такое дело. В газете очерк Щукина занял два «подвала». Вся экспедиция помирала со смеху, как он расписывал с наших слов. Будто бы когда на буровых не хватало воды, весь коллектив единогласно решил воду целиком пустить на буровые, а самим переключиться на томатный сок. «Суп варили на томатном соке. Кашу. Макароны. Все варили на томатном соке», — расписывал Щукин...

— Надо было сказать, что известь для побелки на томатном соке разводили, — запоздало придумывает Нера, и опять все покатываются.

Во всем этом заключен определенный подтекст, не зря ведь разговор крутится возле печати вкупе с телевидением, Ивашнев это понимает, конечно, и не выступает в защиту газетной братии, мне это нравится, и ребятам, вижу, нравится.

Обедаем долго, как в ресторане, даже тетя Лида присоединилась к нам и смеется вместе со всеми, хотя половина шуток вряд ли доходит до нее.

Завариваем зеленый чай, пьем из пиалок — учим попутно Ивашнева, — рассказываем о единственном нашем деревце, посаженном возле емкости, в которую возят воду. Существует традиция, соблюдаемая свято: каждый, зачерпнув ведро воды, обязан плеснуть немного на деревце, и оно растет, растет понемногу...

— Много ли здесь человеку для счастья нужно? — говорит Игорь Пак. — Четыре ведра воды в сутки, ведро пива и холодильник. Остальное приложится.

И мы соглашаемся.

А потом показываем Ивашневу наш вольный город Дыментштадт. Мы идем всей гурьбой, и Алиевы сегодня от всех не отстали, и Мушук бежит впереди, помахивая хвостом-калачиком.

Показываем наши домики, землянки, палатки, вспоминаем: когда приехала ко мне Вера, на моей палатке приколотили табличку: «Отвались! Молодожены!»

Показываем баню, сколоченную из щелястых досок, она светится насквозь. Когда моются девчата — нас прогоняют подальше. Но как-то раз Фае не хватило воды — воду наливают в бочку, поставленную наверху, на крестовидной перекладине, а крыши в помине нет, — Файка стояла намыленная, вода не текла, и Файка завопила: «Мальчики, подбавьте водички!»

Показываем остатки флагштока над берлогой Дымента: здесь раньше висел штандарт с изображением черепа и двух скрещенных костей, но Романцов приказал убрать.

Смеемся, рассказывая, как Рустам первым привез магнитофон — теперь у каждого есть свой! — и напел кучу песенок, и потом каждый вечер лежал и наслаждался собственным голосом. И Рустам хохочет вместе с нами, и Римма смеется тоже, и Гаврилка вторит родителям.

Нам хорошо вместе, ребята, правда?

Идем вдоль поселка, и все нас радует и веселит: и надутые ветром женские портки на веревке, похожие на толстые нахальные зады. И приятель Мушука — ленивый и толстый Жук. И черепаха, ползущая через дорогу по своим многовековым делам. И вообще — нам хорошо сегодня.