Семьдесят девятый элемент

Грибанов. Очередное нарушение сухого закона

Из Темкиной землянки выволокли диван: занимает слишком много места. Принесли от Дымента второй складной стол, сдвинули впритык, Нерка расщедрилась на скатерть. Присутствует весь личный состав, включая тетю Лиду. Правда, тетя Лида выпьет, споет жалостную песню и уйдет почивать. Мы не станем удерживать ее. Такого правила не водится — удерживать, если человек хочет уйти.

Стульев натащили отовсюду, складных и нескладных. Одного все-таки не хватило, Дымент восседает на поставленном торчмя чемодане со стихами. Хозяину дома всегда достается неудобное место, давно известно.

А в красном углу, разумеется, виновник торжества — Темка. Ему сегодня всяческий почет и уважение.

Тете Лиде следует при жизни воздвигнуть памятник на вершине Мушука — пусть каждый снимает шапку, проходя мимо: тетя Лида не самогонки достала и не «особой московской» даже, а самого что ни на есть настоящего медицинского спирту. Где она его раздобыла — остается тайной тети Лиды.

Присутствует весь личный состав, включая супружескую пару Алиевых. У нас заведен такой порядок: на всякие семейные торжества являются без особого на то приглашения. Соблюдаем правила хорошего тона. Однако Алиевых извещают персонально, иначе не придут. Римма жадная. К ней самой заглянуть нельзя «просто так», и чтобы не повадились к ним, не балуют визитами и они. В прошлом году, кстати, на день рождения Рустама везли живого индюка из Каракудука. Маялись три часа, индюк бесился и норовил выскочить из кузова. Еле удерживали этого чванливого черта с почти павлиньим хвостом и павлиньим гонором. Держали на руках, как хрустальную вазу. А потом Алиевы зажарили его и сожрали втихаря, никого не позвав. И еще в наши анналы записана такая история. Рустам разжился бочкой — бочкой, не как-нибудь! — сухого вина. Угощал каждого — пей, сколько влезет. Пили, сколько влезло, вино было хорошее. Удивлялись щедрости Рустама. Но в день получки предъявили каждому счет — оказывается, Римма записывала, сколько кто выдул. Заплатили, конечно, сполна. Даже с лихвой.

У Алиевых растет Гаврилка — смета́нный парень, его прозвали так ввиду полного отсутствия даже признаков загара. Не пристает загар, что поделаешь. Гаврилку любят все, отношение к родителям не распространяется на младенца.

Наглядная агитация подготовлена и вывешена. В центре — лозунг: «Чтобы иметь детей — кому ума недоставало!» В другом месте человек мог бы обидеться. У нас не принято обижаться. Даже Рустама и Римму приучили — если не понимать и не принимать шутки, то по крайней мере хоть не проявлять внешнего неудовольствия.

Темка восседает прямо под лозунгом. У Темки — так и должно быть — отличнейшее настроение. Он в ударе. Он выпьет и примется говорить стихами. Давно отмечена такая особенность Залужного: после ста граммов он глаголет стихами. Шпарит без передышки. О чем бы ни шел разговор, Темка отвечает лишь рифмованно.

Кружки звякают глухо: налиты почти доверху. Тоже заведено: первую наливать основательно. Последующие — меньшими дозами. Платошка сдуру кричит: «Горько!» — то ли спутал, то ли нарочно резвится. И Темка целуется с Фаей, она сидит рядом. Не знаю, отчего мне становится неприятно. Я не подаю виду и тоже кричу: «Горько!» И они снова целуются — с достаточным аппетитом.

А у меня с Верой, в сущности, не было свадьбы — сидели на шишах, в долги залезать не хотелось. Ну, пришли двое ребят, выпили, потолковали, разошлись. Это было там, в кишлаке, где работала Вера, сразу после моей демобилизации.

И развода, как такового, не было. Вера сказала: давай поживем годик врозь, посмотрим, как получится. Может, лучше, может, хуже. Тогда и разберемся по-настоящему. Я согласился, хотя не видел в том особой нужды. Годичный срок истекает через полтора месяца. Я как раз должен был возвратиться в город — там все и решить с Верой окончательно. Теперь придется или отпрашиваться на недельку, либо написать Вере: приезжай, обсудим здесь.

Глупо звучит: обсудим. Если обсуждают — значит, не любят. Когда любят — не обсуждают и не рассуждают. И нечего нам обсуждать. Поссорились ни из-за чего. И пошло: дальше — больше. Как говорит мой дядька — ши́ре-да́ле, такое у него присловье.

Не хочу думать про это. Блажь была несусветная. Показал мужской характер, не на том показал, где следовало...

Спирт — это вещь, ничего не скажешь. Тело делается невесомым, точно плывешь по ленивому озеру. И голова кружится легко и туманно. И люди кругом кажутся красивыми, добрыми, приятными. Впрочем, разве плохи наши ребята?

Сейчас Марк включит магнитофон, и заведется вечный и нескончаемый спор о Булате Окуджаве и о возможности мирного сосуществования серьезной и легкой музыки. Спор этот длится два полевых и три зимних сезона, и не видно ему края.

Спор этот не хочется слушать, наливаю себе втихомолку, но Марк углядел, говорит наставительно:

— Индивидуальная пьянка — пережиток в квадрате. Отставить, техник Грибанов.

— Слушайте, — говорит Дымент. — Поступило рацпредложение: на общественных началах выбрать имя продолжательнице славного рода Залужных. Технология: каждый пишет на бумажке современное изящное женское имя: Счастливый папа тянет жребий. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Каково? Ставлю на голосование.

Вот тебе и на: Темка соглашается. Ни за что я не стал бы выбирать имя дочери таким способом: мало ли чего настрочат, а потом всю жизнь станет девка ходить с дурацким именем. Но Темка первым поднимает руку.

— Минута молчания! — возглашает Марк. — Все сосредоточенно размышляют.

Сосредоточенно размышляем. Моя фантазия не идет дальше имени Светлана. Будь у меня дочка, назвал бы ее только так. Не ахти как ново. Зато звучит: Светлана. Свет-лана. Ланочка. Светланка. Светлушка.

Бумажки скручены и опущены в зимнюю шапку Темки, он достал шапку специально из чемодана — не пойму, для чего прихватил он сюда шапку, знал насчет зимовки, что ли? Все может быть, поскольку отец его работал в главке и у Темки знакомых там навалом. Если так — молодец, что молчал, не портил всем настроение. И выдержка у человека — сумел молчать про такое.

«Шпаргалки» тщательно перемешиваются, Залужному на всякий случай — для перестраховки — завязывают глаза, он засовывает руку в шапку, долго ворошит бумажки, вытягивает одну. Темке разрешают снять повязку.

— Васса! — объявляет Темка.

— Ой, девочки, так же нельзя, — кричит сострадательная Файка Никельшпоре. — По себе знаю, посудите, каково мне ходить Аграфеной.

Действительно, Файкины родители перестарались в своем подчеркнутом руссофильстве.

Темка смотрит озадаченно. Потом вздыхает.

— На какие жертвы не пойдешь в интересах коллектива и под благотворным воздействием общественного мнения, — говорит он. — Уступаю.

— Это несерьезно, — говорит Нерка. — Не вздумай и в самом деле...

— Вздумаю, — говорит Залужный. — Противопоставлять общественное и личное не годится.

И опять, как вчера, делается отчего-то неловко: слишком всерьез, нет, слишком выспренне звучит у Темки эта фраза.

— Брось, — говорит Марк. — Это я написал озорства ради. Считай — беру обратно.

— Катитесь вы все, — отвечает Темка. — Был уговор — значит, был.

— Лихо, — говорит Марк. И прижмуривается. Сейчас прорвет и его. Точно.

— Состязание акынов. Турнир менестрелей, — констатирует подвыпивший Пак, до того он почти молчал. — Расцветают цветы наших дарований.

Как водится после второй, уже никто не слушает друг друга толком. Слова и фразы мечутся по землянке, сталкиваются, стукаются о покатую стенку, возвращаются, кидаются в потолок, выскакивают за дверь, переплетаются, перепутываются, перекрещиваются. Повод к выпивке почти забыт. Герой дня оттеснен куда-то на задний план. Темке воздали должное. Сейчас Залужный низведен до обычного уровня. А разговор идет — обо всем сразу и ни о чем в частности.

— Батыев? Такой человек! Переедет его трамвай — он отряхнется и пойдет, как ни в чем не бывало.

— Что станется с литературой через сто лет? Через двести? Ум человека развивается, а чувства грубеют. Не придет ли вся литература к голой информации?

— Два геолога — три мнения, и нечего спорить. Куда завернет тот пласт, туда ему и дорога.

— Нужен мне твой Батыев, как папе Римскому значок ГТО.

— Руку еще не набил как следует, вот и не получился планшет.

— Бюро — это от слова «бюрократизм». Зажали в бризе мое рацпредложение.

— А походочка у нее предметная, у Зинки.

— Не сумел — не оправдывайся, запорол планшет. Ищешь объективные причины. Плохому танцору всегда... брюки мешают.

— Ребята, помните, как Игорь от гюрзы драпал? С тех пор геолог Игорь Пак не выходит в поле, не имея при себе карты распространения змей. Может сдать зачет в любой момент.

— Между прочим, я считаю, что вести поисковые работы в северо-западном направлении совершенно необходимо. Еще Пятков выдвинул теорию, согласно которой...

— Да не зудись ты со своим Пятковым, нашел светило. Он песчаника от известняка не отличит, а ты его в теоретики...

— Про Мушук говорили — туфта. А вон какое размахнули! Концентрация золота...

— А девчата совсем морально разложились: Файка вчера пол в домике мыла.

— Ну? Пресечь в корне. Дурной прецедент.

— Рустам, как ты думаешь, «Рубин» или «Рекорд»?

— Или — шумел камыш, антенны гнулись!

— Ребята, спели бы!

— Лучше пусть Рустам притащит ленту с записью собственного выдающегося голоса.

Сижу в углу, пить больше неохота. Может, это и не очень порядочно — прислушиваться к разговорам со стороны. Но я ведь не соглядатай. Пригодится все это для сценария. Напишу, пошлю Чухраю. Вступительные титры: «Авторы фильма — Лев Грибанов и Григорий Чухрай». По алфавиту. А Вере дела нет до моего сценария, ей дело только до импортных туфель на гвоздиках. Я несу чушь. Вера не такая... Вроде начинаю пьянеть. Вслушиваюсь.

— А Пятков, повторяю, утверждает...

— Ерундированный!

— Слушай, Игорь, тебе пить вредно. Катись ты со своим Пятковым. Поди тете Лиде изложи его оригинальные теории. На нее произведет впечатление.

— И вообще — плевать на всяких Пятковых и на всякие Мушуки!

Темка говорит зло. Кладу ему руку на плечо.

— Слушай, Тем, ты что завелся?

Он поворачивается ко мне, и я вижу: Залужный начисто пьян. Глаза у него белые, точно кальцит. И острые, будто кристалл кальцита. Неожиданно выглядят хмельные Темкины глаза: обычно у пьяных глаза расплывчатые, а не острые. И все-таки я вижу: Темка — вдрызг.

— Плевать мне, — говорит он раздельно, — на Пяткова. На Мушук. На тебя.

Темка словно бы нанялся в эти дни говорить неловкости. Сейчас его услышат, и опять настанет стеснительная и недобрая тишина.

Тишина в самом деле наступает, но длится всего мгновение.

— это Марк догадался и включил магнитофон на полную катушку.

подхватывает Марк.

И его поддерживают остальные.

Темка в том числе.

Инцидент не состоялся.