Семьдесят девятый элемент

Перелыгин. Заседает партийное бюро...

Слухи об этом просачивались, конечно. Возникали, снова затухали. Я никогда не придавал слухам значения, не задумывался над ними, хотя, по совести сказать, разговоры эти были мне приятны. В последнее время заглохло вроде окончательно. А вот сегодня за словом последовало дело.

Кончилась утренняя планерка — сидел Батыев, против обыкновения помалкивал и не вмешивался с руководящими указаниями, — Романцов задержался в кабинете и сказал:

— Дмитрий Ильич, надо бы заседание партбюро провести, сейчас. Ты не возражаешь?

Я спросил, по какому вопросу, и Романцов ответил:

— В связи с предстоящим собранием. Посоветоваться надо.

— Хорошо, — сказал я. — Минут пятнадцать можешь подождать? Распоряжусь кой о чем...

Когда я пришел, все были уже в сборе. И Батыев — там, не за председательским столом, разумеется, но и не за длинным, где сидели члены партийного бюро. Батыев разместился вроде бы и в сторонке и в то же время почти рядышком с Романцовым.

— Начнем, — сказал Романцов и посмотрел на Батыева, тот едва заметно кивнул.

— Повестка дня сегодняшнего заседания, — сказал Романцов и сделал паузу. — Повестка дня предлагается такая: о выдвижении первооткрывателей месторождения золота «Мушук-Тау» на присуждение республиканской премии за одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год.

Он стоял, а не сидел, как обычно. Я только тут заметил, что Романцов принарядился в светлый костюм и галстук, вид был торжественный, и говорил парторг с расстановкой, значительно и важно.

— Ого! — сказал Норин и улыбнулся. — Знай наших!

Норин обрадовался вполне откровенно, еще бы не радоваться: уж Норина при любой погоде не обойдут, он был один из первых, кто пришел сюда, в пустыню, где ползали только черепахи да бегали вараны.

— Прошу внимания, — сказал Романцов. — Ставлю повестку дня на голосование. Кто — за? Против? Воздержался? Принято единогласно. Думаю, что информация по этому вопросу вряд ли нужна. Есть предложение: ознакомиться с проектом постановления партийного собрания и высказать мнение. Прошу.

Он придвинул новенькую, красную с золотом папку, ловко развязал тесемки, вынул стопку листов и, будто игральные карты, мигом раскидал их перед каждым сидевшим за столом. Конечно, мне подал первый экземпляр.

«..и учитывая огромное народнохозяйственное значение открытого месторождения золота, являющегося одним из крупнейших в Советском Союзе, — читал я, — партийное собрание первичной парторганизации геологоразведочной экспедиции «Мушук» считает необходимым просить Совет Министров республики рассмотреть вопрос о присуждении республиканской премии в области науки и техники товарищам, являющимся первооткрывателями указанного выше месторождения, а именно:

БАТЫЕВУ Хабибу Муратовичу, управляющему областным трестом «Облгеология», руководителю поисковых работ.

ПЕРЕЛЫГИНУ Дмитрию Ильичу, начальнику геологоразведочной экспедиции «Мушук», непосредственному организатору поисковых работ.

НОРИНУ Венедикту Германовичу, главному геологу экспедиции.

ШАДИЕВУ Хамра, старшему буровому мастеру экспедиции.

СТРАТИНЕВСКОМУ Яну Борисовичу, инженеру-геологу экспедиции.

Необходимые документы, предусмотренные Положением о порядке присуждения республиканских премий, прилагаются...»

Я читал в тишине, было слышно только, как шелестели перевертываемые листки бумаги да рядом со мною напряженно и как-то весело дышал Норин. Я пробежал бумагу быстро, привычно схватывая суть, и взялся перечитывать ее снова. Романцов не торопил нас, он тоже читал, словно впервые. И Батыев читал, сидя в сторонке. И Забаров. И другие члены партийного бюро.

Я отложил бумагу и посмотрел на Романцова. Он весь источал благожелательность и дружелюбие. Лицо его состояло из одной улыбки — доброй, слегка, может быть, умиленной, достаточно сдержанной, как требовала торжественность момента. И еще в улыбке Романцова я увидел горделивую скромность: вот наша доля, партийных работников, вас награждают, а мы остаемся в тени, такая наша участь — спрашивают, когда нелады, с нас, а если награждать — в последнюю очередь.

И еще я рассмотрел Батыева. Тот не улыбался и не хмурился начальственно, как любил хмуриться, подчерхивая свою деловитость и озабоченность. Батыев сидел в сторонке и читал проект постановления сдержанно, будто не собственная его фамилия открывала список, будто не о нем пойдет сейчас речь. И, подумал я, дело тут не в особой выдержке Батыева, дело только в абсолютной, полной уверенности: все в порядке, никто не выступит против, и вообще список составлен отлично, не забыт никто, есть представитель рабочего класса, есть фамилия начальника экспедиции — даже после тягостной истории с Локтионовым фамилию Перелыгина и не подумали вычеркивать: мы люди, мы понимаем, мы не допустим, чтобы происшествие перечеркнуло всю предшествующую работу коллектива и его руководителя товарища Перелыгина.

А потом я перевел взгляд на Забарова, тот сидел напротив. И встретился с его усталыми, все понимающими глазами.

«Ну, что, рад? — молча спросил меня Забаров. — Конечно. И настолько рад, что сейчас промолчишь о Батыеве. А ведь знаешь, что Батыев тут — пришей кобыле хвост. Никакого отношения к открытию не имеет. Правильно — трестом руководил. Но — трестом, не поисковыми работами. И ты знаешь это. И я знаю. Сейчас встану и скажу все, что думаю. А ты? Наверное, промолчишь. И мне придется сказать о твоей беспринципности. Нет, голосовать против твоей кандидатуры не стану. Премию — заслужил. Но про твою беспринципность я скажу, и пощады не жди, Дмитрий Ильич. Понял?» .

«Понял, — сказал я Забарову. — Понял, Газиз Валеевич. Не сомневаюсь — скажешь все, что думаешь. А я что скажу? Республиканская премия ведь. В кои веки еще доведется совершать такие открытия... Да и веку мне осталось не так уж много, если вдуматься...»

«Дело твое, — сказал мне Забаров. — Я считал тебя человеком принципиальным. Но сейчас, видимо, Батыева ты не потревожишь. Все умеем быть резкими, когда не касается наших интересов. Тогда — невелика заслуга. Попробуй вот, когда касается непосредственно тебя...»

И еще мне представилось: первая страница газеты. Постановление. Портреты лауреатов. Сияющий зал. Длинный стол, покрытый тяжелой скатертью. Папки дипломов. Улица. Шепот прохожих вдогонку: «Видали? Лауреат республиканской премии... Знакомое лицо. А, в газетах сегодня был портрет...» Мягкий вагон. Утонченно-вежливый, как японский дипломат, проводник. «Милости просим, очень приятно. Первый раз лауреата обслуживаем. Простите, вам в этом купе удобно? Может быть, хотите перейти в соседнее? Извините. Благодарю вас».

Романцов опять встал.

Он больше не улыбался. Он был торжествен и официален.

— Вопросы будут, товарищи? — спросил он. — Нет вопросов. Тогда приступаем к обсуждению. Есть желающие высказаться?

Он произнес последнюю фразу так, что было понятно: Романцов не рассчитывает на обсуждение. Чего там, проголосуем — и вся недолга. Вечером собрание. И там проголосуем тоже:

Сейчас поднимется Забаров. Вот, уже собирается... Забаров сейчас возьмет слово.

— Дай мне, — говорю я Романцову.

Он буднично кивает и спохватывается: нарушена торжественность момента. Романцов перестраивается и говорит:

— Слово имеет начальник экспедиции, член партийного бюро товарищ Перелыгин.

Он представляет меня так, будто мы на митинге, а не на заседании бюро, где все должно быть деловито и кратко, без лишней мишуры, без ритуалов.

Молчу — одно мгновение. Романцов пользуется им.

— Кстати, — говорит он. — Мы тут посоветовалисв кое с кем предварительно. Случай с Локтионовым — неприятный, конечно, факт. Но было бы неправильно перечеркивать им всю работу коллектива и лично товарища Перелыгина. Это я к сведению. Итак, прошу, Дмитрий Ильич.

— Полагаю, — говорю я, — что нам самим вообще нескромно выступать инициаторами присуждения премии.

— Ну, это брось, товарищ Перелыгин, — говорит Романцов успокоительно. — Лишняя скромность тоже ни к чему. И кроме того, с руководством треста вопрос нами согласован.

Он смотрит на Батыева, и тот чуть заметно кивает.

— Прошу по существу, — говорит Романцов.

— Хорошо, — отвечаю я и смотрю на Забарова. Он отводит глаза. Ему неловко за меня. Стыдно.

— Я не понимаю, — говорю я, — какое отношение к открытию месторождения имеет товарищ Батыев? С равным основанием тогда можно представить на премию начальника республиканского главка. Министра геологии СССР. Они тоже руководители.

Романцов уже не торжествен. И не улыбается. Он сейчас прервет меня — здесь не планерка, заседание партийного бюро, здесь ведет заседание Романцов, и он может меня прервать. И он скажет: «А какое отношение имеешь ты? Тоже ведь не ползал по степи. Конкретными изыскательскими работами не занимался. Однако насчет себя не протестуешь...»

— То же самое должен сказать относительно другой кандидатуры, — говорю я. — Относительно кандидатуры Перелыгина. Предлагаю обе фамилии вычеркнуть из списка, если уж мы решаем ходатайствовать.

Я говорю так, и мне делается легко. Снова чувствую себя уверенным и отнюдь не жалким, каким чувствовал минуту назад, когда я колебался и заискивающе — да, конечно, заискивающе — посматривал на Забарова.

Сажусь. Опять наступает молчание.

— Что касается себя, то здесь Перелыгин, по-моему, перемудрил, — говорит Забаров. — Работа велась, насколько мне известно, под его непосредственным руководством и, что в данном случае особенно важно, при личном его участии. Насчет товарища Батыева — правильно, поддерживаю мнение Перелыгина.

Батыев молчит. Смотрит куда-то в сторону. Молодец, ничего не скажешь. Впрочем, а что ему остается — кричать, настаивать, пробивать свою кандидатуру? Любой, кроме последнего болвана, молчал бы на его месте.

— Кто еще просит слова? — спрашивает Романцов. Обращается он фактически к Норину, и все видят это.

Никогда еще, кажется, Норин таким не был — он бледный, прямо чуть не белый. И пальцы барабанят, барабанят по столу — неслышно и быстро. Норин вскакивает, Романцов кивает ему: сиди, мол. Однако Норин говорит стоя:

— Вношу предложение — список утвердить полностью.

— Рекомендовать партийному собранию, — поправляет Романцов. — Мы не решаем. Только рекомендуем.

— Предлагаю рекомендовать партийному собранию список в полном составе, — послушно повторяет Норин и не садится.

— Еще что-то хотите сказать? — осведомляется Романцов.

— Да, — говорит Норин. — Нет, — поправляется он тотчас. — У меня все.

И садится, выбивая пальцами неслышную дробь.

— Итак, — подытоживает Романцов, — поступило три предложения. Первое: вынести на обсуждение партийного собрания представленный список, согласованный с руководством треста. Второе: исключить из списка две кандидатуры — товарищей Перелыгина и Батыева. Третье: исключить одну кандидатуру — товарища Батыева. Других предложений нет? Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы рекомендовать партийному собранию список в полном варианте, прошу поднять руки. Голосуют только члены партийного бюро, — напоминает Романцов. Это пояснение относится к Батыеву. Секретарь бюро строго придерживается процедурных норм.

— Извините, — говорит Батыев. — Я отлучусь на минутку. Не возражаете?

И, не дожидаясь разрешения, поднимается, идет к к выходу. У него оскорбленный затылок. И уверенная твердая походка. Ему безразлично, что решат, — так, видимо, надо понимать уход Батыева.

Романцов ждет, пока дверь прикроется. И повторяет:

— Итак, прошу поднять руки — кто за первое предложение? Один, два, три...