Шаг в сторону

X

Двери захлопнулись, и я начал.

— Пан Жачек, эти часы вам никакой племянник не давал. Молчите? Где вы их взяли? Нашли? Если вы их нашли, почему вы их не сдали? Только вы их не нашли, вы их взяли из сумки, да, из той черной сумки, на которую вы вчера вечером ходили смотреть. Что вы об этом знаете?

Он закрыл глаза и сразу притворился ужасно больным. Ага, жук тоже с приближением опасности притворяется мертвым, а потом выпускает вонючую жидкость.

— Не симулируйте! — крикнул я. — Этим вы себе не поможете, это вы отлично знаете. Быстро: как к вам попали эти часы?

— А какое вам дело? — он вскочил и сразу ожил. В душе я очень обрадовался. Если у людей рыльце в пушку, то они начинают грубить только тогда, когда ничего лучшего не остается. Теперь его нужно было основательно допросить.

— Какое мне дело? Вот смотрите! — Я сунул ему под нос служебное удостоверение. — Так! Не имеет смысла что-то скрывать! Кто вам дал эту сумку?

— Я ничего не знаю. Никакой сумки я не видел. Часы я нашел, это правда, а не сдал их потому… потому что их все равно никто не стал бы разыскивать.

— Ах так? А что же вы делали ночью в караульном помещении?

— Я в караульном помещении не был.

— Не лгите. Я вас видел. Кто вас столкнул в подвал?

— Никто, я сам упал, ведь вы это знаете.

— Черта с два. Знаете, кто вас столкнул? Я! А знаете почему? Потому что не хотел, чтобы вы меня задушили. Что вы, с ума сошли, ведь это же попытка совершить убийство! Вы представляете, что это значит?

Он представлял. Начал волноваться.

— Волнуйтесь, волнуйтесь, есть из-за чего. Вы совершили преступление, за этим последует наказание. Я, конечно, обо всем доложу, говорю вам заранее. Только не думайте, что я хочу вам как-то лично отомстить. Вы сами себя наказали так, что этого хватит на кровную месть до третьего колена. Только… молчите и дайте мне сказать… Справедливость — это не мое личное достояние. Серьезно, нет. Не могу с вами из-за нее торговаться, как из-за дюжины яиц.

Мне было его почти жаль. Вообще-то это был противный старик и, наверное, в свое время был противным жандармом. Только когда он здесь лежал весь зеленый, в бинтах, он казался мне ужасно беспомощным и старым.

— Послушайте, — говорю, уважаемый, уж раз я все знаю, не стоит запираться. Всю жизнь вас учили, что нельзя содействовать преступлению, ведь так?

— За то, — говорит Жачек, — за то, что я всю свою жизнь выполнял все предписания, дождался я хорошей благодарности. Чуть ли не нищенствовать должен на старости лет!

Ой-ой! Человек всегда охотнее пожалеет того, кто сам себя не жалеет.

— Извините, — говорю я, — но вы все немного драматизируете. В те годы, когда можно было для себя что-то решить, вы выбрали известный путь. Если бы вы выбрали другой, может быть, сейчас у вас бы и были права на какую-то благодарность, которой вы хотите. Только и это бы не дало вам права нарушать закон.

Мне было немного стыдно. Я знал, что мне легко говорить. Сорок лет назад было немного труднее выбирать, чем сейчас.

— Вы что, хотите мне здесь прочесть политинформацию после того, как вы меня так разукрасили? Это на вас похоже.

— Извините, — говорю, — не я первый начал. И уж раз мы об этом говорим, то пожалуйста. То, чему вы служили, рухнуло, у вас нет никакого права требовать благодарности от людей, против которых вы всю жизнь боролись. Все равно, делали ли вы это по убеждению или из-за куска хлеба.

Мне уже не было его жалко. Я не казался себе воплощением исторической справедливости. Человек никогда не кажется сам себе воплощением абстрактного понятия. Мне уже не казалось, что он только на старости лет испортил себе жизнь преступлением. Он, собственно, всю свою жизнь портил с самого начала по своей инициативе. Самая противная профессия, по-моему, — это заставлять других смиренно, без шума терпеть несправедливость.

— Надеюсь, вы понимаете, что не имеет никакого смысла запираться, — сказал я ему и сделал рыбьи глаза. — Не будем спорить из-за очевидных фактов. Кто туда положил эту сумку?

— Я не знаю.

— Что? — для разнообразия я грозно посмотрел на него.

— Ей-богу не знаю, — твердил Жачек. — Она уже там лежала.

— Когда?

— Две недели назад.

— А вы взяли из нее эти часы?

— Да.

— Только одни?

— Да.

— Почему?

— Видите ли, я думал, что пропажу одних сразу не заметят.

В этом он был прав.

— Вы знали, что с этими часами не все в порядке?

— Знал.

— Что вы думали?

— Что это краденые.

Ага, старая школа!

— Что вы с ними сделали?

— Продал их пану доктору.

— Почему?

— Не хотел их держать у себя.

— Сколько он вам за них дал?

— Триста.

— Почему вы не заявили, об этом я вас не спрашиваю. Просто не заявили. Что вы делали потом?

— Как потом?

— Ну, я хотел спросить, интересовались ли вы и потом этой сумкой? Ходили на нее взглянуть?

— Да. Но ее уже там не было.

— Когда вы ее нашли там в первый раз?

— В воскресенье вечером.

— Когда вы снова пошли посмотреть?

— В понедельник утром.

— Ее уже там не было?

— Нет.

— Когда вы продали часы доктору Вегрихту?

— В среду.

— Почему не раньше?

— Потому что раньше он не приезжал.

— А почему вы их продали именно ему?

— Ну, в деревне мне их продавать не хотелось, а у пана Кунца уже есть часы. А потом у пана Кунца на новые все равно нет денег.

— Ну, послушайте, а как вы наткнулись на эту сумку?

Наступило молчание. Очевидно, ему не хотелось об этом говорить.

— Я, знаете, всегда, когда уйдут туристы, смотрю, не потерял ли кто чего.

— Чтобы потом сдать в бюро находок, да? Ну, это уже ваше дело. Ну, а теперь скажите мне, что вы делали в воскресенье ночью в караульном помещении и сколько раз вы там за эту ночь были?

— Я был там два раза. Один раз после ужина, а другой раз, когда вы там были.

— А чего вы там искали?

— Я смотрел, там ли сумка, потому что хотел узнать, кто ее туда положил и кто за ней придет.

Ясно было зачем. Хотел шантажировать преступника, потому что другого ждать от него нечего. Но разве это докажешь!

— Вы туда ходили все это время каждый день?

— Да, ходил.

— А когда вы снова нашли эту сумку?

— В субботу утром.

— В пятницу ее еще не было?

— Нет, в пятницу еще не было.

— Ну, а как же вы туда ходили каждый день, если пана Кунца на неделе не было?

— Старуха попросила у пани Ландовой ключи, сказала, что идет убираться.

С меня было достаточно, а кроме того, в двери просунулась пани Жачкова и злобно поглядывала на меня.

— Канцелярия на первом этаже, — сердито сказала она. — И никто там от меня ничего не хотел.

— Очень может быть, — признался я, — но зато я вам хочу что-то сказать. Садитесь.

Она взглянула на своего мужа. Он кивнул. Села. Обратите внимание, что за долгие годы супружества всегда один подчинит себе другого. Здесь верховодил, несомненно, Жачек.

— Так слушайте, — говорю, — чтобы нам здесь долго не задерживаться. Я из уголовного розыска.

— Господи, грехи твои! — тихо вскрикнула старуха.

— Да, господи, грехи твои, но ваши-то наверняка, потому что на совести у вас грехов больше, чем достаточно.

— Мы ничего… — начала пани Жачкова, но муж решительно остановил ее.

— Ваш муж украл из найденной сумки часы, — продолжал я, — хотя он мог предположить и предполагал, что имеет дело с незаконно присвоенными предметами. Он не заявил об этом в органы, часы оставил себе и продал их доктору Вегрихту за триста крон. Потом он следил, когда сумка снова окажется на своем месте, и когда застал там ночью меня, то чуть не задушил, так что я, к сожалению, должен был столкнуть его в подвал. Он это признал. Думаю, что вы о многом из того, что я сказал, уже знали.

Она начала плакать.

— Тихо, старуха, — сердито сказал Жачек, Потом она уже всхлипывала совсем тихонько.

— Все это противозаконно. Вы, пан Жачек, как бывший жандарм, отлично знаете это. Что это уголовное дело, вы тоже знаете. Не сердитесь на меня, но обычно все это начинается разбавлением лимонада, а кончается совсем плохо. То, что вы сделали, я, конечно, не могу и не буду покрывать. Думаю, что вы этого не заслуживаете, если уже на то пошло. За то, что вы меня душили, я вам ничего лишнего не припишу. В конце концов это касается нас двоих, к тому же вы уже достаточно наказаны тем, что свалились в подвал. Надеюсь, вы не будете лгать. Если дополнительно что-то выяснится, вам непоздоровится. Правильно я говорю?

— Правильно, — подтвердил он, не упорствуя.

Я еще предупредил их, чтобы они никому не говорили ни слова, и посоветовал поразмыслить о выгодах частного предпринимательства. Когда я уходил, баба заорала мне вслед:

— Благородный благодетель, спасибо! Спасибо!

Тьфу, дьявол, наверняка вычитала это сто лет назад из календаря Печирки.

Автобус на Ципрбург уже, конечно, ушел. Я попытался голосовать. Длилось это довольно долго, потому что ехали только новые машины. Не знаете ли, почему это владельцы новых машин редко кого подвозят? Наконец усатый дядя посадил меня на мотоцикл. Дело было к вечеру, Кунц готовил на ужин яичницу и сообщил мне, чтобы я немедленно позвонил с почты пану Вошаглику. Я сказал, что это мой зять, который собирается менять квартиру. Надо же что-то сказать, даже если вас не спрашивают. Кунц промолчал, за что я был ему очень признателен. Предстоящее путешествие с холмика и обратно делало всякое сочувствие излишним.

В Праге к телефону подошел все тот же Бахтик.

— Так все-таки ты можешь вернуться, — сказал он с торжеством в голосе. — Мы уже задержали преступника.

— Кого? Что?

— Ну, преступника! Мы задержали доктора Вегрихта, когда он въезжал на машине в Прагу, потому что ты же сказал нам, что он туда едет, и нашли у него пятьдесят штук часов в кожаной сумке. Что ты на это скажешь?

Я потерял дар речи. Мы не мальчишки, чтобы состязаться, кто кого переплюнет. Это просто свинство. Все равно, если бы вы начали, скажем, делать ванну, а кто-то бы вам к ней ночью привинтил колесики, потому что ему показалось, что так надо. Вряд ли бы вы обрадовались. Когда человек что-то начинает делать, ему хочется закончить это самому, не из-за престижа, а потому что ему виднее, что к чему. Это уже вошло в традицию, и с этим считаются. Конечно, если бы Бахтик сумел что-то сделать, чего я не сумел, чего бы я не заметил, тогда обычаи побоку, хотя я и не стал бы прыгать от радости.

— Где были? — спрашиваю я коротко.

— В сумке, — хрипел телефон, — я же тебе говорю!

— Ну да, а где была эта сумка?

— В коробке с бельем, вот бы не подумал!

Этого бы я и вправду не подумал.

— Была закрыта?

— Сумка?

— Коробка!

— Завернута и заклеена клейкой лентой, но я ее открыл. Можешь на нее в Праге посмотреть, мы ее здесь для тебя припрятали. На бумаге отпечатки пальцев, мы уже сравнивали, чтобы он потом не говорил, что ему кто-то подсунул сумку. А теперь давай возвращайся, потому что работы по горло. Возьмешь это дело со «Стройконструктом».

Очевидно, радости его не было конца. Аферу растратчиков из «Стройконструкта» начал расследовать Бахтик месяца два назад. Он допросил человек пять, но растратчиков среди них не оказалось, так что пришлось перед всеми извиниться. С тех нор никто не хотел этим заниматься.

— Подожди, — говорю, — скажи, пожалуйста, эта клейкая лента не была случайно порвана?

— Да нет, не порвана, — кричал Бахтик, — но она была слеплена из трех кусков. Наверное, очень нервничал. В тюрьме совсем свихнулся, молчит и плачет. Ну, это мы знаем. Нет, все ясно. Ведь отпечатки-то от клея свидетельствуют против него. Так приезжай завтра, выходи на работу.

Дзинь. Повесил трубку.

Я тоже повесил трубку. Приказ есть приказ. Завтра я выйду на работу. Наверх я не спешил. Ничего там от меня не убежит.

Кунц сидел в башне за своим столом и читал Флобера. Три яичка и хлеб с маслом он приготовил для меня и поставил на камин.

Я разбил первое яичко и, вспомнив уроки чешских классиков, сказал:

— Арестовали нашего доктора Вегрихта!