Шаг в сторону

XXI

Подгайский, видно, убедился, что труп нашли. Вероятно, пани Ландова ему сказала. Я упомянул о Местеке случайно, и Подгайский, должно быть, здорово перепугался, раз уж отправился в Дечин на разведку. Он сам навлек на себя подозрение. Я теперь не сомневался, что Подгайский и Пецольд — одно лицо.

Уж это как правило. Даже самый закоренелый преступник в конце концов сделает какую-нибудь ошибку и из-за этой ошибки сломает себе шею.

Я часто вспоминаю эту историю про старостову свинью. Рассказывают, что кто-то стащил у старосты поросенка. Мудрый староста недолго думая созвал всю деревню в трактир, рассказал о своей свинье и заорал ни с того ни с сего: «На воре шапка горит!» Вор испугался и схватился за голову, ну и попался. Вот и пан Подгайский вроде него, хотя вообще-то он был великий комбинатор. Но тут у него не выдержали нервы, и он поехал в Дечин узнать, что нам известно о смерти Местека. Вероятно, он сознавал, что делает глупость, но не мог сдержать себя и самым надежным способом подтвердил свою виновность.

Он помог мне найти доказательства. Я ведь не был уверен до конца, что Пецольд и Подгайский одно лицо — из-за зубов, из-за скидки на железнодорожный билет, а главное, из-за Кунца.

И в этом была моя ошибка. И еще хорошо, что все так кончилось. Беда в том, что я поверил Кунцу. Я имею в виду не веру в человека вообще, ее я еще по отношению к нему не потерял, потому что его участие в афере с часами — единственный и, надеюсь, последний шаг в сторону. Но как следователь я совершил ошибку и слишком поверил ему.

Я забыл, что иногда классовые предрассудки бывают значительно сильнее любого другого побуждения. Кунц, как разумный человек, сознался во всем, что касалось его лично. Но, видимо, он считал, что обязан покрывать человека, который, по его мнению, не только не сделал ему ничего плохого, но даже и помог в трудную минуту. Сначала Кунц, растерявшись, точно описал его, а потом, подумав, решил не выдавать.

А я поверил Кунцу, и это была моя ошибка — мой шаг в сторону. Конечно, я стараюсь избегать ошибок в своей работе. Иногда мне это удается, но здесь я упустил из виду чисто психологический момент. Конечно, психология — это еще не все. Нужны фактические доказательства, но нельзя отрывать одно от другого. Можно запутаться и загубить дело.

Теперь нужно было арестовать милого дядю Подгайского. Не имело смысла оставлять его дальше на свободе. Он знал, что мы следим за ним, или по крайней мере догадывался об этом, так что в любую минуту мог улизнуть.

Я потребовал ордер на арест на основании обвинения в контрабанде. Кроме того, я подозревал его в убийстве Франтишека Местека.

Сел в машину с двумя сотрудниками и поехал за Подгайским.

Его не было дома. Я знал, что он не убежит далеко — за ним ходили по пятам. Если бы он выехал из Праги, мне бы дали об этом знать. Весьма вероятно, что Подгайский куда-то вышел, может быть поужинать. Мы оставили машину за углом, и я стал поджидать его около дома. Не прошло и десяти минут, как он уже показался из-за угла в сопровождении своего «телохранителя».

Я не хотел делать шума, пошел ему навстречу и говорю:

— Я из угрозыска, прошу вас отправиться со мной на допрос. Мы вас долго не задержим.

Он несколько секунд очумело смотрел на меня, а потом сделал то, чего я от него никак не ждал. Изо всей силы пнул меня в живот, так что я отлетел в сторону, и со всех ног помчался к Карловым баням.

Это все осложнило обстановку. Я не сразу опомнился, а за это время дядя Братислав удрал довольно далеко. Как раз мимо проезжал двадцать второй трамвай, Подгайский успел вскочить на площадку. Следующая остановка, как известно, только у философского факультета. Водитель нашей машины не мог включить мотор, и я, проклиная все на свете, побежал за трамваем, мои помощники тоже.

Ловить преступника в городе трудно. Стрелять в него нельзя, потому что можно насмерть перепугать мирных граждан.

Короче говоря, он удрал в трамвае, а мы, закончив кросс, ждали, когда подъедет наша машина. Я не спускал глаз с трамвая. И вдруг трамвай останавливается, кондуктор выталкивает с площадки дядю Подгайского и орет на него, чтобы тот заплатил десять крон за то, что вскочил в трамвай на ходу.

Я охотно верю, что дядя с радостью заплатил бы эти десять крон. Но он не успел. Мы уже были тут как тут. И кондуктору пришлось отпустить его без штрафа. Мы посадили дядю Подгайского в машину. Я очень сожалел, что, будучи лицом сугубо официальным, не мог дать ему от себя лично пару пощечин за его пинок. Я бросал на него свирепые взгляды и утешался тем, что прокурор ему этот пинок припомнит. Хотя в общем-то не стоило об этом распространяться. Что ни говори, а смеяться-то будут надо мной.

Когда мы приехали, я выпил кофе и приступил к допросу. Я зверски хотел спать, но ждать до утра не стоило. Он наверняка выдумал бы тысячу историй, а нам пришлось бы все это распутывать.

Дяде Подгайскому уже расхотелось драться, и он вел себя вполне благоразумно. Даже извинился передо мной за тот пинок. Во всем, что касалось часов, он признался и назвал трех человек, которые продавали их. Он не только назвал их фамилии, но и указал точные адреса. О Кунце тоже. Все, что я знал раньше. Однако дядя утверждал, что понятия не имеет о картинах. Я решил отложить этот разговор до того времени, когда будет точно установлено, каких картин не хватает в тех галереях, где побывала пани Ландова.

Когда речь пошла о Местеке, Подгайский проявил удивительную твердость духа. Он сказал, что Местек действительно перевозил часы через границу, но потом вдруг поставки прекратились. Тогда он сам приостановил продажу. Он якобы думал, что Местек попался, и поэтому не посылал никого за последней партией в Ципрбург, чтобы не влипнуть. И только когда пани Ландова рассказала ему, что я спрашивал про Местека, нервы у него не выдержали, он поехал в Дечин. И был поражен, узнав, что тот умер.

Я не верил ему. Каждый опытный преступник, если он совершил не одно, а несколько преступлений, признается в самом мелком, в данном случае в контрабанде, чтобы прикрыть более тяжкие.

Подгайский утверждал, что пани Ландова ничего не знала о часах. Вот этому я был готов поверить, потому что, знай она о часах, не связывалась бы с Кунцем.

Так как Подгайский упорно твердил, что не имеет никакого отношения к гибели Местека и ничего не знает о картинах, я расстался с ним, когда он подписал то, в чем признался, а сам пошел спать. Было уже поздно, и все равно мне ничего другого не оставалось, как собирать веские доказательства его вины. Суду нужны доказательства. Конца этого дела еще не было видно, но все-таки спал я крепко, потому что знал, что пан Подгайский-Пецольд ничего уже не натворит. Наконец-то он был там, где ему положено.