Шаг в сторону

XXII

На другой день я послал в Дечин фотографии Подгайского с просьбой выяснить, не видел ли кто-нибудь его с Местеком незадолго до того, как последний очутился в Лабе. Точную дату смерти Местека установить было нелегко. Его квартирная хозяйка привыкла к тому, что он все время в разъездах, и не заботилась ни о чем, пока он аккуратно платил. Он или был в плавании, или шлялся по таким местам, что ой-ой. То же самое сказала и девица, которая оказалась в интересном положении.

Короче говоря, о Франтишеке Местеке никто не беспокоился. Поэтому можно было только приблизительно установить тот день, когда его видели в последний раз. Он мог, но не должен был утонуть именно в этот день.

Но случайно в Дечине нашим повезло. Трактирщик, которому Местек был должен, сказал, что примерно в то время, когда произошло убийство, Местека разыскивал в его забегаловке — трактирщик называет ее «мой ресторан» — человек, который по описанию был очень похож на Подгайского и которого трактирщик узнал по фотографии.

Как говорил трактирщик, Подгайский вывел подвыпившего Местека из забегаловки и скрылся с ним в неизвестном направлении. После этого дня живым Местека уже не видели.

Я вызвал Подгайского на допрос и спросил его, когда он видел Местека в последний раз. Он минутку подумал и потом сказал: тогда-то и тогда-то.

Тот же день называл трактирщик.

— О чем вы с ним говорили?

— Я упрекал его, что он слишком много пьет, что живот не по средствам, залез в долги и тем самым обращает на себя внимание.

— А он?

— Он сначала ругался, а потом пообещал, что все это бросит.

— Как вы с ним расстались?

— Он пошел еще в какую-то пивную. Я с ним не пошел. Он сказал, что у него там назначена встреча, и еще раз пообещал, что бросит пить.

— Что вы еще от него хотели?

— Я попросил его, чтобы следующую партию часов он отвез в Ципрбург сам, потому что у меня были неприятности на работе из-за выходных. Директор ругался, что я все время где-то шляюсь и не интересуюсь работой театра.

— Вы рассказали ему, как проехать в Ципрбург?

— Да, рассказал, на каком автобусе он должен ехать. Он хотел поехать туда в воскресенье.

— Он записал то, что вы говорили?

— Да, что-то намарал на коробочке из-под сигар. Сначала я хотел уничтожить это, но потом передумал — он так нализался, что без записки все позабудет.

— Вы с ним расстались по-хорошему?

— Да. Я не очень-то верил, что он бросит пить и вообще начнет жить нормально, но надеялся, что он хоть какое-то время будет сдерживаться.

— Потом вы уже не виделись?

— Нет. Я даже ничего не знал о нем, пока не съездил в Дечин. Думал, что его посадили.

На сей раз было достаточно. Конечно, я ему не верил. По-моему, его рассказ был удачной комбинацией полуправд. Подгайский был не дурак и признался во всем, в чем его могли уличить, а о главном не сказал ни слова.

Могло быть и так, что Местек разъярился, когда Подгайский начал его упрекать, и стал шантажировать «хозяина», после чего Подгайский, который, как мне кажется, был исключительно хладнокровным человеком, столкнул пьяного в воду. Может быть, он его еще перед этим подпоил, чтобы было безопаснее. Вытащил у него бумажник с документами, но, очевидно, не успел просмотреть карманы. По случайному стечению обстоятельств у Местека в карманах были часы, которые он собирался преподнести какой-нибудь из своих подруг. В конце концов было вполне логично убрать Местека. Подгайский отлично понимал: раз уже кто-то начал шантажировать, значит с ним не расплатишься, это будет тянуться до бесконечности. И, кроме того, вечно пьяный Местек в любую минуту мог проболтаться.

Все это было ясно, как дважды два. Но доказать фактами я не мог. Мне ничего другого не оставалось, кроме как убеждать Подгайского признаться в убийстве Местека. Вы представляете, как это трудно, потому что вряд ли кто-нибудь по собственному желанию сознается в поступке, по всей видимости означавшем для него петлю.

Оставалось невыясненным также и дело с картинами. Все находившиеся под рукой искусствоведы носились по следам реставраций пани Ландовой. В течение недели удалось установить, что она еще куда-то замотала две картины. Тоже голландцев. По-видимому, с них легче делать копии. И, кроме того, их, наверное, легче продавать, так как цена на них установилась довольно прочно и они обычно небольшого размера. Мне необходимо было выяснить, где находятся еще две картины, и водворить их на место.

Мы поговорили об этом с пани Ландовой. Вернее, говорил в основном я, а она молчала. Я убедительно просил ее объяснить, куда исчезли эти две картины.

Заключение несколько изменило ее внешность, но ничуть не повлияло на характер. Она очень разумно и терпеливо объяснила мне, что еще не сошла с ума, чтобы что-то на себя наговаривать и что о тех трех картинах, которые нашли у нее в квартире, она тоже ничего не знает и отказывается ручаться за подделки, которые реставрировала и чистила. Эти три картины она взяла исключительно из любви к искусству, не собираясь ими пользоваться в других целях.

— Вы думаете, что вам это поможет? — спрашиваю.

— Думаю, что да, — говорит. — Само собой, существует какой-то «художественный почерк», манера письма, которую можно определить и на фальшивках, но судить об этой манере могут только специалисты. Заключение специалистов, даже окончательное заключение в том случае, когда речь идет о подделке, можно оспаривать…

— Может быть, и так, — не сдавался я, — только ваш дядя, пан Подгайский, в тюрьме по несчастному стечению обстоятельств покончил жизнь самоубийством. Знаете, ведь он тоже сидел. И в последние минуты он все-таки сознался. Там были свидетели. Протокол не мог подписать, потому что перерезал себе вены на обеих руках. Ну, так что?

Я почувствовал, что теряю почву под ногами. Это был ужасный шаг. Обвиняемый может нам лгать, а мы не имеем права, ни при каких обстоятельствах. Я всегда считал это правильным, потому что поиски объективной правды — это главное в нашем деле. Но на этот раз я соврал.

Не только потому, что мне хотелось изобличить пани Ландову. Я мог это сделать и законным путем. И не затем, чтобы подтвердилось соучастие Подгайского в контрабанде. С этим делом можно было не спешить. У меня была твердая уверенность в том, что Подгайский — убийца. И почему-то у меня было такое чувство, что я ничего потом не докажу, если не сделаю это сейчас. Я все время взвешивал все «за» и «против». Все взвешивать — это моя обязанность и в какой-то мере черта характера. Только у меня уже не оставалось никаких «против». Я был уверен, что Подгайский убил Франтишека Местека.

Я теперь совершенно ясно представил себе все действия преступника, я видел все это, как в кино. Мне казалось, можно нарушить закон для доказательства этого преступления. Мне не с кем было посоветоваться, как поступить дальше. Да никто бы никогда и не посоветовал нарушить закон. Таких советов не дают. Признание пани Ландовой было бы аргументом для признания Подгайского, и я думал, что должен заполучить этот аргумент. Не должен же убийца оставаться безнаказанным. Если бы все сошлось, никто бы потом меня в этом не упрекнул. Потому что никто бы об этом не знал. Только я сам.

Я понимаю, что на закон нельзя махнуть рукой. И меньше всего на это прав у человека, которому общество поручило охранять закон. Но только я был уверен, что не ошибаюсь.

Когда человек твердо уверен, что не ошибается, он считает, что имеет право на такие действия.

— Да, так. Перерезал себе вены, — повторил я снова. В эту минуту мне казалось, что существует какая-то маленькая и большая справедливость и что я в ущерб маленькой сделал что-то для той, большой справедливости. У меня было ощущение, будто я сижу рядом с самим собой и наблюдаю за действиями другого человека, который чем-то похож на меня. И я не мог отказать в логичности этому другому человеку.

— Так что же?

Пани Ландова была совершенно спокойна. Я почти завидовал этой женщине. Завидовал ее спокойствию, ее самоуверенности. Она всегда думала только о собственной шкуре.

И как раз в тот момент, когда она мне стала противна, я подумал, что у нее, собственно, тоже есть право на справедливость и что я не могу его урезывать, как мне вздумается. Солгав, я уменьшил для нее возможности защиты, теперь это нужно было как-то уравновесить. Поставить на чашу весов ту же гирю, которую я на минуту снял. Видите ли, человек что-то делает, но его действия взаимосвязаны. Один поступок влечет за собой другой, третий, четвертый. Для соблюдения равновесия не оставалось ничего другого, как снова нарушить закон. Снять гирю и снова поставить на место. Одному человеку никогда нельзя давать власть над законом. Но только я был уверен, что Подгайский убийца, и этим оправдывал свои действия.

— Ну что? Зачем вы подставляете свой лоб в интересах того, кого уже нет и кто не только признался, но и выдал вас?

— Это каждый может сказать, — ответила она.

— Конечно, может, вы правы, но скажите, как я сам мог выдумать, что эти картины он для вас продавал за границей через Франтишека Местека, механика Лабской флотилии, который дословно подтвердил его признание? Послушайте, дело совершенно ясное. Я не хочу из вас делать дурочку, но и вы из меня дурака не делайте, до сих пор мы были не в плохих отношениях. Вы должны признать, что в деле Кунца я вел себя по отношению к вам справедливо. Я вам поверил. Я не взываю к вашей благодарности, скорее — к вашему разуму. Игра проиграна, факты свидетельствуют против вас, вы сами это видите. Если вы сейчас сознаетесь, я готов изложить все дело так, как будто это было ваше чистосердечное признание. Ну, скажем, это я делаю потому, что мне понравилась ваша попытка спасти Кунца. Здесь последняя возможность. Ну, прошу вас, решайтесь.

Решилась. Подписала. Признаюсь, я сделал все, что ей обещал, так что можете думать обо мне все, как хотите. Мне казалось, что это в интересах справедливости, никому от этого вреда не было, а я привык держать данное слово. Правда, это шло вразрез с буквой закона, но за свои поступки в конце концов отвечаю только я, младший лейтенант Войтех Блажинка.

Единственное средство от бессонницы — никогда не делать того, о чем потом пожалеешь.

Как я уже говорил, я комментировал признание пани Ландовой как чистосердечное, ибо считал, что так лучше для дела. Выгоды мне от этого никакой не было, а кто не знает за собой вины, пусть швырнет в меня камнем. Я присягал, что буду служить трудящемуся народу честно, бескорыстно, и, хотя это звучит чуть-чуть патетично, когда так говоришь о самом себе, я действительно стараюсь служить честно и бескорыстно. Не потому, что боюсь нарушить присягу, а потому, что в этом моя жизнь. Словом, не стоит столько рассуждать из-за комментирования одного признания.

С этим признанием и с тем, что выяснилось в Дечине, я снова насел на пана Подгайского. Он пытался увильнуть, но потом признался во всем, что касается картин. Обе картины были проданы в Западную Германию. Я считаю, что это свинство. Во-первых, потому, что он их продал, а во-вторых, потому, что продал такие вещи, на которые сотни людей могли бы с удовольствием смотреть, продал кому-то, кто скорее всего будет смотреть на них, как на капитал, и запрячет подальше. А только ради этого никто бы не стал писать свои картины триста с лишним лет назад, да и вряд ли с такой перспективой удалось бы нарисовать что-нибудь приличное.

Ну, хорошо, с картинами мы покончили, но в убийстве Местека Подгайский не признавался, несмотря на то, что я часами убеждал его облегчив свою совесть. Все равно все факты были против него, и никто другой, кроме него, не был заинтересован в устранении Местека. В конце концов он заявил, что убить человека — это страшное дело, что он на это не способен, и что ему незачем было убивать Местека, ведь тот был ему нужен, и что Местек не угрожал и не шантажировал, и что они расстались по-хорошему…

Длилось это с неделю.

Я уже почти не спал и не ел, потому что все время думал об одном и том же. Наконец решил передать дело в прокуратуру. Будь что будет. Я знал, что больше мне ничего не удастся обнаружить или доказать и что все это не доведено до конца.

Короче говоря, я закрыл дело, а гордиться было нечем. Сложил все это в хорошенькую папочку и отдал Бахтику. Мне уже было все равно, что он подумает. Бахтик мне не указ, и без него знаю, что не довел дело до конца.

Я не удивился, получив сообщение, что Старик немедленно вызывает меня к себе.