Шаг в сторону

XXIII

Когда я влез в его кабинет, Старик был не один. Там сидели два гражданина. Лица у них были слишком загорелые для осени, на коленях лежали фиолетовые велюровые шляпы, а сами они были одеты в зеленые костюмы. Короче говоря, это были два гражданина цыганского происхождения, хотя никто не говорит, к примеру, гражданин турецкого происхождения, а говорят просто «турок». Очевидно, в отношении к цыганам остались еще какие-то предрассудки, поэтому мы и называем их так вежливо.

Меня очень удивило, что Старик тотчас же в их присутствии перешел к делу. Он постучал по моей папке и сказал:

— Кто говорит, что Подгайский убил Местека?

— Я говорю, товарищ капитан, — твердо произнес я, — потому что это логично.

Старик уселся поудобнее и вопросительно посмотрел на меня.

— Я думаю, что нельзя принять другую версию, — продолжаю я, — никто, кроме Подгайского, не был заинтересован в смерти Местека. Его видели в последний раз с Подгайским, они вместе вышли из трактира; Подгайский признается, что они спорили. И с тех пор никто Местека живым не видел.

— А что, если Местек сам упал в воду? Что тогда? — спрашивает Старик.

— Если бы он упал сам, — настаиваю я на своем, — Подгайский бы пораньше начал интересоваться судьбой своего главного сотрудника, который исчез ни с того ни с сего. Это типичное хладнокровно задуманное убийство. Подгайский устранил его продуманно и очень ловко. Он знал, что доказать это трудно. Поэтому он и не признается.

— Ну да, — кивает Старик. — У тебя все великолепно разложено по полочкам. Только одного тебе не хватает.

Я не спрашивал, чего именно, чтобы он не подумал, что защищаюсь. Я-то знал, что мне многого не хватает. И тут Старик вдруг говорит:

— Видишь, в чем дело, ты, наверное, не играешь на скрипке.

— На скрипке не играю, — отвечаю я, — и на цимбалах тоже, и на флейте, потому что у меня нет слуха.

Хотел я ему сказать, что если бы играл на скрипке, так этим бы и кормился, но потом сдержался и стал ворочать мозгами. Я никак не понимал, какое отношение имеет музыка или скрипка к этому делу, да еще тут торчали эти граждане цыганского происхождения, которые, вполне возможно, и играют на скрипке. Но я понять не мог, что в этом плохого. Старик с нескрываемым удовольствием наблюдал за мной.

Он досыта насмотрелся на меня, а потом с невинным видом заявил:

— Дело в том, что Шерлок Холмс играл на скрипке. Так я думаю, что тебе бы это тоже не помешало. Видишь ли, это способствует дедукции. Да не делай ты такое свирепое лицо! Оскорбить ты меня не можешь, потому что я твой начальник, а если бросишься на меня, так я откушу тебе нос.

Теперь мне было ясно, что Старик что-то знает, чего я не знал. Но я был уверен, что если он узнал об этом случайно, так меня упрекать не станет.

— Жизнь для чистых душ полна неожиданностей, — продолжал Старик. — Это, — он показал на старшего гражданина, который встал и поклонился, — это Ружичка Бенедикт, а это, — та же самая процедура повторилась с младшим гражданином, — это Ружичка Мефодий. Удивляешься?

— Не очень, — ответил я.

— Так вот, под конец самое интересное, и ты удивишься. Это паспорт Франтишека Местека. Вот.

И бросил на стол красную книжечку.

— Теперь удивляешься?

— Да, теперь удивляюсь.

— Слава богу. А чему ты, собственно, удивляешься?

— Удивляюсь тому, как он к вам попал.

— А ты не удивляешься, как ко мне попали Бенедикт с Мефодием.

Оба названные встали.

— Так чтобы ты не очень долго удивлялся: послали их ко мне с Остравы. И паспорт Местека с ними. Дело в том, что Бенедикт с Мефодием обокрали там склад, разворовали топоры и пилы. А когда их основательно обыскали, так обнаружили и паспорт Местека в бумажнике. А где его нашли Бенедикт с Мефодием?

— С вашего позволения, украли, — сказал Бенедикт.

И Мефодий сказал:

— С вашего позволения — да.

— Так, так, — похвалил их Старик, — украли. И украли прямо у владельца, у Франтишека Местека, который в нетрезвом состоянии лежал на берегу Лабы как раз в тот вечер, когда его, как ты уверен, убил Братислав Подгайский. Тебе ничего в голову не приходит?

— Приходит. Я думаю, что Подгайский мог столкнуть Местека в Лабу и после того, как эти два гражданина украли бумажник.

— Да, да, мог, только тогда он должен был бы следить за ним и испугался бы двух Ружичек. Ему пришлось бы оставить Местека одного, а потом к нему вернуться и столкнуть в эту реку, потому что Местек вряд ли бы оказал сопротивление. Только что сначала сделал бы Подгайский?

— Сначала он бы вынул у него из карманов часы.

— Ну вот. А почему этого не сделали Бенедикт с Мефодием? Наверное, потому, что им кто-то помешал. Так кто вас вспугнул? — обратился Старик к обоим Ружичкам.

— С вашего позволения, — сказал Бенедикт, — мы испугались пана постового.

Старик был доволен.

— Так, так. Вы испугались пана постового и удрали, а тот подошел к Местеку, поставил его на ноги и сказал, чтобы он пошел отсыпаться домой, потому что на берегу не храпят. Местек пошел в одну сторону, а пан постовой в другую, потому что у него нет времени возиться с каждым пьяным. Дело в том, что это было в нерабочее время. Мефодий с Бенедиктом и потом Местека в воду не толкали. Часы в кармане — это ясное доказательство того, что его никто туда не толкал. Он сам туда свалился, наверное, потерял дорогу. Жалко его или не жалко, это уже не наше дело. Хочешь что-нибудь к этому добавить, товарищ следователь?

— Пока нет, — сказал я.

Старик позвонил. Бенедикт с Мефодием раскланялись и пошли навстречу своей судьбе, с которой уже, видимо, смирились. Когда дверь за ними закрылась, я сказал:

— Товарищ капитан, я хотел кое-что добавить. Я думаю, что я дурак.

Дурак — это понятие широкое. Когда вы говорите о ком-то, что он дурак, значит, этот человек сделал вам что-то неприятное. Когда вы себя называете дураком, это значит, что вы забыли ключи или что-то в этом роде. Но на сей раз я думал, что я дурак в полном смысле этого слова. Все мое расследование показалось мне ужасно убогим и глупым. Как говорят, я ничего плохого не хотел. А что толку? Еще хуже. Я был уверен, что знаю сущность этого дела, что понимаю все случившееся. Еще час назад я был в этом уверен. На самом деле я ничего не знал. А я вел себя, как будто действительно произошло убийство. Ведь только это оправдывало мои действия. В течение столетий именно так и совершались многие юридические ошибки. От уверенности в правоте и из желания сделать лучше.

Я без разрешения взял стул и плюхнулся на него, как мешок с мукой. Потом посмотрел на Старика. Тот, очевидно, ждал, что я скажу. Но ведь он, собственно, ничего не мог знать о том, как я допрашивал Ландову.

— Что с тобой? — спрашивает он. — Чего ты так расстраиваешься?

Он еще думает, что я чересчур добросовестен! Лучше бы мне провалиться на месте. Но рассказать ему обо всем я не мог. Тогда бы я свалил на него ответственность и втянул в такое дело, за которое по справедливости должен был расплачиваться сам. Я промычал, что, дескать, ничего.

— Ну да, — говорит Старик, — колесо вдруг поломалось и сделало «бац!». Послушай, не расстраивайся так. Ведь я же не думаю, что ты несерьезный парень, наоборот…

Началось. Я не знал, куда деться.

— Я… Я…

— Да ну, серьезно! Не стоит бередить рану.

— Товарищ капитан! Ведь из-за меня мог попасть на виселицу невинный человек!

Старик посмотрел на меня из-за кипы папок. Мне было все равно, что он сделает. Только бы уж перестал быть таким чертовски разумным!

Он сравнял папки и стукнул ими по столу.

— Не болтай, — говорит. — Ничего такого ты не мог сделать. Не мог, даже если бы изо всех сил старался. Понимаешь, даже если бы ты действительно захотел сделать юридическую ошибку, у тебя бы ничего не получилось. Не выйдет. Это практически невозможно. Ты себя переоцениваешь. Ты, конечно, можешь сделать много мелких ошибок, но ни одной большой. Если ты еще этого не понял, так со временем поймешь. Дело в том, что у тебя нет права решать, кто виноват, а кто нет. Такого права теперь нет ни у кого. Один и тот же человек не может вести следствие, судить и выносить приговор. Справедливость — это слишком хрупкая штука, чтобы доверить ее кому-то одному. Понимаешь?

У меня было такое чувство, как будто гора с плеч свалилась и остался только один камушек. И все равно я дурак.

Старик порылся в ящике и вытащил какой-то окурок. Посмотрел на него с нежностью и закурил.

— Слушай, — качал он, — ты сам должен в этом разобраться. Я думаю, что ты не дурак. Дурак тот, кто не думает. Я бы тоже был таким же дураком, как ты, если бы мне случайно не привезли сюда этих двух приятелей, потому что из Остравы позвонили и в Дечин и к нам, в Прагу, а я попросил их сначала доставить сюда. Все, что ты здесь написал, — он показал на папку, — теоретически логично, только, к сожалению, не соответствует действительности. Не все, конечно, а только то, что касается Местека, вернее, его убийства. Что не доказано, то не доказано, даже если это отлично придумано. Правда — это то, что действительно случилось, а не то, что по логике вещей могло случиться. Ты знаешь, что такое сомнение?

— Знаю, это есть в словаре.

— Так я тебе скажу то, чего в словаре нет, и не сердись на меня, что я это говорю, я ведь постарше тебя. Сомнение — прямое следствие жизни и одновременно ее предпосылка. Если тебе скажут, что у тебя за спиной стул, — не садись, пока не посмотришь и не убедишься. А вдруг это крокодил? Возьмет да и тяпнет тебя за мягкое место. Это очень полезный принцип. В криминалистике и вообще. Ты не сердишься на меня, что я тебя поучаю? Каждый старый человек думает, что он может уберечь молодого от ошибок, которые когда-то сам делал. Я не знаю, убедился ли ты сам в этом, но отношение человека к окружающему зависит и от того, во что он сразу готов без оглядки поверить. Дело в том, что потрогать тоже не всегда можно, по крайней мере не сразу. Так что иногда приходится верить кому-то другому, кто клянется, что знает. Иногда веришь, иногда не веришь, но эта вера или неверие — слово-то какое-то неподходящее — всегда себя оправдает. Папку забери и переделай конец. Дело это закончено. Эти картины мы за границей поищем и будем надеяться, что заполучим их обратно. Ну что, ты на меня правда не сердишься?

— Нет, — говорю я, вытягивая руки по швам, хотя это совсем не служебный разговор. — Товарищ капитан, разрешите мне удалиться.

Старик тоже встал из-за стола и сказал:

— Товарищ младший лейтенант, вы свободны.

И я ушел.

Было уже поздно. Дома сделал себе кофе, закурил сигарету и стал смотреть в окно. На улице зажигались фонари один за другим, как будто старый фонарщик ходил со своим длинным шестом и зажигал лампы. Вот так ходит он каждый день и знает, что это нужно делать, чтобы на улицах было светло, и что если это не сделает он, так сделает кто-то другой, ведь фонари должны светить. И фонарщик не ждет, что кто-то потреплет его по плечу и скажет, что без фонарщиков жизнь немыслима. Просто он выполняет свою работу, как и каждый из нас, потому что так надо.