Шаг в сторону

XI

Кунц опустил книгу на колени и удивленно уставился на меня своими синими глазами. В эту минуту он был похож на «проснувшуюся» куклу-моргалку.

— Что? Кого?

— Доктора Вегрихта, — терпеливо объяснил я, — посадили в тюрьму. Понимаешь, сидит!

— Где?

Я не хотел разглашать подробности и сказал:

— В Праге, в следственной тюрьме.

Кунц недоверчиво покачал головой, очевидно, у него это не укладывалось в голове.

— А скажи, за что его посадили?

— Не знаю, — сказал я безразличным тоном, — из-за каких-то часов, что ли. Или это были ворованные, или контрабанда, не знаю. Ведь никогда бы не подумал, правда? Ну, да ничего не поделаешь.

Я стал возиться со спиртовкой, чтобы показать, что разговор окончен, но Кунц, конечно, все еще не унимался.

— Какие часы? Что?

— Да не знаю. Зять, то есть Вошаглик, работает в министерстве, а там уже об этом знают. Я его долго не расспрашивал. Не мое это дело, но якобы у доктора были какие-то часы в машине, он вез их в Прагу, а часы эти контрабандные. За ним давно следили, а теперь его, наконец, поймали… Ты в яичницу лук не кладешь?

Кунц вытащил пакетик с луком из шкафа. Доктор Вегрихт никак не выходил у него из головы.

— Мне что-то не верится, — начал он, — чтобы именно доктор этим занимался. Может быть, какая-нибудь ошибка.

— Вряд ли, — говорю. — Я в такие ошибки не верю. А в общем-то не наше дело, они разберутся.

— Ну да, — сказал Кунц, — а что, если их ему подсунули?

— Ты что, детективов начитался? Кто бы их ему подсунул? Раз уж ты читаешь детективы, так должен знать, что в таком случае на них должны быть отпечатки чьих-то пальцев.

— А нашли его отпечатки?

— Ну, конечно, господи! Так по крайней мере зять говорит.

— На часах?

— Нет.

— Так может быть, он просто взял коробку в руки и оставил на ней отпечатки пальцев.

— Да, это может быть. Он якобы с самого начала говорил, что эта коробка не его.

— А чья? — с сомнением спросил Кунц. — Послушай, а не моя ли это коробка?

— А откуда я знаю? Если тебя это так интересует, так спроси на допросе. Все равно тебя туда вызовут.

Ципрбуржский управляющий комкал сигарету.

— Зачем меня будут вызывать?

— Ну, так ведь всегда поступают, когда хотят узнать, что это был за человек и что он делал.

Кунц закурил.

— Я о нем ничего плохого сказать не могу. Конечно, особо нежных чувств я к нему не испытывал, думаю, что их никто не испытывал, но это ничего не значит. Я бы не желал ему зла. Вот неприятность, что мне там говорить?

— Да не ломай себе голову, — говорю я, — это уже формальность. Доказательства против него, поэтому даже и не нужно признания.

— Ну да, вряд ли он сознается.

Я доел яичницу и вытер сковородку коркой.

— Представляешь, он уже сознался.

Кунц посмотрел на меня так, как будто бы у меня изо рта выскочил огонь.

— Сознался? Как?

— Чего ты удивляешься? Наверное, уже не мог отпираться, вот и признался. Готово дело. Говорят, что лучше сознаться, это смягчает вину. Что ты так удивляешься?

— Я не знаю, — с сомнением сказал Кунц. — Но обычно люди запираются, по крайней мере так в книжках пишут. Каждый старается защищаться, когда надо спасать свою шкуру, и запирается до последнего. Если уж кто-нибудь этим занимается, так не станет же он сразу сознаваться, как только на него пальцем покажут.

Я пожал плечами.

— Правда, я об этом знаю только из детективов, но, по-моему, только идиот будет запираться, когда уже нет смысла. Такой неглупый человек, как доктор Вегрихт, наверняка понял, что у них в руках факты, и сказал правду, чтобы иметь смягчающее вину обстоятельство. Думаю, что это самое разумное.

— Это конечно, — согласился Кунц, — но у меня все равно это не укладывается в голове.

— Не ломай себе голову. Гораздо хуже, что я сегодня вечером должен вернуться в Прагу. У нас с зятем общая квартира, мы хотели ее разменять, но ничего из этого не выходит. Мы хотим ее сначала разгородить, а потом менять, но национальный комитет нам запретил, так я туда должен ехать.

— Вот некстати, — сказал Кунц, — а тебе действительно так срочно нужно ехать?

— Надо. Когда идет последний поезд?

— Через три часа, из Будейовиц. Но на автобус ты уже не успеешь. Я тебя отвезу на мотоцикле.

— Ты не парень, а золото. Я тебе заплачу за бензин.

— Ерунда, — махнул Кунц рукой. — Но ведь ты вернешься потом сюда из Праги?

— Конечно, через пару дней.

Кунц погасил сигарету в пепельнице.

— Я тебе дам с собой какую-нибудь жратву в дорогу. У меня есть кусок грудинки и хлеб, подожди минутку.

Я отказывался, но Кунц только улыбнулся и отрезал мне два ломтя хлеба.

— Я еще тебе дам огурец, но смотри не разомни его в сумке!

Хороший он был парень. Я не думаю, что Кунц хотел что-то от меня за свой огурец и за свое хорошее отношение ко мне во время моего пребывания в Ципрбурге. Дело в том, что техники-строители не уполномочены повышать зарплату управляющим замков. Кунц простой, хороший человек, которому я был симпатичен. Он мне тоже был по-своему симпатичен. Если бы я был ему неприятен, он бы этого не скрывал, не лицемерил.

Лицемер относится к человеку хорошо или плохо в зависимости от того, чего он ждет от этого человека, и отношение меняется в зависимости от того, как меняются возможности этого человека. Поэтому подхалимы всегда измучены, как, например, доктор Вегрихт. Такие люди, наверное, и ночью не спят, все думают, кто для них что-то может сделать, а кто не может. В общем, если разобраться, тяжелая жизнь у подхалимов, потому что постоянное взвешивание всех «за» и «против» омрачает им радость от достигнутых успехов.

Кунц не был таким.

Он завернул хлеб и грудинку в газету и начал искать огурцы. Они стояли в бутыли наверху, на шкафу. Ему пришлось встать на цыпочки и вытянуть руки. Бутыль была пятилитровая, почти полная.

Когда он держал ее в воздухе, я сказал:

— Осторожно держи!

Он держал.

Потом я взял бутыль у него из рук и сам поставил на стол, потому что на руках у него уже были наручники.