Сибирский рассказ. Выпуск V

ОСУРГИНАТ

Не любит старый охотник Ефим Камыргин вспоминать о своем возрасте, считать уплывшие в прошлое годы. Потому и вопрос — «Сколько лет тебе, отец?» — заставляет его невольно вздрагивать. Даже не сам вопрос, а следующая после ответа реакция спрашивающего — то восторженное удивление, то участливо-жалостливое покачивание головой, а то и плохо скрытая мысль: зажился, мол, в этом мире старец… Не очень все это приятно, тем более что сам Ефим думает по-другому: хотя усы и борода его могут соперничать по белизне с горностаевым мехом, — рано еще ему вешать ружье на сук. Нет, немало он еще поездит и побродит по притокам любимой Лютенги — речки, с которой связано и детство его, и юность, и вся остальная жизнь. Особенно не хочется уходить теперь, хотя и появилась надежная ему замена — надежда и отрада внук Гриша. Прямо на глазах становится уважаемым в совхозе охотником, со своим почерком, своей твердом жизненной тропой. Его, Ефима, школа. Вот и тянет лишний раз в тайгу — полюбоваться на внука, а порой, глядишь, и совет какой дать, подсказать что. Главное, что не останется теперь без хозяина Лютенга, продолжит Гриша дело Ефима Камыргина, дело, предками завещанное и на совесть исполняемое. Что ни говори, а утешил внук под старость, утешил…

Длинным мамутом[10] тянутся мысли Ефима, под стать извилистой сокто[11], присыпанной снегом, по которой неторопливо бредет его верховой олень. Полюбил он в последние годы вот так неторопко нанизывать ожерелье дум в неспешном пути.

Еще немного — и распахнется перед ним долина Лютенги. С высокого увала завиднеются, задрожат в мареве горы на противоположном берегу, затемнеют рассекающие их распадки. А на одном из самых высоких мысов четко обозначится громадный ветвистый силуэт старого Осургината.

Осургинат… Как всякий мужчина в их роде, Гриша с детства знает эту священную лиственницу, помнит обычаи, с ней связанные. Конечно, следуя им, внук поставил палатку подальше от Осургината. Это так. Но вот стоял ли он под ним, склонив голову, просил ли об удаче?.. Скорее — нет. Своей дорогой он идет, новой, и не во всем должен следовать старикам. Главное — чтоб землю эту любил, пользовался ею по-хозяйски. А старый Осургинат и без поклонов молодых будет еще долго стоять над щедрой тайгой Лютенги, собирая на своих ветвях множество белок.

Что ни говори, а кровь потомственного следопыта дает о себе знать — в старину мы обычно начинали промысел от Осургината, вот и Гришу сюда потянуло. Конечно, он вряд ли кормил огонь и взывал к покровительству лесных духов, но уж наверняка внимательно осмотрел Осургинат, должен помнить старую примету — как много белок развелось нынче на священной лиственнице, так много будет их в окрестной тайге. Не раз уходил Ефим отсюда, окрыленный добрым предзнаменованием, и оно сбывалось. А теперь вот внук… Вспоминая о Грише, старик тепло улыбался в белые горностаевы усы.

До прошлого года молодых охотников в совхозе прикрепляли для обучения к нему, Ефиму Камыргину. А в этот сезон доверили Грише, будет двоих парней обучать таежным премудростям. Напарники внуку вроде неплохие попались. Один — сын русского старожила из поселка Чекурха — Стенай, а другой только училище промысловое окончил, родом откуда-то из-под Амги — Нюргуном зовут. Смотреть было на них приятно, как готовились к выезду — радостные, возбужденные. Свою молодость вспомнил. Да и что там, охотник охотника всегда поймет…

Непривычно как-то — Гриша, внук и… бригадир, наставник. Самому лет-то… А впрочем, к тайге привычен, родной дом она для него; и сноровистый, и смекалкой не обижен, и костер тебе в любой дождь разведет, и палатку в мороз поставит, а уж стреляет да топором орудует — любой позавидует. Только бы не возомнил о себе, не загордился…

Едет Ефим посмотреть на внука, за семьдесят верст едет. Как они устроились там? Как тропить начали? Как новички таежную науку осваивают? Все интересно деду. Внук наверняка рад ему будет, а уж для него самого встреча — праздник да и только!.. Недалеко уже до их стоянки, скоро продолжатель рода, как говорят эвенки, сушитель его копыт, выйдет навстречу, обнимет крепко. Новый хозяин Лютенги…

Старик вглядывался вдаль, ища дымок стоянки, но неожиданно для себя вдруг заметил его совсем рядом с Осургинатом. «Как, почему?» — удивленно всплеснулась мысль, защемило сердце, собрался морщинами лоб. «Неужели Гриша забыл, что нельзя так близко от Него?» Ефим заторопил оленя, весь подался вперед.

И еще раз больно резануло его грудь: где-то там, у поднимающегося над тайгой дымка, захлебываясь, трещала и выла мотопила, разрывая этими чужеродными звуками вековую тишь Лютенги. «Как же он мог, Гриша, рядом с Осургинатом… Такое… Как мог!..» — билось в голове.

Но все оказалось еще хуже. Выехав из-за деревьев на поляну перед священным деревом, Ефим чуть не свалился с оленя — Гриша и двое его друзей подпиливали мотопилой сам Осургинат! Не желая верить, старик протер глаза, но это ничего не изменило: вспотевшие разгоряченные парни возились у комля огромного ствола, давая друг другу советы и пытаясь одолеть священного гиганта с полным пренебрежением к нему. Они так увлеклись, Что заметили старика, когда он подъехал уже совсем близко. Гриша радостно опустил на снег мотопилу, бросился навстречу, подхватил деда из седла и закружил в воздухе.

— Приехал! Приехал, милый мои старик! Вот молодец! — радостно восклицал он. Приветливо улыбались и Степан с Нюргуном.

Но Ефим, едва не ударив внука, вырвался из его объятий, а когда тот снова бросился к нему, — отстраняясь, протянул руки.

— Что ты сделал?! Как ты посмел! — прокричал никогда не повышавший голоса Ефим, указывая на священное дерево.

От этого крика Гриша сжался, будто получил оплеуху, весь как-то сник, сделался маленьким и жалким. Ефим же, схватив за повод оленя, быстро обошел вокруг Осургината, не отрывая взгляда от его верхушки. Степан и Нюргун, так ничего и не поняв, следом за ним вскинули головы и пытались разглядеть, что же увидел там, в ветвях, разозлившийся дед. А он, качаясь на шатких стариковских ногах и дергая не поспевающего за ним оленя, кинулся прочь по тропе, словно уходя от погони.

— Ни-ничего не понимаю… Ни-ни-чего… — смятенно обронил Степан.

— В чем дело, Гриша? Чего это он?.. — вопрошающе уставился на друга Нюргун. — Идя дерева ему жалко? Да их вона сколько кругом.

Ничего не ответив, Гриша медленно побрел к палатке.

— Может, догнать старика? Как же он назад на ночь глядя?! — забеспокоился Степан, — Семьдесят верст же до сена…

— Бесполезно… Не вернется… — безвольно проронил Гриша и скрылся в палатке.

Поняв, что случилось что-то непонятное и нехорошее, Степан заглушил мотопилу. Навалилась гнетущая тишина. Потом они втроем долго сидели в палатке, не зажигая свечи и не глядя друг на друга. Только потрескивал огонь в железной печурке, неяркими вспышками высвечивая хмурые лица.

…Гриша нарочно поставил палатку так близко от Осургината. Ему хотелось, чтобы новые друзья сполна ощутили всю мощь и красоту диковинного дерева. Его дерзко взметнувшаяся в небеса могучая крона то плавными переходами, почти неуловимо, то резко и неожиданно преображалась едва ли не ежечасно. Рано утром, когда вокруг еще не рассеивались сумерки, макушка Осургината вдруг вспыхивала золотистым пламенем — это первые лучи восходящего солнца высекали огонь о его вершину. Солнце поднималось выше — и пламя растекалось вниз по ветвям. Днем дерево слепило серебристым инеем, нежно опушившим его старый и многое повидавший ствол. А по вечерам, когда из чащи выползали длинные черные тени и бесшумно опускалась тьма, вершина Осургината долго-долго алела, в ней гасли последние искры уходящего светила. А ночью… Ночью, выйдя из палатки и бросив случайный взгляд на Осургинат, парни не раз вздрагивали от удивления: накипь темноты поглощала все вокруг, и только вершина Осургината сияла светлой позолотой — это ласкала ее своим светом поздно выходящая на небосклон луна.

Для Степана и Нюргуна Осургинат был просто деревом, большим, красивым — и только Гриша, конечно, задумывался о том, что боготворить и охранять дерево заставило его предков нечто большее, чем просто суеверие, но это «большее» казалось ему преувеличенным, надуманным.

Человек быстро привыкает ко всему, в том числе — и к красоте. Привыкли к волшебным преображениям Осургината и молодые охотники. А вот привыкнуть к морозу было нельзя. Ненасытная печурка требовала все больше дров, а сушняка поблизости не было, приходилось носить его издалека. Переставлять палатку и заново обосновываться не хотелось. И вот тогда они все чаще стали посматривать на нижние сухие ветви Осургината: при такой толщине их хватило бы на добрый месяц.

…Поздним вечером Гриша обратился к друзьям, которые так и сидели молча в своих углах:

— Я это должен был рассказать вам раньше… Но послушайте хотя бы теперь… Лиственница, которую мы хотели спилить на дрова, стоит, как вы сами видели, на видном месте, самом высоком мысу Лютенги, с любого из увалов видно ее, нет ей в этих краях равных по красоте и мощи. Потому, наверное, именно на этой лиственнице ведут весной свои любовные игры белки, собираясь с ближних притоков речки. Видно, и белкам не чуждо чувство красоты… Эту лиственницу мои предки-эвенки окрестили Осургинатом — деревом счастья и изобилия. По тому, сколько собиралось тут белок, они умели очень точно определить их урожай на будущий год. По их законам весной нельзя было даже подходить к Осургинату, а в любую другую пору года — стрелять в сидящих на нем птиц или зверьков. Нарушение считалось тягчайшим из грехов… Было во всем этом, как я сейчас понимаю, больше народной мудрости, чем суеверия. Осургинат и подобные ему деревья были как бы мини-заповедниками, где те же белки могли безбоязненно заводить семейства и размножаться, чтобы потом пополнять окрестную тайгу. Дед Ефим рассказывал, что его дед в свое время видел на ветвях Осургината одновременно несколько сотен белок, да и сам дед до сотни насчитывал… В минуту тяжелых дум мужчина-эвенк шел к Осургинату, чтобы, любуясь его красотой и игрой белок, рассеять грустные мысли, найти единственно правильное решение, определить по его величию глубину своей души и разума, попросить счастья и благополучия. Много поколений рода Камыргиных тянули отсюда свои охотничьи тропы и тропы жизни.

— Почему же ты не рассказал всего этого раньше? — возмутился Степан. — Позволил почему?! Да знай я, что это — Осургинат, я бы близко к нему не подошел. Мало ли в лесу деревьев, притащили бы, не надорвались!

— Почему не рассказал? — переспросил Гриша и, вздохнув, тихо ответил: — Боялся, что смеяться станете, суеверия, мол, развел. Да и казалось почему-то, что спалим это дерево — белки выберут себе другое…

— Да… скверно получилось… — поддержал Степан. — И мы с тобой, Нюргун, хороши. Пусть этот, как говорят у нас, Иван, не помнящий родства, поднял на Осургинат руку, а мы что же? Пусть не знали, что дерево священное и особенное, но ведь видели же, что красоту рушим. И какую! Сами же поперву рты разевали… Тоже мне, следопыты, «хозяева» Лютенги. Да деду Ефиму не то, что озлиться надо было, а выгнать нас всех отсюда в три шеи!

Какое-то время они сидели молча, а потом, не сговариваясь, потянулись к выходу, шагнули в ночь.

В полной темноте светилась вершина Осургината. Легкий ветер чуть раскачивал ветви дерева и тихий скрип их казался живым стоном раненого и смертельно обиженного Осургината. «Может, оправится, выстоит? Не так уж велики и запилы…» — с надеждой думали Нюргун и Степан. Гриша лучше их знал тайгу и потому понимал, что подпиленная лиственница протянет теперь недолго, скоро с тяжким грохотом обрушится она со своего утеса в волны Лютенги и вместе с ней уйдет из окрестной тайги что-то большое, значительное. Может быть, произойдет непоправимое: растерянные белки разбредутся по весне в разные стороны и оскудеют исконные угодья Камыргиных.

Перевод с эвенкийского В. Камнева.