Сибирский рассказ. Выпуск V

СВАТОВСТВО

Возвращаясь домой, Туньла издали увидела оленью упряжку. На улице стояли нарты, упитанные хоры[21] тяжело дышали — языки чуть не вываливались наружу.

«Лихо ехал пастух! — подумала Туньла, разглядывая высоконосый лохсянг[22], поперек которого был небрежно брошен разукрашенный цветными лоскутками сукна белоснежный гусь[23], припорошенный снегом. — Да еще, видать, пыль в глаза пустить любит. Кто бы это мог быть?»

Потом она заметила еще одну нарту — женскую. На шеях белобоких оленей поблескивали металлические колокольчики. Эта упряжь была ей знакома: она принадлежала старухе Остяр.

И тут неприятная догадка впервые шевельнулась в голове у Туньлы. Она приросла к земле. Занемевшими внезапно пальцами расслабила на шее узел платка. «Не пойду в дом, — решила она. — Ни за что не пойду!»

Туньла вспомнила необычно ласковый, суетливый говорок отца за утренним завтраком. Он все пошучивал, посмеивался, взглядывая на мать, и один раз даже хлопнул Туньлу ладонью по плечу — жест, совершенно ему несвойственный. Зачем-то потребовал, чтобы она понарядней оделась, хотя Туньла следила за собой, и здесь ее не в чем было упрекнуть.

— Нормально я одета, — огрызнулась она. — Что еще надо?

Но отец настоял на своем.

— Ну-ка, мать, доставай платок, который мы в Салехарде купили! Где ты его прячешь?

Мать, усевшаяся было на низкую скамеечку и приладившаяся вырезать узоры для меховых бурок, поспешно вскочила с места и метнулась к шкафу. Из заветных глубин она извлекла кашемировую шаль с кистями и набросила ее на спину дочери.

— Вот! Это другое дело, — одобрил отец. — Теперь ты настоящая невеста!

Тогда, утром, Туньла не почувствовала особенного смысла в этом слове — невеста. Но теперь ей все стало ясно. Она со страхом взглянула на белых полнобоких важенок. Пусть убираются, откуда приехали! Нечего им здесь делать.

Из-за дровяника вышла мать с миской замороженной рыбы в руках. Лицо ее было радостно-озабоченным.

— Где же ты пропадала, дочка? Иди, иди скорее в комнату! У нас гости.

— Какие еще гости? — хмуро отозвалась Туньла. — Зачем?

— Что за вопросы зачем?! Гости есть гости. Ступай!

Но в этот момент скрипнули двери, и на крыльце появился отец. За ним семенила старуха Остяр. А рядом с ней, широко, крепко расставив обутые в узорные кисы ноги, встал молодой незнакомый мужчина в новехонькой неблюевой[24] малице. Было заметно, что все трое уже успели выпить. Увидев Туньлу, Остяр разулыбалась, а незнакомец метнул на девушку острый, оценивающий взгляд. Туньла молча наклонила голову в знак приветствия и отвернулась. Гость в неблюевой малице тоже промолчал, пожал отцу руку и, ловко прыгнув в нарту, пустил своих хоров рысью. Стоявшие на крыльце долго смотрели ему вслед, пока упряжка не скрылась в снежной дали. Туньла же тем временем шмыгнула в дом и укрылась в своем любимом углу — за шкафом. Ей надо было побыть одной и подумать.

Конечно, отец прав: она давно уже в возрасте невесты. Можно сказать, пересиживает в девках. Но, в конце концов, это никого не касается! Кому какое дело?! Она взрослый, самостоятельный человек. Работает. На звероферме все с ней считаются, даже медаль «За трудовое отличие» дали! Вправе она сама решать свою судьбу или нет? А ей приводят в дом жениха, которого она знать не знает, да и не хочет с ним, пижоном эдаким, даже знакомиться! Не ждала она такого от своих родителей! Не могли, что ли, с ней посоветоваться?! Забыли, что старые времена давным-давно прошли?! Что она не безграмотная покорная хантыйка, а молодой специалист, за плечами у нее восьмилетка, курсы звероводов в Ханты-Мансийске, и на общественной работе она не из последних?! Да, она осталась в родных краях, не укатила в большой город, живет по-прежнему в семье, но это вовсе не значит, что ее чувствами можно пренебрегать! Да, она любит родных, — сколько пришлось ухаживать за матерью, пока та болела ревматизмом! А младшие сестренки и братья? Она же вынянчила их всех подряд! Но дома не должны на нее смотреть, как на собственность! У нее своя жизнь, своя судьба, и она распорядится ею так, как захочет сама! И только сама!

Так с возмущением и обидой думала Туньла, сидя на застланной меховым покрывалом койке в своем любимом углу, и слезы застилали ей глаза, хотя вообще-то плакать она не любила. Туньла, разумеется, понимала, что гнев — плохой советчик. Отец и мать — люди прежнего закала, они от всей души желают ей счастья по своему разумению, и трудно убедить их в том, что они не правы — ведь и сами соединились по воле родителей, а вот поди ж, прожили жизнь в полном согласии, многие могли бы им позавидовать!

«Надо успокоиться, — решила Туньла. — Нельзя себя распускать».

Она вытерла мокрые веки, провела рукой по своим пушистым, черным, похожим на мех чернобурой лисицы, волосам и погляделась в небольшое овальное зеркало, висевшее на стене. Желтоватое стекло отразило чистый овал лица, полные смятения живые темные глаза и чуть широковатый, курносый, как у выездной нарты, нос.

Туньла была недовольна своим носом и не очень доверяла красивым словам, которыми ее называли в Шурышкарах — лонгхитам юх хорпи — «девушка, похожая на березу без единого сучка». Но что ей нравилось на собственном лице — это брови! Оленьими рогами они гордо взмывали вверх на ее гладком, хоть и не слишком высоком, лбу. Брови говорили о характере — неужели дома не видят, что он у нее есть?!

Половицы слегка качнулись — вернулся с улицы отец. Туньла слышала, как прошелестела сброшенная малица. Потом что-то звякнуло. Она осторожно выглянула из-за шкафа: отец снимал со стены охотничье ружье, красовавшееся на лиственничном суку рядом с чучелом свинцовоперого глухаря и ножом в деревянном чехле, украшенным волчьими и медвежьими клыками. Он сдул с ружья пыль, оглядел его и повесил обратно. Эти его действия выдавали волнение — отец явно нервничал и не знал, за что приняться. Наконец, он нашел себе занятие: вытащил из кармана костяную трубку и уселся у окна вырезать на ней рисунок. Интересно, что он изобразит? Лису, оленя, птицу? Как она любила в детстве сидеть рядышком и наблюдать искусное движение резца в отцовских пальцах. Мастер он был на все руки. Любое дело ему давалось, а вот жизнь удачами не баловала. Что-нибудь у него да обязательно мешало задуманному.

Несколько лет назад они кочевали — отец пас оленей в предгорьях северного Урала. Сколько их у него было? Немного — кажется, пятьдесят или около того. Частью кормился сам, часть — сдавал государству. Жилось нелегко. Особенно трудно было со школой: Туньла (иной раз они ползимы просиживали в тундре) училась по книжкам, урывками. Но отцу нравилось возиться с оленями — эта древняя работа предков была у него в крови. Наверное, они и сейчас мотались бы по Предуралью, если бы однажды к ним не пожаловал дальний отцовский родственник — Хон Ванька Ики из селения Ворзям. Он привез подарок — полный ящик спирта. И сказал отцу:

— Держи, Лор Вош Ики, это тебе. Хочешь, меня угощай, хочешь, сам пей.

Отец остолбенел от такой Ванькиной щедрости.

Два дня гуляли вольные оленеводы — сколько выпили, сами не помнили. Мать пыталась их обуздать — да куда там! — пустые бутылки так и летели в тундру. Пару раз отец хотел было наведаться к оленям, но Хон Ванька Ики его удерживал:

— Куда твои олешки денутся? Не видишь, какая пурга? Сиди в тепле. Спирта полно, еды полно — хорошо! А олени твои не глупее нас: ягелем отъедаются. Кой, сколько его у тебя тут — целые километры!

На третий день Хон Ванька Ики отбыл, а когда отец, проспавшись, побежал на пастбище, ягель меланхолично пожевывало не больше десятка оленей из тех, что поплоше.

С неделю, наверное, носился отец по тундре, отыскивая пропажу, — все никак не мог поверить, что родственник обобрал иго самым бессовестным образом. Люди советовали подать в суд на Хон Ваньку, но отец не стал связываться с мошенником и, с горя допив остатки спирта, подался сюда, в Шурышкары, стал охотиться и рыбачить.

Да, не везло отцу. Вот и теперь ему вряд ли удастся задуманное — сватовство. Она не подчинится его воле, пусть и не мечтает об этом. Туньла сердито уставилась в отцовскую спину, но тут же смягчилась: «А все же что он там вырезает?» Она на носках подкралась к окну, встала у Лор Вош Ики за плечом и посмотрела на трубку — на черенке красовался силуэт песца, И как это у него получается? Ведь несколько минут назад этого песца и в помине не было! Туньла улыбнулась и ласково потерлась о жесткий отцовский затылок.

С охапкой дров появилась мать. За ней — старуха Остяр. Затопили печь, уселись возле стола и оживленно зашептались. Туньла не прислушивалась — зачем? Она и так знала, о чем они говорят. Ее вновь охватило раздражение. Она вернулась в свой угол и села на койку, подвернув под себя ноги. В комнате заговорили громче. Голос отца прогудел:

— Я-а! Женщины! Сколько лисиц-востриц ваши языки на волю выпустили? Сколько резвых оленей заарканили?

Мать отвечала загадкой:

— Одним язычком пламени котел супа не сваришь. Нарта с одним полозом далеко не уедет.

— Я-а! — парировал Лор Вош Ики. — Что с вами сделаешь? Болтайте, болтайте. Для хорошего дела времени не жалко.

Стемнело. Туньла устала сидеть неподвижно.

— Я пройдусь, подышу! — крикнула она родителям, на ходу накидывая пальто и хватая шапочку.

— Я-а! — только успел воскликнуть ей вслед отец. — Куда ты, словно на пожар?

Было не слишком морозно, безветренно. Снег искрился под молодой, набирающей силу луной. Туньла повернула на зимник, ведущий на остров, к рыболовецкому стану Панзи. Небо было на редкость ясным, многозвездным. Растянувшимся оленьим стадом пролег над горизонтом Млечный Путь.

Сзади чернел лес — кедры и ели застыли, придавленные сверху тяжелым снеговым убором. В упор глядела на эту первозданную тишь Большая Медведица со своим верным другом — Полярной звездой.

Туньла медленно шла вперед. Вот и остров с одинокой разлапой елью, под которой они с Унтари отсиживались прошлым летом в грозу. Сколько времени они с тех пор не виделись? И увидятся ли вообще?

…Прошлым летом в их местах уродились невиданные травы. Особенно здесь, на острове, по дороге в Панзи. Как-то вечером она отправилась сюда косить — их корова любила полакомиться свежим, чуть подсохшим сенцом. Договорились, что отец попозже подъедет за ней на лодке и перевезет к рыбакам, в стан: там в конце дня варилась отменная уха.

Вечер был спокойным, солнечным, но вдруг откуда ни возьмись налетел бешеный, шквальный ветер. Вода в реке почернела, забурлила, как варево в котле, и стала вздыматься волнами одна круче другой. Рыбаки на той стороне собрались кучкой на берегу и пытались что-то кричать Туньле. Но разве перекричать такую реку, как Обь? Да еще если она разбушуется?

Хлынул дождь. Одетая в легкий сарафанчик, Туньла продрогла и вымокла до нитки. В небе грохало, и толстенные молнии огненными клиньями вонзались в воду. Она не испугалась, нет! Непогодой северян не удивишь. Но было ясно, что в такую крутоверть — даже отец! — не сможет приехать за ней на лодке: придется ждать, пока уляжется шторм.

Туньла сгребла побольше мокрой травы и попыталась соорудить нечто вроде шалаша, чтобы спрятаться хотя бы от ветра. Но вихрь разметал в стороны цветы и стебли. Тогда она приникла к этой вот самой ели, обхватив руками смолистый ствол. От него шло накопленное за день тепло, и ей удалось немного согреться.

— Ты — моя печка, — помнится, сказала она ели, обращаясь к ней вслух. — Грей меня подольше!

Так, вместе с елью, собралась она коротать время. Но вдруг увидела в сумятице волн какую-то лодку. Она то вертелась на пляшущих волнах, то зарывалась носом в воду, то неровными толчками двигалась вперед.

— Отец! — решила Туньла.

Лодка приближалась медленно, но все-таки вскоре уже можно было разглядеть, что она — дюралевая, не отцовская, и что сидят в ней, отчаянно борясь с взбесившейся Обью, двое. На корме тем не менее, действительно, притулился отец. А вот второй… Вторым был Унтари!

Туньла еще теснее прижалась к ели, и сердце у нее забилось.

Унтари!

Неужели он?

Лодка причалила, и мужчины спрыгнули на влажный песок.

— Доченька! — закричал отец. — Ну как ты?! Что ты?! Я уж думал, не доберемся. Рыбаки мне и лодки не дали. «Ты, — говорят, — сумасшедший! Погоди, — говорят, — пока гроза пройдет. Ничего с твоей Туньлой не случится. Не сахарная, не растает». Спасибо, Унтари прибежал. «Давайте, — говорит, — на моей лодке поедем!»

И он обнял Унтари рукой за плечи.

— Молодец, парень! Герой!

Унтари смотрел на облепленную мокрым сарафаном Туньлу и улыбался.

Она тоже улыбалась. Но ничто не могло бы в этот момент заставить ее произнести хоть слово!

А ведь она знала Унтари с детства. В восьмом классе какое-то время сидела с ним за одной партой. И чего уж греха таить: была влюблена в него по уши. Но, разумеется, об этом никто не знал. Она и себе-то в этом не признавалась. Так только, взглядывала на него исподлобья, когда он не мог этого заметить — и душа ее при этом изнывала от какой-то сладкой тоски. Потом Унтари уехал в Салехард — поступил в педагогическое училище. Она тоже отправилась в Ханты-Мансийск на свои звероводческие курсы.

В Шурышкары они приезжали только летом и виделись изредка — случайно столкнувшись где-нибудь на улице или в клубе, в кино. Унтари вполне дружелюбно приветствовал бывшую одноклассницу, ничуть не подозревая, в какие горячие бездны подвергала «лонгхитам юх хорпи» обычное «Здравствуй!» Впрочем, иногда Туньле казалось, что в его взгляде, направленном на нее, теплится какой-то особенный огонек. Тогда она ликовала: «Я ему нравлюсь!» Иногда, наоборот, ей чудился холод. И по ночам она плакала, уткнувшись курносым носом в пуховую подушку: «Он ко мне безразличен! »

Кого в восемнадцать лет не сжигают подобные страсти?

Туньла была переполнена своей тайной — во все цвета радуги. Эта тайна окрашивала жизнь, — берегла она ее пуще зеницы ока.

На танцах Унтари приглашал ее редко — Туньла при всей своей красоте была застенчива, не умела поддерживать легкий, «танцевальный» разговор, не любила твистов и «роков». «Ему со мной скучно», — с болью думала она и, отойдя подальше в сторону, украдкой наблюдала, как он крутился и болтал с другими девушками. А чаще всего он отплясывал с одной — студенткой по имени Еля. Она тоже училась в Салехарде, собиралась стать медицинской сестрой.

Как мучилась, как ревновала Туньла, возвращаясь одна после танцев домой! Но опять же этого никто не знал. Только Млечный Путь да Большая Медведица были свидетелями ее страданий!

…А в тот день, в грозу, Туньла сидела, ошеломленная — отец сразу укутал ее оленьей тужуркой, — и смотрела, как Унтари пытается разжечь под дождем костер.

И разжег!

Пламя сначала робко, потом все сильнее и жарче занималось над хитро уложенными сучьями.

— Сейчас, Туньла, вскипятим чай!

Унтари повесил над костерком походный чайник и сел рядом с девушкой.

— Продрогла? Сейчас будет тепло!

А ей уже было тепло. Впервые за долгое время их знакомства она открыто, прямо посмотрела ему в глаза. И он не отвел взгляда.

Это была минута, которой ей не забыть!

Кругом все еще неистовствовала гроза, а в душе у Туньлы на мгновенье воцарились светлая тишина и покой. «Он любит меня, — подумала она. — Как же иначе? Ведь никто не приплыл сюда за мной: только он и отец. Любит, любит, любит!..»

Но тут же уверенность покинула ее. И недобрые духи толкнули на маленькую женскую хитрость.

— Все-таки странно, что именно ты приехал на своей лодке, — сказала она, отвернув лицо. — Вообще-то, я ждала, что это Туля сделает.

— Туля?!

— Да, Туля. Наш киномеханик. Ты что, не знаешь разве?

— Нет, почему же, знаю, — после минутной паузы отозвался Унтари. — Кто же этого красавца не знает? Я его видел на берегу. Ждал, наверное, пока утихнет ветер.

И поднялся с мокрой земли.

— Ты пей чай, грейся, а я пойду Лор Вош Ики помогу воду вычерпывать.

Унтари повернулся к ней спиной и направился к своей дюральке.

Что-то чужое, независимое уже было в его походке — Туньла так и сжалась в комок под раскисшей оленьей тужуркой: и кто дернул ее за язык?! Ненормальная! Дура!

Ей захотелось вскочить, догнать Унтари, обхватить его за шею, рассказать, как думала о нем все эти годы, как ждала лета, чтобы увидеть его хоть издали — и кто знает, может, не будь тут отца, она именно так бы и сделала, но отец был здесь. И Туньла осталась на месте — мокрая, голодная и очень, очень несчастная.

Гроза улеглась, все они вернулись благополучно на берег. Унтари вежливо попрощался и исчез во внезапно падшем тумане. А еще через несколько дней она узнала, что он уехал в туристический поход — на Байкал.

Осенью, когда начался учебный год, Туньла в приступе какой-то отчаянной решимости вдруг решила написать ему письмо в Салехард. Хотела рассказать о любви — но ничего не получилось. Письмо вышло коротким и скучным: шурышкарские новости, приветы от одноклассников. Унтари ответил — тоже коротко, в шутливом тоне: мол, живу, не тужу, грызу гранит паук, уже изрядный кусок отгрыз, привет родным и знакомым. Но Туньла была рада и этому. В таком стиле переписка их длилась некоторое время, а потом увяла.

Все письма Унтари хранились у Туньлы в деревянной узорчатой шкатулке, спрятанной в дальний ящик комода. Она их часто перечитывала, а то и просто перебирала, с нежностью прикасаясь пальцами к бумаге, по которой маленькими зверьками разбегались его слова. Писать она не осмеливалась, но постоянно сочиняла в уме для Унтари длиннейшие послания.

Чаще всего она приходила к мысли, что ничего а никогда между ними быть не может. Он — студент, станет учителем, а она — сельская жительница, возится со зверьем и, наверное, до конца своих дней просидит в Шурышкарах. Унтари нужна другая — пообразованней, поинтеллигентней. И разумеется, он такую себе найдет — вон их сколько, красоток, с портфелями по Салехарду разгуливает!

Так что, может, отец с матерью и правы, подыскивая ей жениха из оленеводов? Этот, в неблюевой малице, молодец хоть куда.

Вон каким вихрем в нарту вскочил! Как вот только его зовут?

Мысли Туньлы прервал донесшийся со стороны поселка звон колокольчиков — это отбывала старуха Остяр, всласть нагостившаяся и наговорившаяся у них в доме.

Пора было возвращаться. Туньла погладила рукой ствол ели и покинула заснеженный остров. Луна сняла во всей своей немыслимой красе. Длинные тени от прибрежных деревьев прямыми хореями располагались по ледяному покрову Оби. Звезды казались еще ярче, чем были, а вот Млечный Путь как-то размыло по небу, и он уже не был так четко очерчен, как раньше.

Дома не спали, поджидая Туньлу, хотя время приближалось к полуночи. На столе остывал давно приготовленный ужин.

— Садись, доченька, я сейчас рыбу разогрею, — захлопотала мать.

— Я ничего не хочу. Спасибо, мама.

— Ну хоть чайку хлебни. Вот варенье из морошки.

— Чайку хлебну.

Отец налил Туньле полную чашку — тоже действие, ему несвойственное. «Сейчас о сватовстве начнет», — подумала девушка.

И точно.

Но повел отец издалека.

— До чего же хорошие люди к нам сегодня наведывались!

— Люди? Так ведь один приезжал.

— Один. Но он из большой семьи, из большого рода. Нарту новостей привез.

— Что ж это за новости?

— Рыбка нынче в речке Сыня замечательная ловится. Они уже амбар до отказу набили. Все щекуром да сырком, не чем-нибудь. И в стадах падежа почти что нет. Совхоз им премию выделил — пятнадцать оленей. У них теперь своих олешек — ого-го сколько!

— Приятно все-таки, когда в доме достаток, — вставила мать, уже успевшая вернуться из кухни с разогретой рыбой: она не оставляла надежды накормить дочь.

— Еще бы! — поддержал ее отец. — Мне вот с оленями не повезло, зато у других порядок. Есть чем кормиться.

— А мы что, голодаем? — возмутилась Туньла. — Вон, полный стол едой заставлен — девать некуда.

— А все же с оленями лучше — смелей вперед смотришь.

Туньла умолкла. Психология оленевода — есть психология оленевода. Тут уж ничего не поделаешь. Она молча глотала горячий крепкий чай и издала, как отец вывернет на главную дорогу.

Лор Вош Ики особой хитростью не отличался. Покряхтев, покашляв и зачем-то потеребив себе уши, он пошел напрямик:

— Вот что, дочка! Расставаться с тобой нам жаль. Но не век же под родительским крылом сидеть взрослой девушке! Пришла и твоя пора.

Туньла отвернулась.

— Чего глаза прячешь? От жизни не спрячешься. Старухе Остяр насчет калыма я сегодня сказал. Дня через три будет ответ.

— Что-о?! — вскинулась Туньла. — Какого еще калыма?! Ты в своем уме?!

— Древний обычай. Не я придумал.

— Да кто его сейчас соблюдает?!

— Многие, дочка. Ох, многие еще! А мы чем хуже других? Почему не взять, если дают? Чего тут худого?

— Помнишь, Лор Вош Ики, какой калым твой отец отвалил, когда ты меня в жены брал? — пропела мать. — Половина оленей, которых Хон Ванька угнал, из нашего стада были.

— Молчи! — прикрикнул на нее отец. Он не любил вспоминать о своей незадаче.

Мать прикусила язык и скрылась на кухне.

Отец приступился к Туньле с другой стороны.

— Погляди на нас, дочка. Мы уж старимся. Гнемся к земле, как ручка котла. Сколько еще протянем? А выйдешь ты замуж — глядишь, и у нас сил прибавится. Дети счастливы — старики счастливы. Разве не так?

— Да какое же это счастье — силком замуж идти? Чтобы я старухи Остяр, этой сводницы, у нас больше не видела! Нечего ей тут делать. Пусть в своем Тильтиме невест ищет!

— Много себе позволяешь, дочка! — рассердился отец, и брови его взлетели вверх крыльями рыбного коршуна. — Я тебя и спрашивать-то не должен!

— Не должен, правильно! — поддержала его из кухни мать. — Меня в свое время в нарту, словно мешок, кинули и умчали: я и пикнуть не посмела.

— Так это когда было! — заплакала Туньла. — За это время не одно дерево уродилось, не одно засохло.

Туньла вскочила и, опрокинув чашку с чаем, ринулась вон из комнаты. В сенях она бросилась на ворох старых оленьих шкур и в голос зарыдала.

Прибежала мать. Села рядом и попыталась ее успокоить:

— Поплачь, поплачь, доченька, дерево — ломается, человек — гнется. Все будет хорошо. Ты хоть парня-то разглядела? Статный, сильный — настоящий кедр. Не то, что твой Унтари. Я ведь все знаю — матери сердцем чуют.

Но чтобы не слышать больше никаких разговоров, она встала и, пробежав через большую комнату, как в омут, нырнула в постель. Там она закрылась одеялом с головой и долго еще ворочалась, всхлипывая, пока, наконец, не заснула.

Ночью ей снился Унтари. Кудрявый, плечистый, скуластый и черноглазый. Опять бушевала вокруг гроза, пенилась разгневанная Обь, шумела ветвями могучая ель, а они стояли, приникнув друг к другу, и не было конца этому объятью. Потом почему-то увиделась звероферма. Она, Туньла, не спеша идет вдоль шедов[25], а голубые песцы, виляя пышными хвостами, мечутся в каком-то паническом страхе, словно предупреждая ее об опасности…

Проснулась она утром вконец разбитой, безразличной ко всему. И даже мысль о том, что в поселке могут проведать о калыме, не внушила ей ужаса.

Туньла побродила по дому, в котором все еще спали, отпила глоток холодного чаю и, натянув кисы, поплелась на работу. На ферме подивились ее бледному лицу, но Туньла сказала, что у нее побаливает голова, и подруги больше не приставали с расспросами. Обедать домой она не пошла и предстала перед растревоженными родителями только поздно вечером.

— Ешак ые![26] Где ты пропадала?! — накинулся на нее отец.

Туньла не ответила, прошла в свои угол.

— У тебя что, уши льдом затянуло?

Туньле хотелось сейчас только одного — остаться одной. Но за шкафом, сидя на конке дочери, уже готовилась в атаку мать.

— Мама, я устала.

— Одумайся, Туньла! Хватит нас мучать, — мать сплюнула в сторону комок табака с утлапом[27]. — Ведь отец людям уже слово дал!

— А меня вы спросили?! — голос у Туньлы сорвался в крике.

Мать испугалась и в страхе откинула назад тяжелые косы с вплетенными в них старинными монетами, медными колечками, металлическими фигурками зверюшек и рыб. Ей ничего не оставалось, как пустить в ход главное оружие.

— Туньла, опомнись! Не говори с нами так. Мы же о тебе заботимся. Подумай сама: тебе за двадцать. Все твои приятельницы уже замужем. А ты кого ждешь? Унтари? Сиди, жди гуся в небе! Да он из Салехарда возвращаться и не подумает! Что он в нашей глуши потерял? Я слышала, он в институт собирается. Нужна ты ему, как прошлогодний снег. Когда он в последний раз тебе письмо прислал?

Туньла закрыла лицо руками: мать попала в самую точку. И точкой этой было ее изболевшееся сердце. «Она права, — с ужасом подумала Туньла. — Снежный чум — не дом. Придет весна — и растает. Унтари ко мне равнодушен. А если не он — так не все ли равно кто?»

После долгого молчания она сказала:

— Ладно, мама. Пусть этот, в малице, приедет. Я посмотрю, подумаю.

Через три дня, вечером, к дому подлетели две ездовые нарты.

— Я-а! Наймется, будущая родня приехала! — всполошился отец. — Женщины, куда вы запропастились? Кипятите чай, несите рыбу!

Мать заметалась между кухней и ледником, отец стал быстро натягивать праздничные, расшитые кисы — салтам вай, достал из сундука голубую шелковую рубаху.

— Переоденься и ты, дочка! Да поживее!

Но Туньла и не думала переодеваться. Она скрылась в своем углу. Оттуда все было слышно, да а видно кое-что тоже.

Гости сбросили в сенках малицы и ягушки и степенно вступили в дом. Отец приветствовал их стоя, пригласил за стол. Они молча сели.

Туньла вдруг закашлялась.

Отец насторожился:

— Где ты, дочка? Выходи, не прячься.

Пришлось выбираться из укрытия. Туньла предстала перед родителями будущего жениха, вся пунцовая от гнева и смущения.

— Вот она, наша старшая. Знаете, как ее в поселке зовут? Лонгхитам юх хорпи!

Гости одобрительно засмеялись.

Туньла готова была провалиться сквозь землю.

— Ну а теперь, дочка, сбегай-ка к Мохсар Семану, Я у него свой ремень забыл, с ножом. — И Лор Вош Ики пояснил: — У меня новый нож. В городе купил. Попробуем сегодня, как он строганину делает.

— Что плохого, — согласились гости. — По ножу судят о мужчине!

Ну, конечно, предстоял торг — разговор о калыме, — а ее хотели спровадить. Туньла только успела выскочить в сени, как вслед ей донеслись слова:

— Как насчет оленей?

— Пятнадцать! И деньгами — пятьсот…

Позор! Словно на рынке! Туньлу жгло, будто наелась крапивы. Ну что ж, сама виновата — дрогнула в какую-то минуту, пошла на поводу у матери, словно неразумная важенка. Она остановилась на крыльце — идти или не идти к Мохсар Семану? Ведь нож, конечно, всего лишь предлог — вон их сколько, этих ножей, у отца по стенам висит! Есть чем нельму настрогать.

В нарте, стоявшей справа у крыльца, шевельнулась какая-то одетая в меха фигура. В груди у Туньлы кольнуло: ведь это жених! Подойти поздороваться? И чего он тут, на морозе, расселся? Она осторожно шагнула к нартам. Фигура проворно вскочила на ноги а двинулась к ней.

— Ты — Туньла?

— Ну, я.

— Здравствуй!

— Здравствуй!

Они помолчали, топчась на снегу, словно олени. Наконец, Туньла прервала паузу.

— Как тебя звать-то?

— Меня? Ека. — Он откинул с головы капюшон малицы.

«Парень как парень, — подумала Туньла. — Здоров, силен, выпить не дурак».

— Слушай, — спросила она, — чего это ты вздумал ко мне свататься? Что, у вас в Тильтиме девушек не хватает?

— Хватает! — засмеялся Ека. — Да вот тетка Остяр больно много о тебе распространялась. — Он снова, как в первый раз, оценивающе взглянул на Туньлу. — Дело тетка говорила! Ты — во! — И он поднял вверх большой палец правой руки.

Хоть Туньле это и не понравилось, но все-таки она была польщена столь откровенным одобрением, Ека хохотнул:

— Ну как, пойдешь за меня?

Туньла снова ощетинилась.

— Разбежался!

— Ну-ну, ты не очень! — рассердился Ека. — Мы за тебя калым даем.

— Забирай свой калым и проваливай!

Жених оторопел. Туньла повернулась и пошла прочь, к темнеющему за домом лесу. Ека догнал ее. Глаза его горели упрямством.

— Уж не подумала ли ты меня опозорить? Гляди, в роду Лонгортовых обиды не прощают.

— В нашем роду Кельчиных — тоже.

Они уперлись друг в друга злыми глазами, как разодравшиеся песцы.

Ека переменил тактику.

— Ладно, перестань. Чем я тебе плох? Работать умею, на оленях ездить умею. Охочусь, рыбачу. Хочешь, соболя тебе на шапку добуду?

— Поосторожней с соболями. Угодишь, куда следует.

— Не угожу. Я ловкий! Послушай — не артачься, Туньла, Родилась уткой — в лебедя не превратишься. Поняла?

— Нет!

— Зарубку матери темного дома никаким ножом не выскоблишь.

— Какую еще зарубку?! Не мели ерунды.

— Я ханты, ты — хантыйка. Наше дело — олени, зверье, река, тайга. И нечего тут церемоний разводить.

«Может, и правда — нечего», — мелькнуло в мозгу у Туньлы. Она опустила веки:

— Дай мне поразмыслить.

— А чего тут размышлять? Соглашайся.

Туньла отвернулась от него и вновь направилась к лесу.

— Эй! Может, тебе калым маловат? — крикнул ей вслед Ека. Она не ответила. Поколебавшись секунду, он бросился за ней вслед, меряя снег рысьими прыжками.

— Стоп! Скажи отцу — Ека калым удваивает. Тридцать оленей! И тысяча рублей! Слышь — тысяча!

Туньла стремительно обернулась. Щеки ее пылали.

— Чтобы духу твоего здесь не было! Торгаш!

Она схватила ком снега и запустила им в жениха. Снежок угодил Еке в лоб — недаром же Туньла была дочерью охотника.

— Ах, ты так!.. — Ека внятно выругался и побежал к дому. Через несколько минут высоконосый лохсянг рванул с места и исчез в темноте, словно растаял.

Руки у Туньлы дрожали, но начатое надо было доводить до конца. Вдохнув полной грудью морозный воздух, она рывком открыла двери и вошла в дом. Здесь вовсю разворачивалось праздничное застолье. В мисках дымилась отварная оленина, горой лежала на сковороде обжаренная в жиру рыба, светилась желтым светом моченая морошка, алела клюква. Уже наполовину опустевшие бутылки айсбергами высились среди тарелок. Гости, обо всем договорившиеся с хозяевами, благодушествовали, расстегнув верхние пуговицы своих рубашек.

Гостеприимство — закон северян, и нелегко было Туньле его нарушать — ох, нелегко! — но все же она встала посреди комнаты и сказала:

— Я не стану женой вашего сына.

— Замолчи! — вскочил со стула отец. — Сейчас же замолчи.

— Не стану!

Гости всполошились:

— Чем тебе Ека не угодил? Подожди, сейчас мы тебе подарки принесем — они в нарте остались…

— Мне не нужно ваших подарков. Уезжайте. Ека уже укатил.

— Не обращайте на нее внимания! Она сама не знает, что говорит, — запричитала мать. — Глупая еще, молодая… Ешьте, я сейчас оленьих языков принесу!..

Но гости уже поднимались со своих мест. Зашуршали в сенях малицы и ягушки, и вскоре и вторая нарта растворилась в пуржистой ночной мгле…

У Туньлы ослабели колени, она села на лавку. Отец, сгорбясь, отвернулся к окну… Над разгромленным столом поникла мать. Словно испуганные мыши, попрятались по углам сестренки и братья.

Бесконечным, как дневной переезд по тундре, было молчание. Наконец, Туньла тихо позвала:

— Аси!.. Отец!..

Лор Вош Ики не отвечал, только лопатки судорожно сошлись у него под голубой праздничной рубахой.

— Прости, отец…

Туньла села рядом с матерью и обняла ее за шею.

— Мама… И ты прости… Иначе я не могла.

Лор Вош Ики шумно, как усталый хор, вздохнул и повернул лицо к непокорной дочери. Нет, не было гнева на этом лице, таком родном и любимом для Туньлы. Не было! Может быть — лишь растерянность или недоумение.

— Ты проголодалась, дочка. Ешь…

— А вы?

— Кусок в горло не лезет! — всхлипнула мать. — Такое ты нам устроила — от Шурышкар до Тильтима судачить будут!

Но отец вдруг сказал:

— Пусть судачат. Не все ли равно?

И громко рассмеялся:

— Калым, калым! Прощай, калым! Тю-тю!

Туньла улыбнулась и положила себе на тарелку большой кусок жареной нельмы. Завтра на ферме много работы — и вправду надо хорошенько поесть.

Перевод с хантыйского Э. Фоняковой.