Сибирский рассказ. Выпуск V

НА ЛУГУ

Большой алас с озером, дальний лесистый берег которого теряется в мареве. Возле озера скошенный луг, весь в копнах свежего сена. Трактор, волоча огромные неуклюжие сани, возит сено к скирде.

Тракторист Аян Доргуев быстро нагружает сани. Длинные темные, отполированные ладонями вилы разом захватывают почти половину копны, они словно танцуют в сильных руках парня: вверх — вниз, вверх — вниз. Сено кажется легким как пух. Сноровисто работает парень, играючи, будто и не прилагает усилий, только когда при взмахе короткие рукава его рубахи сползают вниз, видно, как, напрягаясь, переплетаются, бугрятся мускулы на загорелых руках.

Сгребальщица Татыйаас Кынтоярова невольно загляделась на Аяна, залюбовалась красотой и ловкостью его движений. Увлеченный работой парень перехватил ее взгляд. Да тут еще, неизвестно почему, Татыйаас улыбнулась. Аян смущенно опустил глаза и чуть не уронил целый ворох сена, но опомнился и успел подтолкнуть его к середине саней.

Вторая сгребальщица, молоденькая девушка Кэтириис Догордурова, или Кээтии, как звали ее все, тихо сказала парню:

— Анка, ты не поднимай слишком много. Куда спешишь?

Но он даже не взглянул на девушку.

Вскоре Аян доверху нагрузил сани. На земле осталось совсем мало сена. Замелькали грабли женщин.

Татыйаас сгребала сено возле саней и вдруг словно спиной почувствовала брошенный на нее взгляд.

Женщина гибким упругим движением повернулась. Она увидела глаза Аяна — ласковые глаза. Татыйаас вся застыла, объятая теплом, лучащимся из этих глаз, обнимавших всю ее мягко и бережно.

— Татыйаас Сидоровна, может быть, посторонитесь?

Кээтии произнесла эти слова медленно, врастяжку, изменившимся голосом. Она стояла, приставив грабли к ногам женщины.

Татыйаас вздрогнула от неожиданности, отскочила в сторону.

— До чего жарко. Вся взмокла, — сказала она, как бы извиняясь, и несколько раз провела гребенкой по блестящим черным волосам. И тут же поняла, что не удалась эта маленькая хитрость. Кто поверит женщине, которая днем не жаловалась на жару, а теперь вот, когда уже близится вечер, тени спускаются на луг, говорит, будто ее разморил зной. Женщина мельком взглянула на посерьезневшее, хмурое лицо Кээтии. Девушка, оставив позади себя неубранное сено, сгребала возле нее. Татыйаас пожалела Кээтии, и ей захотелось обратить все случившееся в шутку, пошалить, посмеяться, но тут же она подумала, что Кээтии может понять ее неверно, обидеться. Сдержав подступивший к горлу смешок, Татыйаас побежала к оставшемуся позади саней сену.

Раздался сердитый, захлебывающийся рокот мотора.

— Ну, девчата, садитесь. Поехали! — закричал Аян.

Вспомнив помрачневшее лицо Кээтии, Татыйаас не стала спешить. «После нее…» — подумала она и, неспешно сгребая остатки сена, заметила, что девчушка кинула на нее выжидающий взгляд.

— Девчата, слышите или нет? Чего там гребете на пустом месте! Все чисто убрали. Кончайте. Ждут нас. Вон посмотрите-ка, машут. Торопят.

Кээтии первая бросила грабли на сани. Вслед за ней подошла к трактору и Татыйаас.

Аян протер лоскутом от старой рубахи покрытое черным дерматином сиденье, но не все, а только место рядом с собой, и бросил тряпку на пол.

— Ну, садитесь. Сядь, Татыйаас.

Татыйаас, понимая, как, наверно, тяжело и обидно дли Кээтии то, что он протер лишь половину сиденья и обратился только к ней, говоря «сядь», не очень-то торопилась. Она протянула руку к тряпке, но Аян опередил ее и раза два прошелся по краю сиденья. Татыйаас стала ждать, чтобы Кээтии села первая.

— Ну, садитесь же, говорю! Или не понимаете по-якутски?..

Сомкнув черные густые брови, Аян схватил Татыйаас за руку и усадил рядом с собой. Кээтии, ухватившись за железную ручку, кое-как взобралась сама и уселась на самый краешек сиденья, короткого, видимо рассчитанного только на двоих. Она старалась занимать как можно меньше места: если сесть удобно, Татыйаас и Аян совсем прижмутся друг к другу.

Увидев, что девушка кое-как примостилась с краю, Татыйаас обняла ее за талию и притянула к себе.

— Кээтии, тебе неудобно, сядь ближе.

Что было делать Кээтии? Пришлось придвинуться к женщине. Уголком глаза увидела: так оно и есть, Татыйаас и Аян сидят плечом к плечу. Больше того, женщина чуть повернулась к Аяну, будто бы уступая ему больше места, сидит боком к нему, видимо касаясь парня грудью.

Кээтии убрала руку, обнимавшую ее талию, и отодвинулась на край сиденья.

— Кээтии… — заговорила было Татыйаас, да смолкла, медленно отстранилась от Аяна, прижалась к задней стенке кабины и стала глядеть на расстилавшийся впереди убранный луг. Ей опять стало жаль Кээтии, обычно такую говорливую, а теперь притихшую, сжавшую свои розовые губки.

«Бедняжка на меня, конечно, злится. Надо же, как случитесь: встала ей поперек дороги… В тот раз, когда распределяли на работу и бригадир сказал: «Кээтии Догордурова пойдет с трактором Аяна Доргуева», — девчушка вспыхнула от радости, а потом смутилась, спрягалась за спины подруг. А парень-то и смотреть на нее не желает. Но ведь эта Кээтии нравится многим ребятам. Она хоть и ростом маловата, да такая крепенькая, ладненькая, фигурка у нее словно выточенная. И личико приятное. И образованная — в прошлом году окончила десять классов. В город не уехала, осталась в колхозе работать. Чего уж там говорить, девушка видная. Но Аян даже не замечает, что Кээтии тоже здесь, рядом с ним. Все время на меня смотрит, только со мной разговаривает. Как будто, кроме меня, никого нет. Конечно, как же ей, бедняжке, не сердиться? Да и сама я виновата, куда только не встреваю. Знаю ведь, что Аян уже давно заглядывается на меня, еще с весны, когда пришел из армии. Нужно было попроситься на другой трактор. Так-то оно так, но почему я должна была считать себя хуже этой девчонки, похожей на распускающийся цветок, хорониться от его глаз? Выходит, что я лучше ее… Ой, нет…» Но как ни останавливала себя Татыйаас, видимо, додумала все до конца: щеки ее заметно зарделись, глаза, прикрытые густыми ресницами, заблестели. «Стало быть, я лучше Кээтии».

Татыйаас кинула взгляд на девушку. «А теперь и вовсе спиной повернулась. Наверное, злая-презлая сидит. Надулась, как мышь на крупу. Даже спина сгорбилась, как у старушки. Постой-ка, а чем это я так перед ней провинилась, что смотреть на меня не хочет? Сказала про нее что-нибудь дурное или обидела ее чем-нибудь? Кажется, за мной не водится такого греха. Так что же ей от меня надо? За Аяна боится, что ли? А разве он ей принадлежит? Если бы было известно, что они дружат и я бы вклинилась, тогда, конечно, мой грех. Ну, а ведь между ними, все знают, ничего нет. А то, что он ей нравится, это еще ничего не значит. Мало ли кто нам, бабам, нравится? Мало ли какие у нас причуды? Если с этим считаться, то весь мир завертится, как мутовка, все пойдет кувырком, ни семьи, ни порядка не будет. Пока что этот парень никому не принадлежит: он такой же ее, как и мой. Сам себе хозяин. Вот если кого полюбит или семьей обзаведется — дело другое. А сейчас он — вольная птица. Так что нет у тебя, милая, никакого права на меня сердиться! Да и разве я липну к Аяну? Это он сам. Да и что случилось? Ну, улыбнулись друг другу. Подумаешь! А что, я рычать должна, если человек мне улыбается? Если он на меня так смотрит, в чем тут моя вина? Глаза ему завязать прикажешь или мне отказываться от работы? На то я и женщина, чтобы нравиться мужчинам. Да и не ради ли этого все мы и наряжаемся, и прихорашиваемся?

Рассуждая так, Татыйаас совсем успокоилась, а Кээтии, как и раньше, сидит к ней спиной. «О-о, ну и дура девчонка. Разве привлечет она парня, если будет дуться и злиться? Кажется, не ребенок, давно уж выросла, а этого не поняла. Или, может быть, думает, что своей злостью меня запугает? Нет, девка, меня не запугаешь, а наоборот…»

Татыйаас повернулась к Аяну, обожгла взглядом. От этого взгляда не только лицо, шею, а даже и уши парня залило краской. «Все мысли видать насквозь у бедненького, — подумала женщина с грустью. — Так ему хочется сказать что-то, да сдерживается. Не повернет головы, смущается. Боится сказать лишнее…»

«Интересно, наверно, на нас со стороны посмотреть, молчим все трое, будто только что кончили ругаться, — подумала Татыйаас, — одна от злобы потемнела, другой от радости порозовел! Погодите, я вас еще пуще подзадорю!» Женщина лукаво улыбнулась и, повернувшись к Кээтии спиной, тихо спросила:

— Аян, тяжело крутить руль?

— Нет, легко.

— Это, наверное, тебе легко. Руки сильные.

— Ты что, думаешь, человек собственными руками все это тянет? Мотор двигает. Смотри-ка.

Аян слегка коснулся пальцами руля, и трактор стал поворачиваться то в ту, то в другую сторону.

— Ну, как? — обратился к ней парень с улыбкой. — Слушается, да?

— Кого слушается, кого — нет, — пожала плечами женщина.

— Этот трактор слушается всех хороших людей. И тебе подчинится. Возьми руль.

— Нет, нет. Боюсь…

— Ну, давай, начинай, — засмеялся Аян. — Я же рядом.

— Да нет…

Хоть и отказывалась Татыйаас, все же она чуть приподняла левую руку.

— Вот так, — Аян осторожно, кончиками пальцев взял руку женщины, положил на руль. — Теперь другую, сюда. — Он повернулся боком и отодвинулся. — Сядь поближе.

Татыйаас села плотнее и, как ей казалось, стала управлять трактором. Но как только Аян отнял свою руку от руля, трактор качнулся вправо.

— Ой! — вскрикнула Татыйаас и так крепко ухватилась за руль, что ее тонкие длинные пальцы побелели. Трактор на этот раз качнуло влево. — Куда пошел? Аян!..

Аян просунул руку за спину женщины и, взявшись за руль, выправил трактор.

— Вот и все! — засмеялся парень. — Говорил же, очень послушная машина. Куда повернешь руль, в ту сторону и поворачивается. Правильно, правильно, вот так. Хорошо-о!..

Кээтии как увидела, что рука парня обнимает женщину, так глаза у нее округлились, она зажала себе ладонью рот, потом вдруг крикнула:

— Стойте!

Парень с женщиной мгновенно обернулись, а трактор двинулся прямо на большую полузасохшую иву на краю луга.

— Кээтии, что с тобой? — спросила Татыйаас.

— Говорю, стоите! Остановите!..

Аян остановил трактор.

Кээтии молча спрыгнула на землю и бросилась в сторону.

— Что это с ней? — Татыйаас взглянула на Аяна.

— Откуда мне знать? — пожал плечами парень. — Взгляни-ка, ты мне трактор чуть в лес не завела. Ну, держи руль. Направь вон в ту сторону, к нашим.

— А ты сначала выведи его на ровное поле.

Аян повернул трактор в сторону людей, скирдовавших сено, потом снова положил руки женщины на руль.

— Если идет прямо, руль не крути. Ну, веди сама.

Татыйаас никак не могла поверить, что такая тяжелая железная машина послушна ее рукам. Раньше она считала трактористов, шоферов людьми особенными. Бывало, увидит какую-нибудь девушку за рулем и думает: «Ну и девушка! Ай да огонь-девушка!» Оказывается, все могут водить машины, надо только подучиться. Вот ведь ведет она сейчас трактор. Надо просто знать эти рычаги, педали, в моторе разбираться. Разве это ей не под силу?

На пути попался то ли бугор, то ли кочка — трактор сильно тряхнуло. Аян опять просунул руку за спину Татыйаас, чтобы взяться за руль. Трактор снова тряхнуло, женщина чуть не упала на руль. Аян вовремя прикрыл его рукой, и будто обожгло его. Он почувствовал томящее тепло женского тела, прижатую к его руке тугую грудь, видел бездонные глаза, обрамленные густыми черными ресницами. И, уже ничего не различая, словно в тумане, прижался губами к раскрытым губам женщины.

— Ой!.. Аян, не надо… — Татыйаас оттолкнула парня. — Люди увидят… Вон они скирдуют сено. Уже близко.

Татыйаас мгновенно отодвинулась на другой конец сиденья.

Аян помотал головой, пригладил рукой волосы и, не глядя на женщину, повел трактор.

Люди, занимавшиеся уборкой сена, расположились на опушке леса, в тени высоких раскидистых лиственниц. Здесь стояла просторная выгоревшая, вылинявшая от солнца и дождей старая палатка. А чуть в стороне от нее, в распадке леса, — большой шалаш, похожий на древнюю урасу[8]. В нем спят женщины, а в палатке — косари.

Уже начало августа, вечереет рано. К тому же сегодня небо быстро заволокло тучами. К дождю, что ли? Совсем недавно такое чистое, безоблачное небо стало свинцово-черным.

Люди, сидевшие вокруг костра, постепенно умолкли. Костер прогорел, и теперь только при легком дуновении вспыхивали искры и взлетал пепел. Неожиданно быстро опустилась на землю ночь. Люди стали расходиться на ночлег.

В женском шалаше сегодня не слышно ни песен, ни смеха.

Поднялся ветер. Он прошелся по лиственницам, тяжело задышал, обнимая шалаш, забрался внутрь его.

— Девчата, закройте вход: как дождь начнется, зальет нас, — раздался из темного угла голос Матуроны, пожилой женщины.

Вход прикрыли. Стало совсем темно.

— Дождь пойдет? — тихо спросил кто-то.

— Если пойдет, завтра съездим домой, — сказала Матурона, зевая. — Девки, не шумите. Давайте спать.

Все притихли, лишь было слышно, как то тут, то там шелестело сухое сено. Спать никому не хотелось.

— Пусть не будет дождя, — сказала Юйя, молоденькая тихая девушка. — Не люблю дождливое небо. Оно как будто плачет.

Юйя, еще школьница, каждое утро, проснувшись, первой выбегает из шалаша посмотреть, какой день будет, и, если небо ясное, возвращается вприпрыжку, кричит: «Ой, девочки, ну и солнце! Ослепительное!»

— Ух, девка, тоже мне придумала. Взрослая уже, а не понимаешь, что к чему, — проворчала Матурона и от досады причмокнула языком. — Дождь — это урожай, без него засуха все дотла высушит, тогда уж ни сена, ни хлеба, ни земляники тебе.

Никто ей не ответил.

Татыйаас захотелось защитить Юйю, и она сказала:

— Осенью, во время уборки, зачем нужен дождь?

— Раз идет, — значит, нужен, — не сдалась Матурона. И добавила, желая показать, что спор окончен: — Ну, хватит, спать пора.

Татыйаас хотела протянуть руку помощи девчатам, а они, кажется, и внимания не обратили на ее слова. Шепчутся о чем-то вполголоса.

— А тебе нравится дождь? — спрашивает Юйя у своей соседки.

— Не знаю, — отвечает Нина.

— Как же не знаешь? — удивляется Юйя. — Я люблю солнце. День, когда далеко видно. А ты?

— Говорю, не знаю. Как узнаю, скажу.

— Как же так, не знаешь, что любишь?

— Что люблю, может, и знаю, а вот кого…

— Почему?.. — удивленно спросила Юйя и, догадавшись, еле слышно прошептала: — Ты, оказывается, о человеке говоришь. Я вообще спросила.

— Вообще… — засмеялась Нина. — Смотри, как бы с твоим «вообще» не остаться тебе ни с чем или ни с кем…

Спать Юйе не хотелось, и она снова зашептала:

— Кээтии…

— Что? — неохотно отозвалась девушка. Раньше Кээтии, бывало, стрекотала без умолку.

— Ты… что любишь?

— Ничего и никого, — холодно отрезала Кээтии.

— Тогда кого ты не любишь? — не отставала Юйя.

В шалаше наступила тишина. Даже беспрестанно хихикающие девушки и те умолкли.

— Молодящихся старух, — сказала Кээтии нарочито громко, с расстановкой.

В глубине шалаша зашуршало сено. Матурона, оказывается, еще не уснула.

— Чего болтают эти дурочки? — сказала она сердито. Слово «старуха» она приняла на свой счет и почувствовала себя уязвленной. И вправду, в этом шалаше старше ее никого не было. — Решили меня в старухи записать? Так, что ли? Э нет, рановато.

— Матурона, я не…

— Замолчи! — прикрикнула Матурона на Кээтии.

Девушка умолкла.

Возле дверей кто-то коротко прыснул, стараясь подавить смешок.

— Смеются еще, — сказала Матурона, но уже более мягко. — Думаете, что над старушками смеетесь, а на самом деле над собой. Пройдет совсем мало времени, не успеете вдоволь нацеловаться, намиловаться, как солнышко ваше закатится. Жалуются, что короток век человека. Бабье счастье, бабий век — в три раза короче. Как говорят, сердце хочет, да сил нет. После этого проживи хоть пятьдесят лет — на что такая жизнь, когда все пламя погаснет? Поэтому и говорю: над собой, над своим будущим смеетесь, — вздохнула Матурона и немного погодя добавила: — Не вина старухи, что она молодится. Кому не хочется выглядеть молодой! Не зарекайтесь. Придет время, и вы будете молодиться.

В шалаше совсем стихло. Но никто, видимо, не спит: не слышно сонного дыхания, только шуршит трава, когда кто-то поворачивается.

«Кээтии, кажется, получила отпор с неожиданной стороны, — с грустью подумала Татыйаас. — Никто здесь не понял, кому были адресованы эти колючие слова: «молодящаяся старуха». Всю свою обиду и злость вложила Кээтии в эти два слова и направила, как отравленную стрелу, в мое сердце, а попала в Матурону. Но слово-то сильнее стрелы. От слова не отскочишь проворно в сторону, не спрячешься за толстую стену. Оно найдет тебя, догонит где угодно. Да разве я уклонялась от удара, пряталась? И хоть все думают, что задета Матурона, яд слов Кээтии все равно дошел до меня… Это я-то старуха? И ведь не постыдилась девчонка назвать меня так. Даже Матурона обиделась. Интересно, сколько ей лет? Наверно, за пятьдесят. Ее первый сын старше меня, у него дети — школьники. А я? Я совсем не считаю себя прожившей жизнь, и «бабьего счастья», о котором говорит Матурона, не испытала еще».

Счастье?.. За те несколько месяцев с Кенчээри познала ли Татыйаас счастье? Вряд ли… Когда она сейчас вспоминает то время, оно ей кажется сном. В тот год лето было засушливое, и уже в феврале не хватало сена скоту, пришлось возить комбикорм из города. Кенчээри работал шофером, ездил днем и ночью; бывало, поздно ночью придет и опять с рассветом отправляется в путь. Не мог же он отказаться от поездок лишь потому, что недавно женился. А к весне, когда только начало таять, пришла страшная весть: произошла авария. Кенчээри в больнице. Татыйаас прямо с фермы, в рабочей одежде, тут же поехала на попутной машине в районный центр. Всю дорогу она успокаивала себя: «Обойдется, может, все… Зачем думать о плохом…» Но вышло по-другому. Она не застала Кенчээри в живых. В палате Кенчээри не было, стояла пустая койка, на которой он лежал совсем недавно. Дико закричав, Татыйаас упала на эту кровать. В ту ночь и случился у нее выкидыш. Вот и вся ее семейная жизнь — ни мужа, ни ребенка…

Узнала ли она счастье за тот недолгий срок? Да, что-то похожее на счастье промелькнуло тогда, но тут же вслед пришло горе. И с тех пор всего страшнее было думать об этих самых лучших в ее жизни днях. Эти воспоминания мучили ее, как незаживающая рана. И потому Татыйаас старалась забыть прошлое, жить сегодняшним днем. Проходили годы, прошлое тускнело в памяти, а когда все же наплывали воспоминания, она старалась побыстрее отогнать их. Вот и теперь резко отвернулась от стенки и провела рукой по глазам, словно хотела стереть нежеланные видения. Татыйаас стала поправлять одеяло, и рука ее коснулась груди, крепкой, не тронутой ребенком, тугой, как у девушки.

«Вот она, твоя «старуха», — улыбнулась в темноте Татыйаас. — Считаешь меня старухой, а кто знает, может быть, душой и телом я самая молодая среди вас. Думаешь, я моложусь? Ошибаешься. Я и в самом деле молодая. Ты этого не видишь, зато другие видят. Самые сильные чувства, самая огненная любовь у меня. Разве растратила я ее за те несколько месяцев?! Нет, меня они только разбудили и разожгли. Замужние женщины, прожившие счастливую жизнь, этого не знают. И знать не могут. Девушки тоже не знают. Это знают лишь женщины, такие, как я. Потому и говорю: у вас кровь играет на щеках, грудь распирает от избытка чувств, но так, как я, вам не полюбить; не сумеете так горячо поцеловать, как я, не сможете так страстно обнять, как я. Кээтии, ты этого не знаешь. А мужчины знают. Умом не понимают, а сердцем чуют. Правильно чуют.

Вот и Аян, молодой парень, а на меня, тридцатилетнюю, заглядывается. А на Кээтии смотрит как на пустое место. Конечно, Кээтии, ты молода, похожа на только что распустившийся подснежник. Но и я — не увядший цветок. Поэтому и нравлюсь Аяну, а может, он и любит меня. Если захочу, еще крепче привяжу его к себе. Ты, Кээтии, думаешь, что я не имею права на женское счастье? Ты, конечно, заслуживаешь такого счастья, а я, значит, нет?! А ведь я тоже хочу любить, хочу убаюкивать, целовать своего ребенка. Кто даст мне такое счастье? Аян? Может быть, и он…»

Татыйаас сначала не обращала внимания на настойчивые взгляды Аяна. Парень смотрит на женщину, что ж тут такого? Молод, весел вот и глядит играючи, шутя. После она была удивлена тем, что парень явно выделяет ее среди других женщин, и при этом она заметила, что в его взгляде не было ни заигрывания, ни шутки, а было что-то другое. Но она держалась как и прежде, не придавая этому никакого значения. Да и могла ли она всерьез думать об Аяне?! Когда Татыйаас выходила замуж, Аян был еще мальчишкой, только и умел, что носом шмыгать. Она всегда при встрече с Аяном вспоминала того мальчишку с загорелыми до черноты ногами.

И только теперь вот, на уборке сена, Татыйаас как будто впервые увидела парня, который сильными руками свободно управлялся с рычагами трактора и играючи подкидывал вилами полстога сена. В нем не было ничего от того подростка. Это был зрелый, крепкий, сильный мужчина, глядевший на нее восхищенными глазами. С этого момента ей хотелось еще больше нравиться ему. Каждое утро Татыйаас просыпалась с таким чувством, будто собиралась на большой ысыах, радостная и возбужденная. А как же, ведь наступал день, когда ей предстояло быть с Аяном рядом, целый день под его ласкающим взором! То, что называют любовью, наверное, с этого и начинается. Кто станет стараться, чтобы понравиться нелюбимому человеку? Разве давеча днем Татыйаас заговорила с Аяном, чтобы подзавести Кээтии, которая все время дулась на нее? Конечно, нет. Чужому не скажешь, а себе самой можно в этом признаться. Татыйаас всей душой потянулась к парню, ей захотелось ощутить прикосновение его сильных, мускулистых рук. Да, так это было, именно так. Потому она и взялась за руль, потому она не спешила оторвать щеку от его щеки, когда тряхнуло трактор на бугре. Она остановила парня, когда он хотел ее поцеловать, лишь потому, что боялась: люди увидят. Если люди не видят, то, выходит, можно? Кто знает… Аян после этого весь вечер ходил словно оглушенный. Что же он подумал? Как бы там ни было, он не похож на легкомысленного человека.

Женское счастье… А дни мчатся мимо. Если Татыйаас будет уступать всем дорогу, то и вправду скоро станет «молодящейся старухой». Есть же русская поговорка: «Сорок лет — бабий век». Если это правда, то Татыйаас еще только десять лет остается. Только десять лет! Как мало! О-о, как скоро!.. Нет, хватит прятаться, избегать ласковых слов, опускать глаза. Хоть в эти оставшиеся десять лет она познает женское счастье. Полюбит. И ее будут любить. Она не отступится от своей любви ради глупых, ревнивых девчонок. Татыйаас увидела Аяна словно наяву, прямо перед собой. Стоит ей наклониться, и она коснется его щеки. О-о, Аян, осчастливь меня, прошу!

Татыйаас открыла глаза. Все исчезло, только мрак перед глазами. Ну, хорошо, пусть Аян, как ей того хочется, осчастливит ее. Они создадут семью, народят детей, А сам Аян будет счастлив? Лет через десять Татыйаас уже начнет увядать. Настанет для нее то время, когда, как говорит Матурона, сердце хочет, а сил уже нет… И вот тридцатилетний мужчина, в самую пору своего расцвета, будет сторожить молодящуюся старуху! Ну, допустим, из-за детей или из-за уважения к прошлым годам Аян не разрушит семью. Но такая жизнь, жизнь по принуждению, не будет ли и для него, и для нее мучением?

Да… Если заглянуть дальше, ничего хорошего не предвидится. Будущее, выходит, не очень светлое… даже… Об этом Татыйаас раньше не задумывалась.

«А может, не надо заглядывать вперед. Говорят же: будущее само покажет; говорят и так: будь что будет. Нет, нельзя так… Нельзя лишать счастья парня… Ну, что ж, прощай, Аян? Не знаю, как себе самой ответить. А он и подавно, как сейчас в себе разберется?!

Женское счастье… Постой-ка, а что это такое — женское счастье? Теплое гнездышко, муж, младенец в колыбели? Почему так мало? Нет, ты ошибаешься, Матурона. Глубоко ошибаешься. Счастье, о котором ты говоришь — неполное счастье. Ведь есть же еще родная земля, где увидела ты белый свет, есть близкие тебе люди, есть работа, есть совесть… Если люди не интересуются тобой, если нет работы по сердцу — нельзя причислять себя к счастливым. Вот так-то. Любовь… Она для людей все равно что солнце для растения. Ты только в одном права, Матурона: без счастливой любви нет полного счастья. И мне, может быть, встретится любовь… А как же Аян? Или пройдет эта блажь у него, кончится вместе с летом?! Кто знает… Нет, видно, это счастье не для меня. У парня ума нет по молодости, так придется мне отойти в сторону. Пусть не тревожится Кээтии».

Так путано думала Татыйаас, уставившись в темноту. Чем больше думала, тем больше винила себя. Ей захотелось сказать хоть одно искреннее теплое слово девушке, чтобы смягчить ее душу.

— Кээтии… Кээтии!..

В темноте никто не откликнулся.

На другой день, когда отправились в поле, Татыйаас не стала садиться в кабину, шла за санями и потом все сторонилась Аяна. Тот удивленно посматривал на нее. Никто из них не сказал ни слова. Но все чаще стал раздаваться голосок Кээтии. Девчонка прямо-таки маячила перед парнем, когда грузили сено.

После обеда поломался трактор, и Аян ушел в поселок.

Вечером, после работы, женщины искупались в озере, за узкой косой — там мягкое песчаное дно. Татыйаас вышла из воды первой и направилась к опушке леса. Хоть и вечерело, но жара еще не спала. Женщина сняла с себя купальник и повесила его сушить на ветку ивы. В тоненьком ситцевом платье присела около небольшой копны теплого пряного сена и стада расчесывать свои длинные волосы. Вдруг за спиной у женщины послышались шаги.

Татыйаас оглянулась удивленно. Перед ней стоял Аян, смущенно переступая с ноги на ногу. За спину его был перекинут мешок.

— Как ты меня напугал, — сказала Татыйаас.

Парень стоял неподвижно, неотрывно глядя в лицо женщины. От этого взгляда Татыйаас не знала, куда деваться. Скрестив руки, она обхватила ладонями плечи и вся как-то сжалась.

— Чего встал как вкопанный? Либо проходи, либо сядь, — сказала она, опустив глаза и натягивая тонкое платьице на колени.

Аян сбросил мешок и тотчас сел возле копны.

«Сама вроде пригласила его, — в душе выругала себя Татыйаас и удивилась: — Хотела ведь сказать «проходи»! А получилось вон что, совсем другое сказала».

Аян молча смотрел странным, тяжелым взглядом на просвечивающее сквозь тонкое ситцевое платье тело женщины.

— Ну, какие новости в поселке? — спросила Татыйаас, лишь бы не молчать.

— Да никаких вроде… — Аян прокашлялся. — Взял запчасти и обратно.

Татыйаас оперлась рукой о землю, собираясь подняться. Аян шагнул к ней:

— Давай-ка я… я помогу тебе… — тихо сказал он прерывающимся от волнения голосом.

— Помоги… — Татыйаас протянула ему руку.

Аян крепко сжал руку Татыйаас выше локтя, другая; его рука скользнула по спине женщины. Частое теплое дыхание ощутила на своей щеке Татыйаас. Сильные, грубые пальцы юноши все крепче обхватывали ее. Женщина, чтобы отделаться от них, оторвать их от своего тела, выгнула спину, да так и упала навзничь.

— Хватит! Убери руки! Убери!

Женщина схватилась за ворот платья, и в это время к ее губам приникли жадные губы Аяна. Татыйаас отпустила ворот платья. Ничего, кроме этих сухих горячих губ, не было на свете, ничего не видела и не слышала женщина, ничего не помнила и не знала.

Татыйаас вдруг ощутила, как коснулись грубые пальцы ее высвободившейся из-под платья груди. От этого прикосновения она вся вздрогнула. Молнией пронеслись смутные мысли: «Что это со мной происходит, счастье несет этот огонь или беду? Счастье или беду?»

Татыйаас, оторвав свои губы от его губ, уперлась руками в грудь Аяна:

— Уходи! Уходи! Говорю же, уходи!

Не ожидавший этих слов Аян отшатнулся.

— Татыйаас… Таня…

— Уходи! Видеть тебя не желаю!

— Разве ты не любишь меня?

— «Не любишь»! — Женщина резко поднялась с земли, одернула платье. — Ждешь ответа, да? Не люблю! И никогда не полюблю!

Парень вскочил.

— Как?!

— Сопли вытри!

Аян послушно провел указательным пальцем под носом и тут же отдернул руку, поняв насмешку женщины, схватил с земли мешок и зашагал торопливо в сторону аласа.

Татыйаас смотрела ему вслед глазами, полными слез.

Если бы парень сейчас остановился, она бы кинулась ему навстречу. Но он, будто спасаясь от какой-то беды, бежал все быстрее. Даже не оглянувшись, скрылся за ивами.

— Аян, золотце мое, люблю ведь тебя. Поэтому… Поэтому и прогнала. Разве ты поймешь это, дурачок… Ну, даже и к лучшему, что не понимаешь, — прошептала Татыйаас и упала на траву. Плечи ее вздрагивали, женщина зажала рот рукой, напрасно пытаясь заглушить рыдания.

Перевод с якутского С. Виленского.

ДВОЕ

Тундра… Вы были в тундре? Как же мне рассказать о ней, чтобы вы ее почувствовали, увидели? Я мог бы, конечно, назвать ее прекрасной, величественной, суровой. Бывает она и страшной…

Тундра…

В ясный весенний день небо над ней светло-голубое, чистое. Куда ни посмотришь — кругом снег, снег, снег. Белый как лебединое крыло. А на восходе огромного северного солнца снег сверкает, как драгоценные камни, переливается — изумрудный, лиловый, розовый.

Начинается день, и снег синеет, как небо.

Зимой, когда солнца нет, снег серый, словно дым, пепельный.

Тундра…

Куда ни глянешь — снег, снег, снег… Едешь день, едешь два, десять, двадцать дней, и нет ей конца и края. Едешь сегодня, как вчера, кругом — снег, снег, снег…

Снег и небо, небо и снег.

Словно нигде не шумит тайга, не светятся города, не встречаются люди.

Летящий ветер, восточный ветер… Поднимешь голову — снег, снег, и над ним тяжелые, наползающие друг на друга тучи…

Тундра…

Ветер уже начинал понемножку тормошить, расшевеливать снега.

— Хэй! — крикнул на своих оленей старый Байбаас.

Головной олень рванулся вперед. Из-под копыт в нарту полетели комья снега.

Ветер все усиливался. И вот закружилась, завертелась снежная пыль. Небо исчезло. А Байбаас спокоен, он едет и поет свою песню:

«Слушай, тундра. Говорят, Байбаасу шестьдесят лет. Верно, тундра, мне шестьдесят лет. Говорят, стар Байбаас. Нет, я не стар, тундра».

Он поет и вспоминает собрание колхозников, вспоминает, как предлагают молодому Эрбэхтэю соревноваться с ним. А Эрбэхтэй даже рукой махнул: как можно соревноваться со стариком? Ой как обиделся Байбаас! Но смолчал. Хвастливый парень Эрбэхтэй, но из него выйдет хороший охотник. А пока пусть болтает. Совсем молодой парень. Стариком назвал! Какой же Байбаас старик? Шестьдесят лет — это разве для охотника много? Вот только в начале зимы ему не повезло. А они думают, что Байбаас уже не может промышлять. Ну что ж, пусть думают. Байбаас им докажет. Ты ведь это знаешь, тундра…

Неба не видно, а Байбаас едет, едет и поет.

Уже в нарте семь песцов — большие песцы, хорошие. Умеет ставить Байбаас капканы. Ты шуми, тундра, всю ночь шуми. А потом хватит. Надо Байбаасу другие капканы посмотреть, а то волки смотреть капканы будут — от песцов только клочья останутся. Волков много стало, стрелять их надо; а в колхозе вертолета ждут, с вертолета стрелять хотят. Не летит вертолет. Раньше и так волков били, а теперь сидят сложа руки. Молодые, ленивые.

Тундра шумит.

Байбаас едет и поет:

«Скоро охотничья избушка, тепло будет, чай будет. Шуми, тундра, ночь шуми, а потом хватит. Оленей жалко. Трое суток не ели досыта. Около избушки какой мох — все поели, а далеко отпускать нельзя — волки».

Байбаас не правит, не понукает оленей. Головной сам знает, куда ехать, сам выбирает. А вот второй олень совсем устал.

Шумит тундра…

Вдруг олени шарахнулись в сторону. Байбаас чуть не вывалился из нарты. Чего они испугались? Волков чуют? Впереди что-то чернело. Что это? Раньше здесь ничего не было. Нет, не волк. Голодный медведь из тайги вышел или олень заблудший?

Байбаас остановил оленей, взял карабин. Ба! Это же избушка! Труба торчит. Удивительно. Кто мог построить? Место плохое, на самом ветру. Байбаас подъехал еще ближе. Нет, это не избушка. Трактор откуда? Зачем он здесь? Байбаас приподнял шапку, прислушался: не гудит, мотор не работает. Он объехал трактор, привстал, заглянул в кабину. Никого нет. В санях — бревна. Говорили, что рыбозавод строит дома для рыбаков в Кумахтахе, около моря. Значит, эти бревна туда везли. А где же человек? Куда он мог уйти пешком? А это что?! Байбаас нагнулся, взял в руки обгоревшую тряпку. Видно, телогрейка сгорела.

Байбаас влез в кабину. Там пахло гарью. Байбаас быстро спрыгнул. Беда! Пожар был! Где же тракторист? Байбаас стал искать следы. Трактор еще теплый, человек далеко не ушел. Вот след, вот…

Байбаас, ведя за собой оленей, медленно шел по следу. А вот здесь человек падал. Опять пошел. А вот на коленях полз. Да что с ним?! Что с ним такое?

Байбаас уже бежал по следу и чуть не наткнулся на человека, зарывшегося в снег.

Байбаас приподнял человека и испугался: лицо у него было в волдырях от ожогов. Глаза были закрыты, но человек дышал.

— Друг! — крикнул Байбаас. — Слышишь меня?

Человек открыт глаза. Ресниц у него не было.

— Друг, как же ты попал в такую беду?

Байбаас сдернул с плеч человека тяжелую промасленную тряпку (это была обгоревшая ватная стеганка от капота), снял с себя шапку, скинул кухлянку. Стал одевать тракториста, как ребенка.

Одел, поднял стеганку, постелил ее на нарту и уложил тракториста. Сам он остался в меховом жилете. Голову повязал длинным толстым шарфом. «Спасать надо… Плохой трактор. Так обжег человека…»

Была ночь, когда молодой тракторист Михась Калиновский отправился в путь.

Снег. Звезды.

Со стороны могло показаться, что трактор не сам идет, что кто-то тянет его, ухватившись за лучи фар, как за два светящихся дрожащих троса.

В Кумахтаху, где теперь строили дома для рыбаков, Михась возил лес уже дважды. Ему казалось, что к тундре он привык, и нисколько не жалел, что год назад после демобилизации приехал сюда. Он родился в Белоруссии, в деревне, а службу проходил на Дальнем Востоке. Был у них в части якут Семен Петров. Хороший парень. Он говорил, что красивее тундры ничего нет. Вот Михась и поехал посмотреть. Поехал и остался. Понравилось ему тут. И заработок хороший — Михась помогал своим старикам, да и сестре посылал чуть не каждый месяц.

Мотор работал ровно, в кабине было тепло.

Михась напевал какую-то веселую песенку. Он был молод. Ему хотелось петь. И он пел.

Один среди бесконечно снежной равнины. Так прошла ночь.

Михась видел, как небо светлело, становилось все шире. И вот на востоке вслед за красным свечением зари возникло огромное холодное солнце Севера. Михась снова увидел живые снега, ослепительную ширь тундры.

Михась открыл дверцу кабины и, высунув голову, крикнул: «О-о, го-го-го-оо!»

И его голос полетел во все концы тундры.

Солнце уже склонилось на запад. Позади осталась половина пути. И тут Михась увидел облака. «Может, пурга будет?» Михась до сих пор не попадал в пургу. Но бояться ему нечего: этого стального оленя, пожалуй, никакая пурга не осилит, а если ничего видно не будет, по компасу можно доехать.

А пурга и в самом деле начиналась.

Михась прислушался к голосу мотора и вдруг встревожился. Он прибавил газ, но трактор шел с той же скоростью. Неужели двигатель перегрелся?

Михась остановил трактор, открыл капот. Система питания в порядке, с маслом все нормально… Он начал было осторожно отвинчивать крышку радиатора — пар вырвался со свистом. Михась заглянул в радиатор: вода булькала только на дне. Куда же она девалась? А, вот оно что: течет. Внизу капает. Да, плохо. Полчаса придется потерять, но исправить можно.

Он достал ящик с инструментом и принялся запаивать трещину на радиаторе. Работать было трудно — ветер мешал. Наконец запаял. Посмотрел на часы: ну и ну! — целый час возился. Михась влез на гусеницу и стал заводить мотор. Не получается! Застыл мотор! Делать нечего. Михась сделал факел из пакли и принялся разогревать картер. Тут и случилось непоправимое. Сильный порыв ветра вздул пламя, и оно охватило пропитанную маслом ватную стеганку на капоте. Стеганка вспыхнула. Михась растерялся. А длинные языки пламени через раскрытую дверцу уже тянулись в кабину. Загорелось сиденье. Михась сбросил стеганку в снег, скинул телогрейку, вскочил в кабину. Телогрейкой он начал сбивать пламя, но и она загорелась. Жгло лицо, руки. Михась уже ничего не видел. Но он знал, что делает. Сиденье полетело в снег.

«Все-таки удалось сбить пламя. Но руки, руки в волдырях… Как же я такими руками трактор заведу?»

На снегу дымилась ватная стеганка от капота. Телогрейка почти вся сгорела.

У него еще хватило сил взяться за рычаги. Мотор снова не заводился. «Нет, такими руками ничего не сделаешь. Как же быть? До Кумахтахи километров сорок. Не дойти. Пурга начинается. Оставаться нельзя. Замерзну. Надо идти на восток, к избушке охотников».

Михась набросил на плечи стеганку, шапку не нашел. Хорошо хоть компас не потерялся.

Михась побрел на восток.

Тундра…

Летящий ветер, восточный ветер… снег, снег, а над головой — тяжелые, наползающие друг на друга тучи.

Тундра…

Вот и узнал тебя Михась…

Он идет из последних сил, налегает на ветер грудью. В глазах красные, желтые круги. Гудит ветер. Кругом снег, снег, снег…

Михась упал и не сразу поднялся.

Гудит ветер. Михась шел и падал, падал и шел, и, наконец, лежа на снегу, понял, что подняться он уже не сможет. Снег был мягкий и даже теплый. Хотелось уснуть. Глаза сами закрывались, — уснуть…

«Пропаду, — думал Михась. — Надо идти».

Но идти он не мог и теперь полз, загребая руками снег, задыхаясь.

Он подтягивался на локтях, прижимаясь к снегу горячим лбом.

Тундра…

Так мог погибнуть человек. Один.

Но тундра — это двое.

Старый Байбаас, держа в правой руке вожжи, бежал рядом с нартой, погоняя оленей.

На нарте лежал Михась.

Ветер все усиливался, снежные вихри налетали со всех сторон, впереди мелькали только спины оленей.

Байбаас догнал оленей и увидел, что нарту везет один головной олень, а второй совсем обессилел, не тянет нарту.

Жалко Байбаасу, очень жалко оставлять в тундре свою добычу, но что делать? Пришлось закопать в снег песцов, хоть этим облегчить нарту. Больше он своих песцов не увидит: почуют их по запаху волки и сожрут. Ничего не поделаешь.

Потом стал сдавать и головной олень. Байбаас, как мог, помогал ему: толкал нарту сзади.

Когда головной олень стал шататься от ветра, а Байбаас уже совсем задыхался, показалась наконец избушка охотников. Теперь согреть надо человека…

Байбаас нашел в избушке все необходимое: дрова для печи, масло, рыбу, мясо, посуду для варки пищи, оленью шкуру — чтобы было на чем отдохнуть. Все это было приготовлено в избушке на случай беды — по обычаю тундры.

Уложив тракториста на оленью шкуру, Байбаас затопил железную печку и набил чайник снегом.

Железная печка раскалилась быстро, в избушке стало тепло. Байбаас поставил вариться мясо и подсел к трактористу, который не открывал глаз, только изредка тихо-тихо стонал.

При свете свечи Байбаас увидел, что он совсем молодой. Байбаас не помнил такого тракториста на рыбозаводе, — видно, новый, приехал недавно.

Байбаас стал поить парня с ложки. Веки у него дрогнули, он открыл глаза. Байбаас обрадовался:

— Сынок, как себя чувствуешь?

Тот ничего не ответил. Из потрескавшихся губ его сочилась кровь. Байбаас вспомнил, как лечили раньше ожоги медвежьим жиром. Но сейчас его нигде не достанешь, и потом, медвежий жир не поможет: ожоги очень большие. В поселок везти надо, в больницу. «Как же я поеду завтра? Олени опять голодные, — так думал Байбаас, прислушиваясь к тундре. — Где теперь родители этого парня? Они, наверное, не знают, что их сын попал в беду».

Вдруг больной пошевелился.

Байбаас приложил ухо к его губам.

— Где… я?

— В тундре. Не бойся, — ответил Байбаас по-якутски. И, спохватившись, сказал по-русски: — Я охотньик… Тундра, юрта…

— Пить…

Байбаас напоил его чаем из стакана.

— Может, поешь? Мясо… мясо… килиэп… Балык…

Парень не ответил.

— Как имя?

— Мих-ась…

— Мэхээс? — удивленно воскликнул Байбаас — Мэхээс, да?

Парень: кивнул.

— Мэхээс! У тебя якутское имя. Моего отца тоже звали Мэхээсом. А откуда ты?

— Белорус… Бело… рус…

— Так, так, сейчас понятно. Значит, белорус, На войне был мой брат, вот там и воевал. Мэхээс, я сын Мэхээсэ, а ты тоже Мэхээс! — бормотал радостно Байбаас. — Будешь кушать, Мэхээс? Ты бы покушал, подкрепился.

Михась закрыл глаза. Байбаас вышел за дверь, набрал в тряпку снега, приложил ко лбу Михася.

— Мэхээс, не бойся. Вот скоро притихнет ветер, поедем. У нас есть хороший лекарь, очень хороший человек. Даже мертвого оживить может. Тебя, Мэхээс, он обязательно полечит, — бормотал Байбаас — Не бойся, парень… Он тебя вылечит… Слышишь, Мэхээс?

Байбаас все подкладывал в печь дрова, кипятил чай. «Тундра, не надо шуметь. Человек совсем больной. Тундра, ты слышишь меня?»

После полуночи ветер начал стихать. Байбаас решил ехать, не ожидая полного затишья.

Олени Байбааса за ночь совсем не отдохнули, Второй олень даже не встал, когда Байбаас вышел из избушки. Что ж, придется его здесь оставить.

Байбаас почти насильно накормил Михася супом и сам поел досыта.

Остатки сваренного мяса и другую еду положил на полку. Налил бульон в бутылку, сунул ее за пазуху: пригодится в пути. Отрезал от буханки половину, отдал оленям.

Запряг головного.

Оказывается, тундра только притихла и теперь снова бушевала. Все было так же, как вчера: олень тянул нарту, а Байбаас толкал ее сзади.

«Еще километров сорок. До вечера доедем», — думал Байбаас.

Когда до поселка оставалось километров пять, олень поранил левую переднюю ногу, из раны потекла кровь. Олень виновато посмотрел на своего хозяина. Головного никогда не надо было понукать… Раз остановился — значит, все. Байбаас освободил его от постромок и сам повез нарту, налегая на лямку. Тяжело. Очень тяжело.

Олень шел за нартой, но все больше отставал. «Ничего, хороший олень, не пропадет, сам вернется домой».

— Ничего, ничего, — твердил Байбаас и шел, шел, шел…

Тундра…

Снег, снег, снег. Снег в лицо.

«Неправду говорят, что стар Байбаас. Дойду».

Вечером во двор больницы вошел шатаясь облепленный снегом человек. Он тащил за собой нарту. Вокруг с громким лаем носились поселковые собаки.

На шум вышел врач.

Наткнувшись, как слепой, на крыльцо, человек показал ему на нарту, сказал еле слышно:

— Спасите его!.. — и упал.

Врач заметался — кого нести первым: того, кто на нарте, или этого, на снегу.

Тундра — это двое.

Перевод с якутского С. Виленского.