По ночам Никиту Ларломкина будил шум дизелей.
Он прислушивался к их ровному бесперебойному голосу и узнавал о подъеме и спуске инструмента, о бурении или смене долота. Говорили дизели и о многом другом, чего не уловит слух неискушенного в технике человека. Голос у них густой, мощный. Стены утепленного балка слегка приглушали его, и от этого он становился более мягким, выразительным. Широкой волной он окутывал промерзшую насквозь тайгу — с кедровой лапы серебристой искрой сыпался куржак, в чаще хмурые елки вздрагивали лишайчатыми бородками, а сугробы мягко поглощали все звуки. Буровая не давала тайге вздремнуть. И от говора дизелей в ней становилось как-то теплее.
Шум двигателей усыплял Никиту Ларломкина, словно колыбельная песня. Такую песню, кроме буровой, он нигде не слыхал. И тотчас же просыпался, как только в этот голос вплетались посторонние звуки, не слышные другим, но режущие его слух.
В эту ночь Никита проснулся от натужного рева дизелей — они работали на пределе. По звуку — подъем инструмента. «Обороты, обороты добавь!» — взмолился он, обращаясь к дизелисту, там, на буровой. Но тот — то ли задремал, то ли отлучился куда. И дизели, еще раз всхрапнув, заглохли.
Никита накинул телогрейку и выскочил в стужу декабрьской ночи, пожалев, что встал не сразу. Бросился под навес и запустил дизели. «Подниму инструмент, все равно теперь не уснуть», — подумал он и кивком головы указал помазку на электростанцию, освещавшую жилые балки и вышку. Тот молча взялся за ветошь. А дизелист — «вот беда-беда!» — видно, решил пока не попадаться на глаза Никите.
Дизелисты немного побаивались и недолюбливали Ларломкина за угрюмый характер и излишнюю требовательность. Называли его просто Старшой, хотя этому смуглому, скуластому парню было всего лет двадцать шесть.
Когда подняли инструмент, на небе бледно занялась декабрьская заря. Никита так и не ушел спать — какой тут сон, если сегодня добуриваются последние метры. Бригада улетит на новую скважину, а он, старший дизелист Никита Ларломкин, останется здесь. Останется, чтобы не расставаться с дизелями. Можно, конечно, слетать на базу и вернуться с испытателями скважины. Но он не любит болтаться без дела. Такая уж судьба у старшего дизелиста — временный член любой буровой бригады, куда дизели — туда и он. Прилетят монтажники, разберут вышку, чтобы перекинуть на новый участок. А Старшой всюду сопровождает свои дизели, отвечает за них головой, ведь буровая без них — просто мертвая вышка. И на эту работу ставят всегда людей надежных, с большой практикой.
На обед Никита пришел последним — задержался в дизельной.
Повариха вновь, в который уже раз, пожурила его:
— Дались они тебе, Никитушка, машины эти — опять все остыло!
Никита виновато улыбнулся: мол, в желудке согреется.
— Расстаемся, значит, завтра, — сожалела повариха, гремя мисками. — А женить тебя так и не успели — вон у нас какие коллекторши, чем не невесты! Ведь ты, со своими машинами, так бобылем горьким и останешься. Попомни мои слова!.. На другой буровой кто тебя так кормить будет, как я кормила?! Горе ты мое луковое! — вздохнула повариха, подавая Старшому миску, которая была прикрыта крышкой и стояла отдельно, на углу горячей плиты.
Вполуха слушая повариху, Никита молча ел, думая с уважением: «Хорошо готовит — значит, любит свое дело, знает его!»
К нему подсел мастер:
— Ну что, Старшой, останешься в бригаде?! Я, брат, из тебя такого бурильщика сделаю — все рекорды твои будут! Станешь первым хантыйским бурмастером… Ну как?!
«Какой из меня бурильщик? — подумал Никита. — Хитрит старик, хитрит. Собака не тут зарыта…»
— У меня глаз — вижу, кто на что способен. Редко ошибаюсь, Старшой! — продолжал мастер и, чуть помедлив, поддразнил Никиту: — Бурильщик главный — на первом месте! А что твои дизеля?! Ты от них вон промаслился насквозь, просолярился, того и глядя — вспыхнешь!
— То — сердце буровой! — веско проговорил Никита и подумал: «Сам будто не знает».
— Так ведь сердцу нужна разумная голова, Старшой!
Никита подался в дизельную: пообедал, делать в столовой нечего, а убивать время попусту не привык.
— Чудак наш Старшой-то, — сказал мастер. — Хлопотно с дизелями, особенно зимой. Мается парень, а выгоды своей не понимает.
— Значит, не хочет… — отозвалась повариха. — Хороший мужик, работящий, нашел свое место, только вот на женщин не глядит почему-то…
— А-а, в тихом омуте сама знаешь, кто водится… — съехидничал мастер, затем добавил: — А мне не помешал бы толковый механик… Жаль…
На другой день буровиков сменили испытатели, затем прилетела бригада монтажников — начался демонтаж буровой.
Никита все эти дни занимался мелким ремонтом в своем хозяйстве — «подтягивал гайки и винтики». Был он доволен — все дизели у него в порядке, хотя и немало поработали: сделал заначку — собрал кой-какие запчасти, которых у него не было, и теперь разные мелкие поломки сможет устранять сам; удачно пробурили скважину — почти на два месяца раньше срока выполнили план проходки… Что еще надо?
По вечерам он долго не засыпал от непривычной тишины.
Во сне дизели жалобно, с отрывным запоздалым стоном звали на помощь, и он среди ночи вскакивал с постели. Но, кроме завывания ветра за окном и шума тайги, ничего не слышно. Он лежал с открытыми глазами до тех пор, пока его не начинала убаюкивать тихая и нежная мелодия стальной упряжки. И утром он просыпался бодрым и веселым, с необыкновенной легкостью во всем теле.
Стояла странная зима: середина декабря, а настоящих сибирских морозов еще не было. Оттепели сменялись обильными снегопадами. Земля долго не промерзала под снегом, не твердела. Поутру на болотах из-под сугробов зарывался белесый пар. Округа еще дышала, не омертвела вконец.
Утром, выйдя из балка, Никита чутьем коренного сибиряка уловил, что зима повернулась другим боком: вот-вот ударит мороз. Снег стал серебристей, светлей. Суровый ельник замер в ожидании чего-то, не шелохнулся ни единой иглой. Только беззаботный дятел звонко гремел на всю тайгу. На закате Никита убедился, что не ошибся. Как говорили охотники-ханты, солнце «надело шапку и варежки» — появились протуберанцы. «Пора уж, пора, — подумал Никита. — Какая зима без морозов?!»
Ночью его разбудили не дизеля, а простуженный женский голос. Он поначалу никак не мог понять, во сне ли это, наяву ли. Только будто кто-то шепнул ему: «Она». И этот шепот на мгновение парализовал его. И потом, когда отпустило и он облегченно вздохнул, все равно не решился взглянуть на нее. Придя в себя и окончательно проснувшись, он взял с протянутой руки лист бумаги. Не прикоснулся к ее руке, но почувствовал, что она холодна.
Буквы долго прыгали перед глазами, и смысл написанного дошел до него не сразу. Это была радиограмма, подписанная начальником экспедиции. В ней приказывалось срочно доставить дизели на скважину Р-19. Подумал: «Почему она приехала?.. Кто она теперь?.. И кто дизели запорол — Семенов?.. Коваленко?..»
Он знал, что эту скважину во что бы то ни стало должны сдать до новогоднего праздника — конец года, план, премии. «На орден жмет, — подумал Никита о начальнике. — Замучили со своими рекордами, только технику гробят!»
— Когда? — задал он ненужный вопрос, чтобы услышать ее голос и по интонации определить, как ему быть.
— Грузят монтажники, — сухо ответила она, выходя из балка.
В двери ворвался сизый клуб морозного пара.
Одеваясь, Никита все думал о ней. Прошло более трех лет с той весны, как она ушла от него. Ушла и бесследно исчезла, как в воду канула. А жили вместе почти два года, вроде и ссорились-то редко. Правда, иногда скажет: «Ты все о машинах думаешь» или «Почему ты меня все зовешь Татьяна да Татьяна?» На такие, казалось, мелочи он и внимания не обращал…
Везли дизели на двух тракторах с саночными прицепами. Грунтовая, недавно проложенная дорога была в заносах и ухабинах. Тракторы вгрызались в сугробы, буксовали, но… тихонько ползли вперед. Никита сидел в кабине второго трактора рядом с Венькой, мужичком неопределенного возраста с пухло-бледным лицом. Все его движения неуверенные, какие-то корявые, а фигура помятая, будто без костей. Чем-то напоминал он изношенный коленвал — мало толку, но и выбрасывать жалко.
Мысли снова вернулись к Татьяне. С каких это пор стала она трактористкой? Была техником-геологом, училище кончила, а технику, помнится, не любила. Где жила она эти три года? И с кем? Чем занималась? Может быть, Венька — ее муж?.. Нет, не похоже. Она почти не изменилась. Только черты лица стали жесткими и решительными да блеск глаз острее, колючее — верные признаки одинокой женщины. Вообще-то никогда не угадаешь, что пережила женщина и что у нее на уме.
Мороз все набирал силу: тракторы плыли в облаках серого тумана. Бока железной печурки в кабине малиново накалились. Венька торопливо швырял в огонь короткие сосновые чурки и поминутно одергивал полы затасканной шубенки. Но холод со всех щелей неутепленной кабины протягивал свои руки.
— Трактор бы не накрылся, елки-палки, — бормотал Венька. — Накроется — капут нам, елки-палки!
«Видно, осердился не на шутку, хочет наверстать упущенное, — подумал Никита о морозе. — Пусть жарит, пусть!»
Поглубже нахлобучил шапку-ушанку, уселся поудобнее. Ему зябко не от холода, а от мысли, что рядом с ним человек — то ли свой, то ли чужой, — который знает всю его подноготную. И хотя в его короткой биографии нет ничего предосудительного, он никогда не рассказывал о себе.
Ничего необыкновенного в его жизни не было. Вырос в глухой охотничьей деревушке, воспитывался у тетушки. Все началось с маленького подвесного моторчика. Его привез из райцентра тетушкин муж. Детвора ни на шаг не отходила от хозяина, когда тот копался в моторе или запускал его. Однажды мотор забарахлил — не заводится, да и только. Бензин идет, искра есть, а работать не хочет. Полдня бились, собрали всех мало-мальски разбирающихся и совсем не разбирающихся в технике. Дело не сдвинулось с места. Наконец Никита глухо сообщил, что нет на свече медного колечка, оттого-то и не заводится мотор. Не поверили охотники, но все же надели на свечу прокладку, навернули как следует. Дернули раз, другой — и запыхтел мотор. Тут порешили охотники-старики, что быть Никите не следопытом таежным, а «машинным человеком».
В четырнадцать лет он уже хорошо знал устройство всей «техники», бывшей в деревне, начиная с электростанции и кончая киноаппаратурой в клубе. Через год он собрал свой первый двигатель из металлолома. Поработал он всего минуты две-три — разлетелся на куски. Но память оставил — рваный шрам на левой щеке.
Потом плавал капитаном-мотористом на местном катеришке, поскольку желающих работать на нем не находилось. Двигатель держался на честном слове: всевозможных пробок и деревянных затычек было больше, нежели металлических. Но Никита не унывал и ладил с этим мотором до той поры, пока не развалился деревянный корпус старого катера.
Затем сейсмопартия, а позже пришел на буровую помощником дизелиста.
Декабрьский день короток, как первый шаг младенца. В третьем часу пополудни на тайгу надвинулись сумерки. Фары бледными лучами выхватывали стылые сугробы, продрогшие стволы и оледеневшие лапы таежных елей.
Лес мертвел от холода. Не слышно ни зверей, ни птиц.
В потемках переезжали реку по бревенчатому накату, вмороженному в лед еще в ноябре. Когда головной трактор выбрался на другой берег, Венька тронул свою машину. Он чаще обычного переключал скорости, чтобы быстрее миновать опасный участок пути: бело-ледяная река угнетающе действует на человека, особенно в жестокий холод, напоминая теплое лето…
Почти у самого берега прицепные сани съехали с обледеневшего наката.
— Стой! — закричал Никита, схватив Веньку за плечо.
Звонко хрустнуло железо — опоздал. Лед затрещал, и сани медленно, как бы нехотя, погрузились в реку. Когда Никита выскочил из кабины, все было кончено: из воды торчали цилиндры трех дизелей.
Течение играло свежесколотыми льдинками. Они звучно бились о серебристое железо дизелей.
Полынья выдохнула серое колючее облако.
В чаще гулко, как выстрелы в ночи, лопались от мороза сосновые сучья.
Вдруг стало жарко — Никита распахнул полушубок.
— Гони трактор на берег! — услышал Никита властный голос женщины.
Венька вздрогнул, чертыхнулся и бросился к машине.
Женщина возле трактора осматривала обломки прицепа, лопнувшего по отверстию. Зачем-то вытащила штырь, постучала по серьге, будто проверяла на прочность.
— Усталостный излом, — неуверенно выдохнул из кабины Венька.
— А морозный не хочешь?! — насмешливо спросила Татьяна.
Венька захлопнул дверцу. У полыньи они остались вдвоем.
— Застегни шубу, простынешь, — сказала она таким голосом, словно только вчера расстались. — Пошли на берег!
Никита молча повиновался.
Теперь втроем сидели у костра и пили крутой кипяток. Тепло разморило — слипались глаза.
— Ну что, Венька, хочешь искупаться? — спросила Татьяна. — Давно ты купался?
— Ей-ей, у меня ангина!.. Может, сгонять на буровую, так я мигом!
— Сгоняешь ты мигом по такой дороге! Да и там мало охотников найдется…
— Эх, если бы не ангина да не сердце… — вздохнул Венька.
— У меня тоже, между прочим, имеется сердце. И печенка есть, которая не любит ледяную воду. Как быть?
— Кран бы сюда! — мечтательно протянул Венька.
— А костюм водолазный не хочешь?!
— Пригодился бы, не отказался. А еще лучше — спиртику бы! Эх, тряхнул бы стариной!
— Тогда бы любой дурак полез, а ты не вспомнил бы про свою ангину и сердце, верно?!
— Дураки тоже в тайге на снегу валяются, ценить их надо… Ей-богу, душа к косточкам пристыла!
— К пяткам, наверно, пристыла, а еще муж-жик!
Теперь, при свете костра, тьма стала густой и черной, как смоль. Никита покосился в сторону полыньи, и сердце тоскливо защемило, словно окунулся уже в ледяную воду. Дизели ни разу не подводили его, и он никогда не подводил их. Неужели теперь придется их бросить?!
Железо при жестоких морозах становится хрупким и легко ломается. Человек выдерживает немного больше. Поэтому-то Никита любил сильные морозы: все наносное погибает или убирается восвояси, легче дышать. Теперь он впервые чертыхнулся и на мороз, и на железо прицепа. С чем приедет на Р-19 он, старший дизелист? С неполным комплектом дизелей? Бурить-то ведь невозможно в полную силу. Черт с ними, с их рекордами и премиями — это его никогда не волновало. Главное — буровая без сердца, мертва она. По ее стальным жилам нечем гонять живительный раствор, крутой кипяток, сжатый воздух, электрический ток. Нечем поднимать многотонный буровой инструмент. Никому это не под силу, кроме старшего дизелиста со своей стальной упряжкой.
Проклятая река, просто так она не выпустит плененные дизели.
Между тем услышал возглас «Сама полезу…» и подумал, как мало она изменилась, и, пожалуй, если считает нужным — и вправду полезет. Он хорошо знал ее характер.
Все эти годы Никита тешил себя тем, что встретится когда-нибудь с ней. Как и при каких обстоятельствах — этого он не знал. Оттого-то сегодня ночью долго не мог проснуться — думал, что это сон. Только вот почему они разговаривают между собой так, будто его здесь нет? Может быть, уже обращались к нему, а он, занятый своими мыслями, просто не слышал? А разговаривают как люди близкие, давно знающие друг друга, Неужели все-таки муж?!
«Сама полезу…» Полезет… А стоит ли рисковать? Но вскоре его сомнениям пришел конец: он услышал голос своих дизелей. Они звали его на помощь, звали жалобно, настойчиво. Так звали они обычно по ночам, когда он моментально просыпался. Только теперь их голос был хриплый, приглушенный толщей воды, будто они захлебывались. Никита снял рукавицы, заткнул уши: они все звали, звали, уверенные, что он услышит их зов, не оставит в беде. Никита облегченно вздохнул — теперь не будешь хитрить с самим собой, не будешь искать уловок.
А они все зовут, зовут. Их зов слышится все явственней, все отчетливей. Деваться некуда…
Стоя у черной ямы полыньи и обвязывая себя веревкой, Никита взглянул на женщину, жену, которая ушла от него три года назад. От холода она будто накалилась вся, но мороз не исказил черты ее лица, а сделал их резкими, суровыми и… милыми, словно вдруг она слилась с холодными снегами, декабрьским небом, с белой рекой, с чутким простуженным лесом, где отзывается малейший шорох. И, топчась у черной воды, Никите захотелось не ей, а чуткому лесу шепнуть: «Люблю». Лес повторит его слова. Для нее. Никита ни разу не говорил ей «люблю», все не было времени… Да и нежность считал он пустым занятием, стеснялся ее. Он покосился на Веньку — не украдет, не перехватит ли это слово. Но тот с бормотанием носился вокруг полыньи, подтягивал стальной трос и, видимо, был рад, что сыскался «дурак», который добровольно лезет в эту пучину. Ему было не до шепота ночного леса.
Завязывая последний узел, Никита сообразил, что в воде-то ведь плюсовая температура, а наверху под пятьдесят. И он осторожно шагнул в тихо журчащую бездонь реки, внушая себе, что том теплее.
…Когда он выбрался из воды — сразу окутался сизым паром, будто загорелся вдруг. Непослушным, одеревеневшим языком выдавливал:
— Са… ни примм… ерзнут вытт…
Венька бросился к трактору.
Женщина схватила Никиту за руку — повела к костру. Она не чувствовала холода. Ее рукав с каждым шагом все сильнее примерзал к оледеневшей телогрейке Никиты.
Звезды на небе сняли приветливо и тепло.
Когда тупой палец капитана лег на спусковой крючок и черная точка дула медленно поплыла вверх, Костя Казымкин вспомнил, как всходило сегодня солнце. Он проснулся до зари и вышел на палубу. Серые домишки лесоучастка еще ползали в белесой дымке утреннего тумана. Заречный лес замер в напряженной тишине. Тяжелая вода бесшумно лизала голубой борт катера.
Костя, прищурив зоркий охотничий глаз, наблюдал, как в тихой курье за рекой ондатра косила траву. Она плыла вдоль берега с пучком пырея, и волны двумя крылами расходились от нее. Иногда она останавливалась, заплывала в траву, пополняла свой пучок. Отсюда она виднеется темной точкой, но Костя не сомневался, что это ондатра — только она в такую рань выходит на кормежку. Подивился: сколько лесов вырубили на этой реке, сколько воды перемутили здесь катера, сколько бродили тут лесорубы с ружьем, а зверь, птица еще не перевелись, река яростно борется за свою жизнь. Задумался Костя и забыл о времени.
И вдруг осеннее бледное небо вспыхнуло розовым пламенем, и округа вздрогнула от далекой журавлиной песни.
Взошло солнце.
Во сне ему привиделся точно такой же рассвет — неожиданный и стремительный. Только солнце упало тогда на оленью упряжку и старое зимовье в сосновом бору. Это было всего год с небольшим назад в прибрежном урмане Вонтъегана…
Костя еще потоптался на палубе, не замечая пронизывающей свежести осеннего утра, и наконец нехотя взялся за холодную скобу дверцы. Войдя в кубрик, он почувствовал, что капитан уже проснулся. Неподвижные серые глазки его стеклянно уставились в потолок. Лицо не выражало ни радости, ни печали, словно и мысли в его голове были неподвижны. Костя давно заприметил, что никто не задерживал взгляд на лице капитана: высокие старались смотреть поверх его головы, низкие же упирались глазами в его грудь. Костя же, поскольку был одного роста с капитаном, научился, не отводя глаз, не видеть его лица. А был капитан вовсе не уродом, наоборот, был недурен собой. Но когда долго смотришь на его лицо, на душе отчего-то становится тоскливо — человека охватывает необъяснимое беспокойство.
Капитан потянулся, скинул одеяло и хрипловатым со сна голосом пропел:
— Пос-след-ний рай-йсс!.. Слышь, Константин, — последний райс по Вон-речке!
— Не Вон-речка, а Вонтъеган — значит Урманная река! — поправил Костя.
— Один черт, главное — последний райс! Люблю последние райсы по этим речкам! Обожаю-ю!.. Тут каждый мысок, каждый заливчик накрепко запомнит капитана Мишку Буркина. Так-то, мой друг!
Он торопливо натянул тельняшку, сунул под мичманку прядь русых волос и шагнул к иллюминатору. Сонные глазки его ожили и беспокойными мышатами метнулись на берег, где уже задымил печными трубами лесоучасток.
— Сбегаю в поселок — и снимемся, Константин! — низким голосом произнес Буркин, выходя из кубрика. — Готовь катер в последний райс!
Редко оживают его глазки — значит, что-то задумал, соображал Костя. И дался ему последний рейс — чем он лучше остальных рейсов? Поскорей бы уж кончалась навигация!
Плавал он на катере первое лето. После школы одну зиму охотился с отцом, а потом поступил на курсы мотористов — ох как тянуло тогда на сильные и быстроходные катера, что сновали по таежному Вонтъегану. И часто снился ему белый катер-красавец с мелодично поющим мотором. Но у каждого времени свой сон — река быстро наскучила своим однообразием: плоты и баржи вниз и вверх по течению. Все рейсы одинаково скучные и нудные — разве с тайгой сравнишь?! Там ведь охотник редко когда пройдет дважды по одной и той же тропе. И в это утро, на рассвете, когда увидел ондатру в курье, он окончательно решил вернуться в тайгу на промысел.
Стоя перед штурвалом в ожидании капитана, он задумчиво водил пальцем по запотевшему стеклу рубки. Под его рукой рождались резвые тонконогие олени, островерхие чумы, низкорослые сосенки и легкие охотничьи нарты. Но линии тотчас же запотевали, и все растворялось в белесом тумане, словно уносилось в прозрачное осеннее небо. Он не знал, сколько оленьих упряжек умчалось в небо — рука ходила сама собой. Из задумчивости его вывел грохот сапог по железной палубе — Буркин с длинным свертком под мышкой протиснулся в рубку и взялся за штурвал. Забурлила вода за кормой, катер отвалил от берега, круто развернулся и помчался вниз по течению. На буксире болтался пустой понтон из-под горючего.
Когда поселок скрылся за поворотом, капитан уступил штурвал Косте и развернул сверток.
— Во какую пушку заграбастал! — воскликнул он. — Стакнулся с продавщицей, в городе хрен купишь без бумажки! Так-то, учись жить, Константин, пока Буркин не скопытился!.. Шестнадцатый калибр, хромированные стволы — настоящая пушка!
— По мишеням, что ли, хочешь? — поинтересовался Костя, удивленный тем, что за все лето ни разу не видел в руках Буркина ружья, и казалось, тот всерьез никогда не интересовался охотой, а тут на тебе — сразу «пушку» купил.
— Ха-ха, мишени! — хохотнул Буркин. — Знаешь, какой я стрелок! Таких еще надо поискать! Я, друг ты мой, ни на какую живность больше одного патрона не трачу. Хоть мишку косолапого давай — одним выстрелом уложу! Потому как всякое зверье страх передо мной чувствует — возьми того же мишку: силен, а боится меня!
— Да не боится он, а нрав у него… нелюдимый, не любит зазря встречаться с человеком, — вступился Костя за медведя.
— Во-во, через страх и не любит человека! — упрямился Буркин. — Вот если бы я с кулаками ходил по лесу, так он не стеснялся бы встречи со мной. А тут такая пушка и последний райс — пожалте, мишка косолапый, на бережок!
— Жди, так он и пожалует к тебе! — пробурчал Костя, — Ума он еще не лишился…
— Ладно, хрен с ним! — махнул рукой Буркин. — Без него не будем скучать, все-таки последний райс. Я, брат, еще ни разу не завершал навигацию без пушки, ты меня еще не знаешь…
А Костя и вправду совсем не знал своего капитана. Весной Буркин сам вызвался взять к себе новичка. Ни о чем не спрашивал, только поинтересовался, на самом ли деле Костя сын охотника. Получив утвердительный ответ, Буркин тогда удовлетворенно хмыкнул — мол, сработаемся, землячок. И верно, Костя быстро освоился на катере — помогла и природная память, и сообразительность коренного жителя тайги, род которого многому научился на таежных тропах, многое постиг в борьбе за жизнь. А Буркин оказался неплохим капитаном, был в меру требовательным, к мелочам не придирался. Этим летом директор хотел взять его на свой катер, да он почему-то отказался. Говорил, от начальства подальше — спокойнее жить. Только вот к его бесстрастно неподвижному лицу Костя никак не мог привыкнуть.
Двигатель работал ровно и монотонно, шум его гулким эхом отзывался в настороженном осеннем лесу. Катер уверенно бежал по неширокому Вонтъегану — Костя хорошо знал таежные реки и безошибочно угадывал русло, избегая отмелей и подводных коряг.
— Понимаешь ли, Константин, я поболе двух десятков навигаций закрыл, — говорил Буркин, прочищая ружье от смазки. — Привычку имею к последним райсам! Вот прикинь, до города вместо двух дней можем плыть четыре, не то неделю. Ведь двигатель может поломаться али еще что может случиться. Может ведь двигатель отказать?!
— Двигатель? Может, конечно, — неохотно согласился Костя.
— Про то я тебе и толкую, не можем все лето без единой поломки ходить… А я такие места знаю в низовье, что тебе, сыну охотника, и не снились — зенки на лоб полезут, когда увидишь!
«Эк, да ты неспроста пушку-то купил! — подумал Костя. — И сети, выходит, не зря припас для последнего рейса! В низовье напоследок решил похозяйничать!» И он впервые почувствовал острую неприязнь, почти ненависть к своему капитану и неосознанно отодвинулся от него. Теперь он насторожился и боковым зрением постоянно следил за Буркиным, словно тот со своим ружьем собирался неожиданно напасть на него.
— А вообще, Константин, я хочу рвануть отсюда… на нефть али газ, на буровую дизелистом. Знаешь, лес уже не в цене, лес… что утлая лодчонка в луже, а нефть — это как крейсер, который любой океан переплывет! Чуешь, что это такое?!
«Сам-то ведь всю жизнь плаваешь по луже! — подумал Костя. — Каждому свое — кому лодчонка утлая, кому крейсер!» А вслух ничего не сказал, только плотнее сомкнул челюсти.
— Хочешь, Константин, и тебя с собой возьму на буровую, помощником будешь моим, а?!
— Что нам делать на одной буровой… вдвоем?!
— Как что?! — не понял Буркин. — Вкалывать будем, чтоб, значит, не останавливался наш крейсер. Увидишь, все будет на мази у капитана Буркина, держись за него, не пропадешь!
— Точно, с тобой хоть не утонешь, одно спасение есть, — ехидно заметил Костя.
Буркин был занят ружьем и мало обращал внимания на интонацию своего напарника.
— Знаешь, почему я тебя на катер взял? — бубнил он, отвинчивая какую-то гайку. — Потому как у тебя совесть добрая, как у хорошо отлаженного двигателя.
— Как это… добрая совесть? — удивился немного Костя.
— А так: не можешь обидеть человека, не умеешь такие пакости делать!
— А если ты ошибся, капитан?!
Буркин оторвался от ружья и медленно повернул свое неподвижное лицо; его холодные колючие глаза впились в Костин подбородок, и тому рулевая рубка вдруг показалась тесной и неуютной. Буркин молча смотрел на Костю, словно хотел убедиться, что это не кто иной, а его подчиненный, с которым плавал все лето. Наконец он попытался изобразить на лице что-то похожее на улыбку и голосом с приглушенно-ласковой угрозой выдохнул тяжело:
— Я, друг мой Костик… не ошибаюсь!
«Я понял тебя, — подумал Костя, — Если ты ошибся, я не должен это показывать. Но я не двигатель, не машина. Это катер куда повернешь, туда и пойдет».
Между тем Буркин закончил чистку своей пушки, пристегнул к ней ремень и, лихо сдвинув на затылок мичманку, прищуренным глазом глянул в стволы. Затем закинул ружье за плечо, крутанулся по рубке, хлопнул себя по животу и не выдержал:
— Ну как, Константин, похож на охотника?!
— Как наемник, в газетах такие снимки — хоть сейчас в Африку посылай! — засмеялся Костя. — Только пулемета не хватает на плече да усов! — сказал и спохватился, что шутка-то получилась неуместная.
Но Буркин уже наполнялся какой-то неуемной радостью и словам Кости особого значения не придал, только пробурчал:
— Ну-ну, придумал тоже — наемник! Кто я — грабитель, что ли? Насильник какой?!
— Нет, просто обликом, с пушкой-то, шибко уж грозен! А так вроде бы самый мирный капитан.
— То-то! А то придумал — наемник! Они мне и во сне не снятся… эти наемники!
«Да чтоб сегодня же приснились!» — мысленно пожелал ему Костя.
Буркин загнал в стволы два патрона, с жаканом и дробью, и вышел на палубу. Ружье он держал перед собой наготове. Замасленный короткий палец лежал между курками: на который нажать раньше — на левый или правый? Но, как назло, река будто вымерла — ни чирка, ни халея, ни пташки глупой.
Глаза капитана скользнули по прибрежному лесу — и березки зябко съежились и поникли.
Он долго еще стоял на палубе, оглядывая серое осеннее небо и молчаливый лес, бегущий навстречу катеру. Наконец опустил ружье, дыханием погрел красные от холода руки, перевернул на борту спасательный круг с номером катера и ввалился в рубку.
— Первый выстрел должен быть удачным! — сказал он. — Тогда пушка принесет счастье!
— От тебя все зависит, — сказал Костя, чтобы не молчать.
— Иди, приготовь что-нибудь пожрать, пора обедать.
— Думал, свежим мясом накормишь.
— Все будет, дай срок…
Сначала он отнес ружье в кубрик, лишь после этого встал за штурвал. После обеда Костя спустился в кубрик и не выдержал — снял со стены капитанскую двустволку, осмотрел ее внимательно, с охотничьим пристрастием, даже вытащил патроны и заглянул в стволы. Ружье ему понравилось — с таким он еще не ходил по звериному следу. Повесил двустволку на прежнее место и прилег на койку. Потом достал кусок лосиного рога, из которого вырезал украшенные тонкими орнаментами костяные застежки и пуговицы для оленьей упряжки. Но почему-то все валилось из рук, и он отложил рог. Полистал книжку — и читать не хотелось. Беспокойство, которое вселилось в него, когда Буркин вытащил ружье, с каждым часом все усиливалось. Словно в его душе вот-вот должна лопнуть важная и очень нужная струна, без которой жизнь станет бессмысленной и глупой. Да тут еще встала перед глазами Малая излучина, что выше лесоучастка по течению, в верховье Вонтъегана. В прошлую осень, в это же время, когда только начался гон, там он случайно наткнулся на два обезображенных трупа оленьих самцов — срезаны только головы и ляжки. Искать виновников было бессмысленно: по реке сновало столько моторок и катеров, что ищи не ищи — все впустую. А самцы, видно, приглянулись кому-то своими красивыми ветвистыми рогами: мало ли у кого был последний рейс по Вонтъегану в ту осеннюю пору. Может быть, Буркин там проезжал?! Может, как раз пристреливал новое ружье?! Кто знает, на воде следов не остается. В этой глухомани ни егерей, ни рыбинспекторов — никого. На Обь выедешь — там другое дело.
Маялся Костя, не находил себе места. Терзало предчувствие неминуемой беды. Он чувствовал, что столкнется лоб в лоб со своим капитаном. И от того, как он поступит, во многом будет зависеть его дальнейшая жизнь. И не только его, ему казалось, что от этого будет зависеть жизнь и реки, и тайги. А что он сделает в решающую минуту — он не знал. И эта неведомость еще более тяготила его.
Наконец под монотонный стук двигателя он задремал, и привиделось ему, что по первой пороше распутывает след рыжей лисицы. И когда стал настигать ее, услышал крик: «Лось!»
Какой же это лось, подумал он, ведь я бегу за лисой. Но крик повторился, и он, окончательно проснувшись, вскочил и высунулся из кубрика.
— Лось! — прошипел Буркин. — Ружье! Скорей!
Изрядно помешкав, Костя достал двустволку.
— Становись за руль! — командовал Буркин. — Жми на всю катушку! Давай!
Из рубки хорошо был виден сохатый, который переплывал реку. Из воды торчала часть головы с крепкими бронзовыми рогами и темная полоска спины, Костя понял, что сохатого ввели в заблуждение крутой поворот реки и шум катера. Он услышал стук двигателей сзади и поэтому рванулся через реку. Но за это время катер обогнул мысок и выскочил на него. Костя прикинул расстояние — далековато, сохатый не подпустит их на выстрел. Это же, видимо, сообразил и Буркин — выхватил заржавленный топор я с остервенением ударил по толстому буксирному канату. Топор был тупой, он безостановочно молотил им по веревочному канату, приговаривая:
— Рраз, раз! Рраз, раз!
По легкому толчку Костя понял, что катер освободился от понтона — Буркин перерубил-таки канат, скорость увеличилась.
— Нажимай, не успеем! — кричал Буркин уже с носа катера. — Неужто уйдет, а?! Жми прямо на него!
Сохатый уже подплыл к спасительному берегу, но не мог выбраться на сушу — было слишком круто. Он повернул вдоль яра, выискивая пологое место.
А катер подходил все ближе и ближе.
— Теперь не уйдет! — воскликнул Буркин. — Мой будет!
— Не промахнись смотри! — не выдержал Костя. — Пока еще не твой!
Сохатый наполовину выбрался на сушу. Катер разъяренным зверем несся прямо на него.
И когда тупой палец капитана лег на спусковой крючок и пока черная точка дула медленно плыла вверх, Костя Казымкин прокрутил в мыслях весь прошедший день — с раннего утра до сего мига. Прокрутил и подивился тому, что проплавал все лето с капитаном, а так-таки и не узнал его до сегодняшнего дня, не понял и не раскусил, чем тот дышит.
Тут ружейный выстрел разорвал тишину над речкой, над осенним лесом.
Сохатый будто с удивлением глянул на катер, отряхнулся от воды, устремился к лесу и вскоре скрылся за прибрежным кустарником.
Буркин, обескураженный, переводил взгляд то на берег, где скрылся сохатый, то на ружье.
— Во паразит, еще оглядывается! — выругался он, придя в себя. — Погоди, ты еще попадешься мне!
— Бывает, на охоте еще не то бывает, — сказал Костя, сбавляя обороты двигателя.
— А ведь паршиво начинается наш последний райс, а?! — бормотал Буркин, вытаскивая гильзу. — Первый-то выстрел неудачный, будто из кочерги выстрелил, а?! Еще раз подведет, пушка-то, утоплю сразу же, не пожалею!
— Бывает, в тайге всякое случается, — повторил Костя. — А пуля — вот она! — и он разжал кулак.
Буркин остолбенел, будто гром его поразил. Только серые глазки заметались: пуля — Костя, Костя — пуля. Рука его рванулась за пулей, но Костя машинально сжал кулак.
— Дай, пар-разит, змея! — тонко пискнул Буркин. — Я тебя… Сукиного сына… Я…
— Не дам! Конец последнему рей-су!
— Дай!.. Сам возьму! Сам!.. Я те-бя сам…
— Попробуй! На!..
Ружье грохнулось на пол. Бинокль сорвался с крючка. Кружки загремели со столика. Захрустело битое стекло.
Катер запетлял туда-сюда, словно пьяный.
По рубке дробно и гулко, как выстрелы, застучали ветви деревьев. Буркин бросился к штурвалу, вывел катер на середину реки.
В просвет между облаков прорвались грустные лучи заходящего солнца, с уходом которого тайгу окутают сумерки и закончится первый день последнего рейса. Сквозь шум двигателя Костя уловил птичий щебет — значит, жизнь в лесу еще не замерла вконец. И бледное небо разрезает косой клин запоздалых журавлей — их прощальную песню Костя не уловил, видно, глушит ее шум мотора. Но все равно он улыбнулся им вослед, будто пожелал счастливого пути. Тайга готовится к зиме…
Вот и сохатый, что скрылся в этом лесу, торопится сейчас по своим спешным делам. А поглядел на него, Костю, так, словно хотел сказать что-то на своем лосином языке. Может быть, хотел поблагодарить? И теперь, наверное, в своем стаде рассказывает притихшим лосихам, как спас его сын охотника, плавающий на шумно чихающей быстрой лодке.
Тут Косте неожиданно пришла мысль, что ведь ему не все равно, одним «последним райсом» больше или меньше будет на Вонтъегане и на всех таежных реках, где есть лесоучастки и вахтовые поселки. Летом же нет охоты в тайге, линяют звери и птицы, зато зимой у речника долгий отпуск. Соскучился по охотничьим тропам — езжай в тайгу, распутывай звериные следы, до одурения вдыхай чудный запах свежих снегов и зеленой хвои. Надо еще подумать, где будет лучше, хорошо подумать…
Он взглянул в ту сторону, куда ушел сохатый, разжал пальцы правой руки — с ладони скатилась свинцовая пуля, булькнула за бортом и мгновенно скрылась под водой.