Сибирский рассказ. Выпуск V

НЕВОД, ПОЛНЫЙ СЕРЕБРА

Солнце уже и не глядело в окна домика стариков Пясей, стоявшего на высоком пригорке, на краю поселка. О том, что оно давно ушло, скрылось за бревенчатой стеной и до раннего утра не заглянет в окна — сначала в кухонное, а потом во все другие, — Пуйне поняла около часа тому назад. Она знает, что там, за дверями, кладовками и сенями ее дома, летнее солнце, пока они со стариками спят, будет в стороне от людских глаз чудодействовать: низко опустится, чтоб лишь чуточку, на какой-то миг, прикоснуться к земле, а потом тут же снова начнет подъем, все выше и выше, к самому потолку неба.

Не могла больше Пуйне сидеть и без передыху шить эти порядком надоевшие ей сегодня бокари. Встала, убрала тряпку, защищавшую платье от шерстинок, отряхнулась, потопала-пошаркала на одном месте ступнями летних ровдужных бокариков, чтоб не разносить по всему полу сор, аккуратно стала убирать шитье и мести пол.

Пуйне была обеспокоена. Подойдя к окну, она долго выжидающе пошарила глазами по берегу: не видать ли где ее старика Ямбе? Непонятно ей было, куда это он запропастился. Дело уже к ночи, а он еще с работы не пришел. Или остался в ночную смену? Ведь время теперь горячее — в разгаре летняя путина… Тогда как же Ямбе «терпит» свое пустое брюхо? Небось его кишки давно «песни поют»? Забежал бы поесть-то.

Пуйне будто кто-то кольнул. Сегодня, слышала она, рыбаки с Узкой протоки приезжали. Им и шторм нипочем: на этом берегу живут. Что если ее длинноногий Ямбе с ними загулял? Эти Вануйта с Узкой протоки часто «играют с поселком», все время сюда ездят, а то и пешком по берегу приходят, особенно если на Енисее боковой ветер, если с востока дует. Неизвестно где — ведь здесь, в нашем Халяхарде, во время путины «сухой закон» — где водку люди достают. Потому бригада Вануйта среди рыбаков на плохом счету, что частенько пьют. А если и Ямбе среди них? Где теперь его искать?

«А найти надо бы, — подумала Пуйне. — Шумливый он, если выпьет, будет галдеть, как чайка. Всю ночь сна себе не дозовется. А всему виной песни, которые Ямбе где-то находит, откуда-то слышит, сам выдумывает: пока все не перепоет — не заснет».

«А может, я зря так думаю, — сама себя успокаивала Пуйне. — Может, на работе старик? Ударник ведь, мало ли какое срочное задание получил? Надо бы ужин ему отнести…»

«Нет, однако, не пойду, — передумала Пуйне тут же. — Кто знает, там ли еще он? Разве хорошо, если старуха в позднее время будет, как ночной дух, шариться по поселку, да еще по стариковой работе? А и если в самом деле Ямбе опять где-то руками размахивает, как веслами в лодке в штормовую погоду? Сквозь зубы табачный сок сплевывает, показывая не то свою удаль, ухарство, не то свою невоспитанность, старые, давно отжившие привычки? Тогда — плохо»…

Ямбе все еще нет. Пуйне хорошо видно в окно, выходящее на Енисей, что поверхность воды неспокойна. Вот уже три дня река напоминает гигантскую серую, жирную рыбину с играющей белой чешуей. Волны, будто ребятишки, бегают друг за другом, в догоняшки играют. Грохот штормового ветра, как вздохи великана, доносится в дом через стены, окна.

У подветренной стороны причала Пуйне видит множество прижавшихся бортами друг к другу катеров, сейнеров, рефрижераторов, паузков. В конце ряжей стоит большая, с «материка», самоходная баржа. Вот уже неделю с нее на берег выгружают уголь — топливо на зиму для жителей Халяхарда. Самоходка с белой рубкой, длинным-предлинным корпусом, с подъемным краном и громадным ковшом экскаватора, которым из трюма черпают уголь и насыпают его в кузова подъезжающих к берегу машин. Красивая самоходка, нарядная, важная среди халяхардских суденышек.

А ветер все не унимается, сердитый Север дует. Не было б таких белых шапок на гребнях волн, если б не Север. Тут ветер с течением борется, кто кого. Получается драка двух сильных. Северный ветер хочет одолеть стремительное течение Енисея, всю свою силу применяет, во всю мощь дует. Как предполагает Пуйне, пыхтит-пыхтит он и лопнет вот-вот, на днях. Но когда утихнет шторм, поверхность реки не заблестит сразу, как первый, еще тоненький лед, не станет вода зеркальной, словно залитой жиром, нет. Пока-то успокоится старик-Енисей, пока уймет свою злость — долго еще глухие волны будут кататься по реке. Потом порябит некоторое время и уже после успокоится. Вот тогда опять часто забегают по Енисею, засуетятся катера, моторные лодки, все выползут, как ребятишки после ненастья.

Ударяясь о каменные основы ряжевого причала, волны брызжутся, плещутся, шумят, беспокоя катера, сиротливо спрятавшиеся от шторма, не по своей воле вынужденные пока что бездельничать. А каково там, на рыболовецких промыслах, на открытых песчаных косах, где находятся тони, рыбацкие станы? Подумать страшно. О рыбалке в такую пору и гадать нечего. Какая рыба в шторм? Кто отважится в лодку сесть?

Кто-то, кажется, идет — в сенях слышны шаги, шарканье ног. Ямбе, наверно. Что-то долго скрипит он половицами, уличными дверями хлопает? Ага, опять вышел. Стоит, на берег смотрит. Конечно, он выпил. Иначе, чего бы туда-сюда ходил, в сенях топтался?

Ямбе Пяся, хоть и на пенсии, все еще работает на рыбоучастке столяром — делает в тарном цехе ящики для переноски и хранения рыбы. Хорошие, удобные, легонькие ящички умеет мастерить Ямбе, прямо игрушечками кажутся, пока стоят в цехе. Пока до рыбаков не дойдут…

Хвалят промысловики работу Ямбе, мол, веса ящиков поначалу совсем не чувствуем, перетаскивая в них рыбу. К осени же, когда за время путины ящики намокнут, отяжелеют, загрязнятся, тогда рыбаки уже редко хвалят работу Ямбе, будто он тут виноват.

За зиму Пяся успевает наготовить больше трех тысяч ящиков. А что тут мудреного? Отпилил ножовкой нужную длину дощечки, поперечинки к ним для прочности, гвоздики в руку взял и тюк-тюк молотком — готово. Рыбный ящик для Ямбе — сущий пустяк, сделать его — что бокал чая выпить.

В молодости Ямбе Пяся другим, более серьезным делом на всю тундру славился — ездовыми нартами, быстрыми, как стрелы, легкими, как ветер. Сколько он оленеводов, рыбаков, охотников осчастливил столь нужной для тундры вещью, как нарта для оленьей упряжки!

Когда Пуйне отодвинула от большого огня плиты кастрюлю с ароматной ухой, которую уже трижды разогревала, ожидая старика, наконец-то он вошел в избу.

Ямбе долго вытирал о половик у дверей подошвы своих кирзовых сапог. Должно быть, заметил, что Пуйне днем мыла полы. Снял рабочую куртку, брюки, скинул сапоги и принялся молча умываться, гремя тяжелым и звонким цинковым рукомойником. Пуйне с ухмылкой и тоже молча следила за ним. Когда же Ямбе повернулся в ее сторону, чтобы взять полотенце, старуха заметила на его лице нелюбимую ею беспричинную ухмылку. Пуйне тут же сделалась сердитой и начала разливать по тарелкам уху.

Тем временем Ямбе осторожно прошел в глубь квартиры, чтобы переодеться в чистое. Вышел свежий и сел около кухонного стола, где его ждал ужин.

Некоторое время старик наблюдал за Пуйне, все еще суетящейся с едой. Ямбе хотел угадать ее настроение, боялся, как бы неосторожно не рассердить свою домашнюю прокуроршу — ведь виноват, задержался мало-мало, к тому же… «шарку нюхал», хотя этот грех для него редок.

— Ну, все, моя старушка, — сказал Ямбе. — Закончил я свой рыбозавод. Теперь дровами займусь. Потом гостевать к сыновьям поедем.

Это значило, что Ямбе, как каждое лето в конце июня, с рыбоучастка ушел, до самого нового года.

Сделанных им ящиков на всю путину хватит, на весь период промысла по открытой воде. Да и кто его будет удерживать, если ему, Ямбе, уже половина седьмого десятка, пенсия сто двадцать, да и своих дел у Пяся много: дров на зиму надо заготовить, домик подремонтировать, к зимнему промыслу подготовиться, а потом и отдохнуть — к рыбакам съездить. А завод — Ямбе еще по старинке называл свой рыбоучасток заводом, потому что когда-то он и в самом деле был таковым, рыбоконсервным заводом. Это теперь, лет пять как, участок именуется. Рыбозавод теперь в окружном центре, крупный, хорошо оснащенный, под боком у руководства. Завод пока без него, без Ямбе, обойдется, хотя лето — самая горячая пора, и рабочие руки здесь ой как нужны. Ямбе устал. Ямбе уже старик, и ему нужен отпуск.

Хлебнув несколько ложек ухи, старик вспомнил что-то важное, вскочил с места и направился к висевшей у входа рабочей куртке. Из нагрудного кармана вынул пачку денег и, не разворачивая, подал ее жене. Сам же, не то чтобы скрыть смущение, неловкость или гордость — что вот, мол, какой я дельный мужик, зарплату всегда всю до копейки отдаю жене, — стал молча, не глядя на Пуйне, продолжать свой поздний ужин.

А она-то (уже и сердиться перестала), довольная, мусоля пальцы, шевеля губами, начала считать деньги, прикидывала что-то в уме, закатывая глаза к потолку. Сосчитала, разложила на несколько кучек и сидит, вся сияет, всем своим видом говорит: «Я Пуйне, жена самого Ямбе Пяся. Смотрите, люди, и знайте: мой старик умеет зарабатывать не меньше любого молодого. Да и у меня самой золотые руки — шью меховую одежду для ветврачей и зоотехников, тундровых медиков и культработников. Пусть зовут меня Пуйне — Последняя, так это всего лишь потому, что я родилась позже всех детей в семье. На самом же деле — первая я женщина в Халяхарде. И Ямбе мой — не просто высокий, длинноногий, о чем и имя его говорит, и не старик вовсе. Ходит он быстро, работает хорошо. Потому и зовут его многие «Ударник». Тоже среди первых.

Через несколько дней погода и в самом деле стихла. Старики Пяси закрыли свой домик, нашли попутный катер, который как раз направлялся на Белые пески, где рыбачил их сын Вавлё, и, уютно устроившись в кубрике, поехали.

Вот уже и домика своего не различают старики Пяси, хает вдалеке поселок, синим туманом остается. На солнце светятся и поблескивают лишь белые корпуса бывших заводских строений, в которых теперь владения рыбоучастка, да подъемный кран самоходной баржи как-то особенно высится над всеми судами. Не стало Халяхарда, скрылся он за островом.

Катер назывался «Омуль». Команда его состояла из четырех человек: капитана, механика, рулевого моториста И матроса-кока. Пока трое были на вахте, один из команды отдыхал. Так постепенно сменяли друг друга.

Ямбе и Пуйне вскоре заметили, что внизу, в кубрике, все-таки укачивает — шторм не до конца выдохся. Поэтому они вышли на палубу. Сели на корме на какой-то ящик и ехали так почти до конца.

Берега Енисея, мимо которых проезжал «Омуль», были по-своему живописны, причудливой формы и очертаний. Через каждые три-четыре километра яры — высокие, лысые, похожие на оскаленные зубы великана. Половодье, дождевые воды, протоки, тающий по весне снег так избороздили и разрыли берега, так размыли их, что местами они совсем не были прикрыты растительностью, видимо, все сползло в воду. Иные песчаные «лица» высоких берегов похожи на потертые от ездовых лямок шеи оленей, другие — на спешащих к воде птиц.

Наверху, куда не доходит половодье, царствует зелень: тальник, ольха, карликовая березка. Ямбе и Пуйне любуются летней тундрой, мысленно хотят сейчас попасть на те лужки, побродить там, подышать свежестью, посмотреть, есть ли нынче надежда на ягоды, грибы. Но, пожалуй, в безветренную погоду сейчас не особенно разгуляешься по тундре: появились первые комары.

Плавника по берегам нынче много. Сыновья Ямбе пообещали накатать с берега в воду бревна, сколотить из них плот и привести его в Халяхард — вот и родителям дрова. К имеющимся у Ямбе, к выловленным им еще по весне, этот плот будет хорошей прибавкой. Дров-то зимой немало надо.

То и дело встречаются по берегу кучи крупных камней. Когда-то в этих местах умельцы жгли известь. Теперь это хорошее дело забылось — в основном люди надеются на привозную известь.

А катеришко все же покачивает — небольшой он, «Омуль»-то, не шибко быстрый. Подобно чайке, сидящей на воде, он то поднимается, то проваливается вниз на волнах. «Омуль» на длинном, как натянутая струна, буксире ведет за собой небольшой паузок для рыбы, которую на обратном пути необходимо с промыслового стана доставить на рыбоучасток, в Халяхард. За тем «Омуль» и направился.

Катер уже огибает высокий, всегда приметный издали Большой мыс. Течение здесь сильное. Страшное это место: волна крупная, берег круто обрывается к воде.

Ямбе рассказывает Пуйне, что в старину под Большим мысом много людей и оленей затонуло. Потом, спустя десятки лет, на берегу, в песке, когда вода спадет, находили кости, черепа людей, оленей…

Однажды дело было так. Один богатый оленевод выменял где-то много разного товару. При себе у него было и стадо оленей. Попробуй по весенней тундре, когда уже почти весь снег стаял, ехать с тяжелыми подводами. По гнилой земле, без снега, полозья нарт не скользят, а едва, со скрипом тащатся. Тяжело. Олени из сил выбились, падали на ходу. Вот и вздумалось тому богачу водой груз везти. Нашел себе лодку, сам на руле, а за веслами — его хаби — батраки. Другие же его работники поверху, по краю яра, оленей гонят. Когда Большого мыса достигли, грести батракам против сильного весеннего течения стало трудно — лодка все одно на месте стояла. И решил тот богатый человек так: двигать лодку вперед бечевой. Впряглись в лямки тогда и те люди, что были на земле, и тащат. Но вдруг на этом высоком мысе, где слишком берег крутой, кто-то из идущих оступился, потянул за собой других, и люди в воду попадали. Говорят, и лодка на быстрине в переполохе перевернулась, с горы олени с испуга оборвались. К тому же иные из них на привязи были, тоже помогали лодку вести. Только два-три человека, которые на упряжках вели пустые нарты, да несколько оленей, свободно бежавших далеко от обрыва, уцелели. Остальное почти все мгновенно пошло ко дну.

К сидящим на корме старикам подошел парень-ненец, рулевой моторист. Он и его капитан только в прошлом году закончили речное училище. Теперь вот вместе плавают.

— Смотрите, — сказал он, — смотрите, красота-то какая! Вон и ваши Белые пески, все равно что город.

Ямбе и Пуйне повернули головы: виднелось десятка два рыбацких чумов и палаток. В самом деле красиво. Чумы и палатки стояли будто бы над водой. По мере того как катер приближался к рыболовецкому промыслу — мираж исчез, жилища стояли на сухой песчаной косе.

— О-о-о! — показал Ямбе в сторону. — Смотри, старуха, это называются ставные невода.

— Да знаю, слышала, — с важным видом ответила Пуйне.

— Это чьи? — спросил Ямбе у рулевого.

— Этот, ближний, Сашки Лырмина. Его бригады. А тот, дальний, Николенко. Рыбак такой знаменитый есть. С Азовского моря приехал. И наших научил ставниками промышлять, и сам каждое лето по два-три плана дает. Деловой мужик.

— Слыхал, слыхал, — заметил Ямбе. — Интересно, а как это рыба именно туда, в этот стоячий невод, заходит и никуда потом не убегает?

— Там, видишь, дед, два кармана есть, по-хитрому сделаны. Рыба туда войдет, а оттуда — выйти ей уже трудно…

— А-а-а-а, — протянул Пяся, будто сразу все понял.

Сидевшая поодаль Пуйне встала, подошла и тоже присоединилась к разговору. Пуйне спросила Гену, этого паренька:

— А правда это, что на ставном неводе намного легче рыбачить?

— Что вы, тоже нелегко, особенно когда устанавливаешь и когда снимаешь невод. Вон, видите, столбы стоят, гундеры называются. Вон, где чайки сидят?

— Ну, ну…

— Их же груз тяжелый стоймя держит. Видели мы, какие тяжеленные железяки Николенко отовсюду привозит, огромные камни собирает. Сделать да установить такой невод — недели мало.

— А если шторм его разобьет, шахтара туда набьется, тогда что?

— Тогда по новой ставят.

— Ну и что в нем хорошего? Все пишут в газетах, по радио кричат: «Новый метод! Новый метод!»

— Так все равно лучше! Не черпают же, как наши, каждый день воду своим маленьким, закидным неводом, в воде не топчутся. Одним словом, производительнее. Ну понимаешь, это…

Тут Гену позвал капитан — уже к стоянке рыбаков подходили. А Ямбе и Пуйне все еще смотрели на ставные невода, на домики знаменитых николенковских рыбаков и все удивлялись: наши люди век на Енисее рыбачат, всякие ловушки имеют, а вот такого еще никогда не придумывали!

Две бригады рыбаков как раз были на тоне. Одна только-только начала заметывать невод, другая — выбирала свой на берег. Третья бригада, как видно, отдыхала.

На берегу тарахтел мотор, который приводил в движение лебедку машины, выбирающую невод на берег. Ямбе знает, что ее придумал инженер с Халяхардского рыбозавода, а в механическом цехе Дудинского морского порта эту машину сделали. Теперь они используются повсюду на Таймыре.

Пока катер причаливал, якорь бросал да паузок к себе подтягивал, чтоб не болтался он на волнах, Ямбе и Пуйне наблюдали за рыбаками. Старики сразу узнали, что те, которые заметывают, бригада их сына Вавлё.

— Смотри, смотри, старуха, — дергал Ямбе за рукав болоньевой куртки свою Пуйне. — Смотри, совсем мало силы надо, машина сама за рыбаков невод тянет. Разве плохо?

Кто-кто, а Ямбе Пяся знает, сколько в прежние годы физических сил даже на одно притонение надо было рыбаку тратить. Бывало, на песке оставались глубокие ямы, похожие на следы медведя — это рыбаки сильно упирались ногами в землю, в песчаный берег, из последних сил выбирая невод из воды. Посмотришь место у тони — земля вся разрушена, как будто здесь битва какая была.

Потом, стоя в воде, рыбу выпутываешь, в ящики ее складываешь — холодно и рукам и ногам. И так с полудня до полуночи, пока рыба ближе к берегу подходит.

Глядишь, уже заморозки пошли, невод тут же стынет, руки не слушаются, но сиг осенний икряной идет — разве бросишь? Почти до ледостава неводили.

А одежонка-то, одежонка какая была в прежние годы: старенькая малица да ровдужные летние бокари. На их подошвах специально дырки прокалывали, чтоб вода из них вытекала. А то ведь что получается? Ступишь на берег из воды, а ноги у тебя тяжеленные, бокари округлятся, надуются, и, когда шагаешь, водичка в них ширк-ширк, ширк-ширк — надоест слушать. Так что дырки, как отдушины, — хорошо. Теперь-то кто в такой обуви рыбачит? Теперь надежные рыбацкие сапоги.

Потом, где-то к утру, рыбалка закончится. Силы у рыбаков на исходе, даже, бывает, между собой мало разговаривают. Приберут они наспех невод и побредут к чумам. Иной на ходу спит, другой раз не помнит, как от воды до дому шел, другому короткий путь до чумов кажется бесконечным. А руки болят, а ноги ноют, спину будто кто разрубает поперек. Одно хорошо: сейчас спать, спать, спать…

Наконец старики Пяси сошли на берег и сразу же попали в объятия рыбаков, молодых парней и девчат.

— Ов, большой человек приехал! — шутили ребята.

— Как бы он нас не наругал! Ну-ка, ребята, спрячьте подальше свои «грехи»!

Ямбе при случае любил бранить рыбаков, если они небрежно обращались с ящиками, которые он всю зиму так старательно мастерил в цехе. Бывало, увидев брошенный ящик, Ямбе в сердцах сплюнет, заворчит, какими только словами не обругает промысловиков. Будь это родной сын или кто другой. При этом он тут же вслух говорил сам себе: «Все, хватит! Больше мои руки понапрасну работать не будут! Такое мое слово».

И Ямбе уходил прочь от этого бедолаги-ящика, ругал молодежь за то, что она небережлива, все по ветру пускает, что не та нынче молодежь.

У себя на рыбоучастке, на рабочем собрания, Ямбе тоже об этих же своих бедах не раз выступал, говорил, возмущался: «Народ нынче худой пошел, беспутный, плохой народ. Все бросают, ничего не берегут — штрафовать надо за это. Для чего я делаю ящики? Чтоб по берегу валялись? По воде плавали, как ничейные лодки? Скамейками служили в чумах? На дрова шли? — тут голос Ямбе почти надрывался, достигал апогея. — Последний год колочу их. Такое мое слово. Зря портить доски, силы тратить не буду!»

После его выступления обычно собрание аплодировало, что особенно нравилось Ямбе: после других-то не хлопали в ладоши. Угрозы старика насчет ухода с работы сослуживцы слышали не раз, каждый год. Поэтому на это они лишь добродушно улыбались. Меры же с небережливыми рыбаками принимали: рисовали их в стенгазете, ругали на собраниях, начальство рыбоучастка делало при случае выговоры начальству совхоза.

— Ну как рыбалка? — деловито осведомился старик. — Наверно, моего сына загнали, опередили?

Это Ямбе говорил Саше Лырмину, молодому румянощекому, худощавому парню — бригадиру, коллектив которого, как рассказывал катерской Гена, осваивает новые орудия лова — ставные невода, учится у азовских рыбаков. Изредка бригада Лырмина использует и закидной невод. Рыбаки все еще не могут привыкнуть, как это подолгу не неводить, не плескаться в воде, а лишь на час-другой отлучаться на «подрезку» — проверить ставник.

— Да, нет, отец, — возмущался Саша. — Боюсь, как бы теперь ваш Вавлё меня не обогнал. Гонит, вон как гонит план, — показал Лырмин рукой в сторону катерка-метчика, который пыхтел, изо всех сил надрывался, тянул невод уже к берегу, делая полукруг далеко от земли. Метчик, маленький катеришко-лодка, казалось, и не двигается вовсе, а стоит на месте, но это только казалось. Рыбаки бригады Лырмина черпали из мотни невода серебристую сельдь, сигов, омулей. Рыба поднимала в воде такой плеск, такой перепляс, что во все стороны, особенно на рыбаков, летели брызги. И так приятно пахло от свежей рыбы — Ямбе даже забыл о старухе. Это были запахи моря, воды, неповторимые, завораживающие запахи, почти пьянящие.

Ребята работали весело, с шутками, хотя с ног до головы были мокрыми. В длинных болотных сапогах, в оранжевых прорезиненных штанах и куртках они чем-то напоминали водяных богатырей.

— Ну, ты старуха, иди в чум, — наконец, повернулся в сторону берега Ямбе, где, спрятавшись от ветра, возле лозунга, призывающего досрочно выполнить задание ста ударных дней на рыбной путине, стояла и тоже следила за работой промысловиков его Пуйне.

— Я тут буду, порыбачу маленько.

Еще накануне все говорили только об одном: готовились к празднику — Дню рыбака. С часа на час ждали из поселка катер, на котором должно приехать совхозное начальство, ларек, агитбригада.

Кроме праздничного веселья каждую из трех рыболовецких бригад Белых песков особенно волновал и тревожил вопрос, кто выйдет на первое место по условиям социалистического соревнования: бригада Вавлё Пяся, Александра Лырмина или Ивана Яндо? Не меньше самих рыбаков интересовало это и старого Ямбе.

Возле тоней и у чумов молодежь установила красочно оформленные щиты с призывами, праздничную стенную газету, всю разрисованную, Доску показателей. Посреди стойбища, на видном месте, на верхушке длинного шеста, развевался красный флаг.

Девушки-студентки, приехавшие на каникулы к родителям, еще с утра вынесли на улицу магнитофон — по всему побережью раздавалась шумная современная музыка. Все, даже старики и старушки, нарядились в яркие нарядные легкие парки и малицы.

С самого утра у Доски показателей столпилась молодежь. По количеству сданной рыбы выходило, что бригада Александра Лырмина намного обскакала других, но неизвестно еще было, что скажут рабочком, парторг и директор совхоза. Ведь там, в конторе, все учитывают: экономию горючего, бережливое отношение к снастям, моторам, лодкам, не было ль каких нарушений, потерь рабочего времени. Вот приедут и обо всем с точностью до копейки, до грамма скажут, хотя сами рыбаки, особенно бригадиры, мало-мало уже прикинули в уме, что да как будет.

Совхозный катер пришел неожиданно — в чумах пили чай. Повскакав со своих мест, все высыпали на улицу и побежали на берег.

В рыбацком клубе не вмещались все желающие, поэтому собрание провели прямо на улице, у чумов, благо подувал ветерок и комаров было мало.

Директор совхоза, высокий, солидный мужчина, родом из Полтавы, сегодня на редкость был щедр на похвалы. По его сообщению выходило, что в рыболовецком совхозе «Октябрьский» — одни передовики. Понятно: праздник.

Сегодня все начальники казались добрыми. И парторг Нина Ныровна, и председатель рабочкома, механик Николай Кошкарев, и вожак колхозной комсомолии Пукри Яптуне щедро раздавали передовикам премии, подарки, Почетные грамоты, переходящие вымпелы. Казалось, от аплодисментов уже и уши заболели, голова кругом пошла, вот-вот кожа на ладошках сотрется.

Первое место, как и предполагали парни, заняла бригада Александра Лырмина. Бригадир, зардевшись от смущения, вразвалку вышел на середину и сказал: «Будем и дальше так держать!» Все громко ему зааплодировали.

После торжества, не сговариваясь, весь народ кинулся на берег, где должны были начаться спортивные состязания. Мужчины, женщины, дети, даже старики тут же разбились на группы. В одном месте старик Ямбе соревновался с Михаилом Пальчиным в быстроте и сноровке по посадке сетей, в другом — двое молодых парней чинили рваные-прерваные сети — кто скорее зачинит, тот, значит, лучше помнит учения дедов и отцов. Тот и мастер, значит, победитель.

Особенно стало оживленно, когда рыбаки надели спасательные пояса и сели в лодки.

Ямбе, конечно, «болел» за сына, за своего Вавлё. Высокий, длинноногий, как и он, но с лицом нежным, почти девичьим, Вавлё возвышался в лодке среди других, сидя за рулем. Взревели моторы, и началось.

Вавлё Пяся сразу вырвался вперед, за ним — Яндо. Лырмин что-то замешкался со своим мотором, но вскоре и он понесся, полетел, оглашая берег ревом своего стального коня. Обогнал Саша Лырмин обе первые лодки, но вскоре его мотор вновь заглох, будто захлебнулся. За это время Вавлё Пяся, конечно, достиг условленного места, откуда следовало повернуть назад, и первым пришел к финишу. Крики, возгласы, ликование. Ямбе крепко жал руку сына, даже чуть-чуть не всплакнул от волнения, чуть старость его не предала.

Кому-то вздумалось и на гребле помериться силами. Тут и сам Ямбе не утерпел — как ни противились молодые рыбаки, он все равно сел в лодку и занял на одной из них место рулевого.

Ямбе знал, что от того, кто за рулем сидит, как он лодкой правит, тоже многое зависит. И пошли две лодки махать веслами, как крыльями, и пошли… Непривычно, забылись старые привычки, но все видели: опыт у рыбаков и здесь есть, хотя теперь-то кто на веслах ездит. Лодка, на носу которой охрой было выведено «Быстрая», пришла первой. Гребцы — только что вернувшийся из армии Эдик Ненянг и школьник Вася Яр, а на руле сидел с высоко поднятой головой сам Ямбе Пяся.

На берегу уже дымились костры, в ноздри врывался запах свежей ухи. Это было и праздничным угощением и своеобразным состязанием рыбацких жен в день праздника. Уха из обоих котлов была признана вкуснейшей, хозяйки получили призы — цветастые платки.

Теперь праздничную волну подхватили самодеятельные артисты из ансамбля «Сыра-сэв» — «Снежинка». Русская песня сменялась ненецкой, потом — танец, за ним сценки, шуточные куплеты, частушки, стихи — все было подано и воспринималось с волнением, по-праздничному. Рыбацкий клуб готов был взлететь в воздух от смеха и аплодисментов, когда артисты в своих выступлениях называли имена рыбаков с промысла Белые пески.

Но вот наконец в рыбацком поселке стало несколько тише. Большинство его обитателей уехали на катер — там их ждал ларек, праздничная торговля.

Ямбе слушал эту песню, и удивлялся, и восторгался в душе: «Какая женщина, однако! Умеет петь и говорить тоже умеет. Какие слова нашла!»

Лежа, отдыхая на теплой и мягкой оленьей постели после шумного дня, Ямбе полудремал. Но вдруг он, как неожиданно чем-то испуганный, открыл глаза, сел, огляделся. В чуме хозяйничала лишь одна его невестка, жена Вавлё, да копошился около нее внук Олеко. Оказывается, весь народ ушел смотреть кино, привезенное культработниками. Ямбе еще раз протер глаза, посмотрел на невестку — та чему-то улыбалась.

— Странно, — проговорил Ямбе. — А где моя?

— В кино ушла.

— А мне сон приснился, будто какая-то женщина песню поет. Хорошая такая песня, а голос звонкий-звонкий… И знакомый будто…

Засмеялась невестка. Сказала:

— Так это по «Спидоле» было. Праздничная передача из Дудинки на ненецком языке.

— Ох, что же ты меня не разбудила?

— Пожалела. Устали ведь. Пусть бы парни сами соревновались, вам ли с ними тягаться? Они еще не то могут. В прошлый раз такой футбол на Песках устроили, думала, что все чумы мячом повалят. Как они его терпят, этот футбол?

Посидел Ямбе и опять задремал.

Снова запела женщина, только голос теперь у нее был несколько иной:

Помолчала некоторое время поющая женщина и дальше продолжала:

Ямбе, конечно, проснулся. Даже головой стал трясти, чтоб прийти в себя. Что за наваждение! Рассердился Ямбе. Не парнишка какой-нибудь он, чтобы шутки над ним шутить. Они вон, молодые-то, в кино ночью сидят, поди, нахохлились, как утята. Тут отдыхать бы надо — завтра рыбачить, у промысловиков на тоне головы тяжелыми будут, руки бессильными, ноги медленными. И старуха его среди них путается, тоже «ум потеряла»…

Смолкла Нарэйне, невестка Ямбе, перестала петь. Песню, что по радио не так давно пела сама Пуйне в записи на пленку, теперь она, Нарэйне, продолжала.

Сколько Ямбе помнит свою жену, всю жизнь Пуйне, как девчонка, легка на ноги. Хоть в доме, хоть в чуме, всегда работает так проворно, «будто детей ищет». Однако ходит Пуйне медленно, важно, ну что тебе важенка. Ямбе, к примеру, весь седой, сухопарый, измятый жизнью, а у нее ни одного белого волоса на черной, как смоль, голове. И телом Пуйне исправна, не хуже своей невестки выглядит.

Песню эту, которую Ямбе слышал по радио, а потом из уст Нарэйне, старуха сама для себя сочинила, сама придумала. Еще с молодых лет, как только Ямбе ее сосватал. Песню эту Пуйне всю жизнь поет. Это ее личная песня. Только редко поет Пуйне — некогда.

— Погоди, погоди, а когда это она успела песню свою на «говорящую машинку» записать? Все дни будто бы дома сидит, шьет себе? Хитрая эта игрушка «Спидола». Людей только обманывает. Пуйне будто поет, а сама она — кто не знает? — в кино болтается. Такая вроде тихая, скромная поведением, трижды бабка уже, а магнитофонами, как молодая, балуется. Теперь смеяться люди станут. И Вавлё и Нарэйне неудобно будет перед людьми — расхвасталась. А Петр, младший мой сын, что на Пелядке-речке промышляет, тоже, наверное, мать свою несуразную по радио слышал? Стыдобища.

Вот и невестку, глядишь, так же испортят. Мужиков-то ладно, они век по радио говорят о рыбалке, об охоте, оленьих стадах. Это надо, чтобы люди слышали, знали, как они работают, как живут. А песни петь к чему? Да еще чужие, личные? Ох-ох, народ нынче…

И Нарэйне тоже распелась, радио дразнит.

Когда подъезжали на катере к Белым пескам, Ямбе сразу приметил чум своей невестки. Не сильно большой и не сильно маленький, аккуратный, светленький чум у Нарэйне. Потому что сама она — все знают — хорошая женщина. И дети ладными, добрыми и ласковыми растут — двое старших сыновей Вавлё все лето, пока каникулы, на берегу пропадают, неводят со взрослыми.

«Хорошо б и Петру такая нужная женщина попалась, — подумал Ямбе, — тогда бы и умереть спокойно можно. Хорошо бы. А то ведь наши девки нынче убегают в поселок, замуж за первых встречных парней выскакивают и — до свиданья, тундра, чум, олени…»

Назавтра рыбный катер не пришел. Появился он лишь к пяти утра следующего дня. Долго сирену давал, будил рыбаков, звал к себе. В чумах все еще спали. Что, неправду говорил Ямбе Пяся? Нечего было два дня подряд кино всю ночь глядеть.

Протирая на ходу глаза, рыбаки повыскакивали на улицу. Кто снимал с вешалов высохшие портянки, куртки, кто надевал сапоги, иные же шагали к лодкам. Вавлё первым завел свой мотор, и доверху груженная ящиками с рыбой лодка, а в ней Ямбе, два его внука-школьника, рыбаки, напарники Вавлё, — поспешила к паузку и катеру.

Любит Ямбе этот шум на катерах во время сдачи рыбы. Ловко и быстро ребята поднимали с лодки полные рыбы ящики на палубу паузка, деловито ставили на весы, затем спускали в трюм, там работали — привычная, любимая работа, успевай только не зевай, записывай, сколько килограммов, центнеров, какие сорта, виды рыбы.

С приемщиком схватились рыбаки. Тот бегал с линеечкой и измерял чуть ли не каждую рыбешку. Немерную швырял обратно в лодку, грозился рыбнадзору нажаловаться. Из-за сортности рыбы почти скандал вышел. Приемщик явно занижал ее, сортность рыбы, опасаясь, что пока он довезет продукцию до Халяхарда, она обмякнет. Рыбаки же доказывали свое: «Только-только поймали! Надо было вчера приезжать! На берегу, без холода, как она, рыба, летом не испортится? Где у вас лед, где рефрижераторы?» — кричали промысловики.

Пуще всех старался Мишка Ямкин, молодой, с крупной черноволосой головой парень. Лицо от волнения красное, как цветы щавеля. «Вы всю дорогу на вас ездите — себя страхуете! Рефрижератор нам тут ставьте, рефрижератор!»

Помогал ему другой, тоже из бригады Вавлё, Стасик Ямкин: «Рыба не человек, она не знает, каков ее рост и можно ли ей лезть в невод…» — Стасик смотрел в сторону и степенно, как старичок, повторял: «Рыба — не человек…»

— Выбрасывай ее обратно в воду, пока живая, пусть растет! — отвечал рыбоприемщик, похожий на нерпу, круглолицый мужичок.

Может, еще бы долго препирались рыбаки с приемщиком, хотя видно было, что обе стороны правы в своих домыслах, вот уже к одному решению подошли, но тут на палубу катера вышел капитан, Александр Иванович Жаворонков, именуемый среди сельчан Птичкиным, а на катере кэпом, высокий, крепкий, с лицом, исхлестанным ветрами и штормами. Все примолкли, ругань и споры враз прекратились. Жаворонков давно здесь плавает, на рыбоучастке работает уже лет двадцать. Молодым парнем начал капитанить на судах. Он все знает, вмиг уловит, кто прав, кто нет. Видимо, зная это и чувствуя, что понапрасну крик подняли, и рыбаки, и приемщик спокойно и по-деловому закончили свою работу.

Ясным погожим днем, около месяца отдохнув на рыболовецких промыслах сначала у Вавлё, потом на Пелядке у Петра, старики Пуйне и Ямбе Пяся возвращались домой в Халяхард.

У Ямбе заметно посвежело лицо, еще бы — он каждый день ел свежую рыбу. Их гостеприимно потчевали ухой из сига, сагудиной из самых лучших, жирных чиров, жарили, парили, солили и вялили для них енисейскую сельдь. Еще юколой угощали, старинными лакомствами и варкой, приготовленной из сушеной, зажаренной в собственном жире рыбой. И сиговая икра, и малосол, пелядь, жаренная на палочке у костра, вареные рыбьи пупки, печень, рыбные пирожки и котлеты и даже строганина среди лета — все тут было.

Но пора ехать домой — их ждут свои дела.

Катер, на котором они возвращались, безжалостно резал носом зеркальную гладь Енисея. И Ямбе, и Пуйне сидели молча, каждый думал о своем, переполненный впечатлениями от гостевания, встреч с земляками, от увиденного, услышанного.

— Хы, — перебил молчание старик. — Хы-хы. А помнишь, старуха, как ты по «Спидоле» пела?

— Рассказывали…

— Ха, так это в самом деле ты так меня ценишь или только по радио?..

— Не знаю… Отстань.

— Нет, ты скажи, правда?

— Забыл, как я за тебя замуж выходила — не силком же? — нашла спасительную фразу Пуйне, лишь бы старик отвязался от нее, отстал.

Родители Пуйне и Ямбе тоже были рыбаками, Пяси жили в те времена далеко, в верховьях Варк-яхи (Медвежьей речки), а семья Тэседо совсем в другой стороне — на речке Пелядке.

Может, Ямбе никогда бы не встретил свою Пуйне, может, на другой бы его женили, да родители их с молодости знакомы были, друг к другу гостевать заезжали. Пуйнин отец, Шали, три раза был у Пяси в гостях — ему что, оленье стадо у Шали хорошее. Отец же Ямбе, Тимофей Пяся, всего один раз добрался до своего друга Шали и то на чужих, нанятых им оленях.

Из гостей Тимофей привез важенку с двухгодовалым теленком.

Очень доволен был, всем об этом то и дело рассказывал, хвастался. А что он, пеший рыбак, подарит другу, хорошему Тэседо? Оленей у него нет, а через год-два ему по традиции за подарок так и так расплачиваться надо? Об этом много думал Тимка Пяся.

Помогли Тимофею его мастеровые руки. Взял он небольшой, острый топор и в лесок направился. Там подолгу выбирал деревья, присматривался, вымерял и потом принимался рубить. Так Пяся ходил туда дня три. Наконец, принес на себе к чуму заготовки для мужских ездовых нарт.

«Леса там у них, в низовьях, нет, — рассуждал Тимошка, — нартами они бедствуют, для Шали это будет лучшим подарком».

Другой раз Пяся смастерил нарядные, легкие, просторные нарты с кошевкой — для жены Шали.

А когда в третий раз Тэседо приезжал, Тимофей дал ему в руки легонький, без единого сучка, с наконечником из мамонтовой кости хорей. Так что Тимофей Пяся должником не был.

В одну из встреч родители Пуйне и Ямбе и сговорились женить своих детей. Но как Пясе ехать свататься, на чем? Это его и мучило. Может, здесь, у себя, девчонку присмотреть для Ямбе — проще и дешевле. Но породниться с оленным человеком Тэседо очень ему, Тимке, хотелось. К тому же, его друг Шали согласился получать плату за дочь частями, не сразу. Как Пясе не ценить такую доброту? Словом, нанял он в долг — обещал отработать — упряжку, сын же поехал на выращенной отцом четверке бычков. Быть сватом Тимофей попросил старика Икси, родственника жены, у которого была своя упряжка оленей. Отправились они вниз по Енисею.

Ямбе всю дорогу думал, какая она, Пуйне, свататься к которой они едут, не передумал ли старик Шали, чего доброго. Ямбе теперь все дни неотступно только и думал о ней. Говорят, она, как дождевая капля, свисающая с шеста чума, — белолицая, справненькая, с двумя тугими косами за спиной, шьет хорошо и тихая-тихая, скромная. А если вдруг девка не захочет с безоленным человеком жить? Говорят, мать ее тоже из зажиточных…

Как только прибыли ездоки на место, Ямбе с отцом, привязав по обычаю свои упряжки у чума Шали, долго сидели на улице, на своих нартах, в ожидании, пока Икси, уже вошедший в чум, закончит обряд сватовства.

Долго не было старика. Может, он все еще стоит в дверях, опершись на свой резной посох, специально прихваченный для таких церемоний, может, не соглашаются Шали с женой? А может, Икси красноречие свое потерял — как знать?

Тут из чума, закутанная с головой в шаль, выскочила женщина, по всему видать, молодая и умчалась в соседний чум.

— Она, — Тимофей толкнул плечом сына, — Пуйне это. Принято, чтобы невеста не слышала разговоры о ее цене во время сватовства…

Наконец Икси вышел, помахал своим спутникам правой рукой, приглашая в чум. Значит, сватовство принято.

Уже кипело мясо в медных котлах, уже жена Шали чистила огромного чира, готов был ароматный чай.

Тимофей Пяся подумал тогда, садясь рядом со своим другом Шали на оленью постель: «Ведь не стали бы и за стол приглашать, и разговоры продолжать, если б у Тэседо были другие, «худые» для семьи Пяся намерения, если б они намеревались отказать… Значит, Икса сделал уже «начало — надо хорошо его одарить, как только домой вернемся». Сватовство продолжалось.

— Какой у тебя, Шали, ум есть насчет места жительства твоей дочери в будущем? — задал вопрос Икси, приступая к главному. — Далеко ли ты ее хочешь отправить? С каким родом думаешь породниться, или ты еще никакой ум об этом не держишь?

— Кхе, — громко кашлянул Шали. — О женщине никто точно не знает, где, в каких краях ей предстоит завтра жить…

Некоторое время оба молчали. Сердце Ямбе учащенно билось от нетерпения. Сидят мужики за столом, едят строганину, чай пьют, много не говорят — серьезный разговор их волнует.

Но вот сват снова свой голос пробует: «В наших краях мастеровые люди живут — два раза топором стукнут по дереву — и нарта готова. Не успеешь за губу щепотку табака положить — вот тебе хорей. Готовые нарты друг на друге, еще не пользованные, в тундре стоят, как беремя сушняка для топлива. Легкие, как пух, быстрые, как ветер, крепкие, как железо, нарты. Из костей мамонтовых, лосиных, оленьих все, что хочешь, умеют наши люди мастеровые. Даже пасти на песцов и то у нас не простые — резные. А лодки какие — даже русские их у нас покупают».

Долго слушали старика Икси. Шали только головой качал, жена его с открытым ртом сидела, хотя оба о мастерах с южной стороны давно наслышаны. Удивлялись они так, для вида.

— И среди нас сейчас сидит такой мастер, молодой хотя — все равно, как старик, все умеет. — И Икси кивнул в сторону Ямбе. Тот, конечно, от смущения смотрел вниз, теребил подол своей малицы.

Замолчал сват, видно, ответа ждет.

— А что же ты, старый человек, так далеко ездишь? Хороших мужчин и у вас, должно быть, женщины видят? — невозмутимо спросил Шали Тэседо.

— Ов-ха! — вырвалось у Икси. — Ов-ха, скажи-ка ты, потерял маленько слово-то я. — И, взяв себя в руки, продолжал: — Беда-то вот в чем. Парень наш, который сейчас в этом чуме, ни на одну из наших девушек голову не поворачивает. Лодок у него несколько, рыбак он удачливый. А чая ему сварить после промысла некому. Шестов на два чума имеет, а нюка сшить — хозяйки нет. Уйдет на рыбалку — холодно ему, придет — тоже очаг не горит. Нет ли в вашем стойбище такой же, как он, красивой девушки? Нет ли у вас мастерицы шить бокари, малицы, сокуи?

Устал Икси, да и Шали уже стало невмоготу мучить людей, особенно парня, и он согласился отдать свою дочь за десяток нарт, две долбленые лодки для рыбалки на озерах, около двадцати разных костяных и деревянных поделок для упряжи и пятьдесят рублей денег. Все это Тимофей Пяся (понятно, вместе с сыном) должны была в течение года отдать Шали Тэседо.

Год прошел. Опять Пяси поехали в далекое стойбище Тэседо. Теперь уже за невестой. Весь калым с собой везли.

И вот после шумной свадьбы Ямбе со своей матерью в отцом везли Пуйне к себе на Варк-яху. Позади легких упряжек мужчин свекровь вела длинный аргиш невестки. За аргишем Ямбе погонял оленей — приданое Пуйне. Все было тогда праздничным: и упряжь оленей с колокольчиками, и ямчо[20], и нарядные сокуи для мужчин, и парки с орнаментом для женщин…

Ближе к левому берегу, там, где Большой Енисей, фарватер реки, вверх по течению идет, видимо в Дудинку, морской пароход. Старики — будто впервые — смотрят в его сторону и цокают языками: какой, мол, большой, идет себе, как катится, на волны никакого внимания. Груженый идет, наверно, полный всякого добра. «Вот бы посмотреть, каков он изнутри, — подумал старик. — Какой красавец! В Дудинку идет. Грузы для Таймыра везет. А волны-то, волны от морского — страшно попадать на них».

А вот и Халяхард вышел из-за острова. Такой же светлый, желанный, как всегда. С тех пор, как старики Пяся перестали кочевать, тут в Халяхарде, в Рыбном поселке, — постоянное их жилье. По-русски, в доме живут. Обоих их на пенсию рыбоучасток проводил и сейчас им в работе не отказывают. Сыновья рыбачат, дочка учится в Ленинграде. Кто лучше живет?

Дом-то у Пяся не такой, как у многих, — особенный, на свой лад убранный, как им, Пуйне и Ямбе, лучше. Левую стену большой комнаты украшает меховой ковер, расшитый национальным орнаментом. Не ковер, говорят люди, а целая тундровая жизнь. Тут тебе и чумы, и огромный диск солнца, будто только-только показавшийся из-за горизонта после долгой полярной ночи; тут и олени, и вещевые нарты-вандако; и даже упряжка, поднимая вихри снега, мчится вдаль, как бы человек на промысел едет.

В углу, над столиком, вышитый бисером портрет Ленина. Пуйне не раз отдавала эту свою работу на выставку, но после забирала обратно. А на столике этом, круглом, самим Ямбе сделанном, чего только нет: деревянные идолки, фигурки зверей, шкатулки, коробочки, салфетки. Слева и справа от стола, на стенах, сумочки, картинки, меховые сувениры висят. Все это они сами, старики, да их дети и внуки, рисовали, бисерили, шили, строгали, вышивали — ведь не зря говорят: «Мастер мастера родит». Пяси — все мастера.

В спальне на полу незаменимый ковер — большая, с густой шерстью оленья шкура. По ночам косточки стариков греет видавшее виды заячье одеяло. А в поселок Пуйне с Ямбе выйдут — одно загляденье — ничего другого, кроме малицы и парки, не надевают. Надежна и красива их тундровая одежда, никакая шуба из овчины ее не заменит. И унтайки у них лучше всяких валенок. И шапки песцовые у обоих. Но кто лучше Пясей живет? Одно слово — богачи. А вспомните, что отец-то у Ямбе и Пуйнины деды и бабки — безоленными людьми были? Дети же их по-новому живут. Потому что руки у Ямбе и Пуйне мастеровые. На производстве хорошую зарплату и посейчас они получают. Одно слово — с умом люди живут. А еще потому они «богачи», что шарку (чарку), как те же Вануйто, не пьют. У Вануйто что ни угол, то дыра. У Пясей — достаток, добротность, сама красота. Отсюда и полная жизнь у стариков Пясей. Потому и богачи.

С тяжелым рюкзаком Ямбе сошел на ряжи, за ним спустилась Пуйне, и оба — выпрямив спины: смотрите, мол, люди, мы еще крепкие! Смотрите, мы из гостей! — с гордо поднятой головой, хотя и устали в дороге, зашагали к своему маленькому домику на угоре.