Сибирский рассказ. Выпуск V

В МАГАЗИН ЗАВЕЗЛИ СЧАСТЬЕ

Сначала всем показалось, что это одеколон или духи, потому что упаковочка товара была та еще: элегантная коробка черного лакированного картона, сверху и по бокам пущен узор, яркий, непонятный, абстрактный какой-то, но весьма для глаз приятный. А по краям — золотая окантовка. Да и в накладной значилось — «Счастье». Самое название для духов.

— Ой, девочки, убиться веником — французские или японские! — ахнула Томик, из всех продавщиц самая авторитетная и дошлая по части парфюмо-косметики. Всякие там «Черные магии», «Фиджи», «Шанели» были для нее, что для профессора таблица умножения.

Только что приняли товар, и вот вам пожалуйста: среди груды уныло-серых коробок со всякой всячиной — обувью, бижутерией, чулками-носками — вдруг воссияло такое чудо. Ну, понятно, набросились на него тигрицами. Даже завмаг Анна Фоминишна, пожилая усталая женщина, дотягивающая последний год до пенсии, и та не выдержала, тоже засуетилась, помолодела, заблестела глазами. Коробку стали передавать из рук в руки, изучать со всех сторон, обнюхивать, поглаживать, предвкушая сладостный миг извлечения содержимого. Наконец вскрыли, и тут обнаружился товарный ярлык с надписью, ну, абсолютно по-русски:

— Ну, девки… — только и смогла выдохнуть Томик, и лицо у нее при этом сделалось такое, словно ее лотерейный билет всего лишь одним номером промахнулся по главному выигрышу — автомобилю «Волга».

— Слава богу, научились делать красивую упаковку, — вздохнула Фоминишна, протирая очки.

— У нас иногда выпускают тоже очень приличные духи, — заметила Женечка, Женюра, ближайшая подруга Тамары, тоже не последний знаток хороших вещей. Однако сказала она это неуверенно, скорее всего для того, чтобы как-то сгладить общее разочарование.

— Только не в каком-то Рататуеве! — категорически отрезала Томик. — Кстати, где он, этот самый Рататуев? На Чукотке, что ли?

С этими словами она подняла рыхлый, как бы ватный пласт бумаги, прикрывавший содержимое обманщицы-коробки, и все увидели, что внутри она разделена на ячейки, образованные пересекающимися картонными прокладками. А в ячейках этих помещались такие… такие… словом, некие штучки, при виде которых даже многоопытная Томик взялась пальцами за напудренные щеки и пролепетала — именно пролепетала (наверно, первый раз за всю свою промтоварную карьеру):

— Эт-то еще что за фигли-мигли…

Фоминишна близоруко склонилась над коробкой, зачем-то сняла очки, снова их надела, после чего повернулась к своим подчиненным и развела руками:

— Я в торговле без малого уж сорок лет, однако ничего похожего…

Дело происходило в подсобке, в обеденный перерыв, поэтому весь боевой отряд Фоминишны — четыре молодых особы, хоть и разных по обличью, но в чем-то очень и очень схожих (профессия, видно, такая, что налагает некий отпечаток) — полностью наличествовал тут. Их промтоварный магазинчик был небольшой, но, как бы это сказать, всеядный. Здесь торговали всем, начиная от иголок-ниток и кончая японскими сервизами и дубленками (последние, понятно, не для всех). Деревянный, невзрачный (в субботу сто лет исполнится), окруженный каменными пятиэтажками, он стоял вроде бы и в центре областного города, но как-то в сторонке, на задах, будто стараясь стать незаметным, но был широко известен под названием «хитрый магазин», — видать, было за что… Говорили, его вот-вот снесут к чертовой бабушке, однако ножи бульдозеров почему-то все время обходили его стороной.

Коллектив подобрался дружный. За годы совместной работы вынесли многое. Отбивали атаки разъяренных покупателей из тех, кого хлебом не корми, а дай покачать права, потребовать книгу жалоб, а чуть что — грозящих написать в Москву. И ведь писали. Не раз писали. И в Москву, и в областные организации. Ничего, проносило как-то. Ну, само собой, бывали и ревизии, но тут попадался ревизор большей частью обходительный, вежливый. С напускной строгостью листал бумаги, а что их листать-то — там полный ажур! Дуры здесь, что ли, работают? Да и как ему не быть, ажуру, если никто не ворует, не подчищает цифры лезвием бритвы, не заливает чернилами сомнительные места. Нет, все было честно, чинно, благопристойно, однако, допустим, когда та же самая Томик королевой стояла за прилавком, каждый имел возможность любоваться ее пальцами, на которых блистали сразу по два золотых украшения с драгоценными камнями. А на груди, а на запястьях, а в ушах, а на шее… Бог ты мой, как все это сверкало и сияло! И почти каждый день что-то новенькое. Эх, жаль, нельзя ходить на работе босиком, а то Томик и пальчики ног украсила бы достойным образом. И это при ее-то скромной зарплате!.. М-да…

Итак, в коробке находились некие предметы, подобных которым никто из присутствующих здесь многоопытных работников прилавка никогда доселе не видел. Более того — даже и от знакомых ни о чем похожем не слышал.

— Может, это едят? — неуверенно предположила Ритуля, самая молодая из всех, но уже вполне усвоившая величайшую мудрость века, спрессованную всего в четыре слова: «Хочешь жить — умей вертеться!»

Томик даже не удостоила ее взглядом. Презрительно кривя яркие губы, она осторожно, по-кошачьи брезгливо извлекла из ячейки одну из этих непонятных вещиц и, вертя в наманикюренных пальчиках, стала внимательно изучать. Все притаили дыхание.

— Черт знает что! — заключила она наконец. — Ничего не понимаю… Может, там инструкция какая есть?

Сунулись в коробку, тщательно обыскали. Ничего.

— Ох, девочки, а перерыв-то кончился! — спохватилась Фоминишна.

И точно — даже из подсобки было слышно, как тарабанят в дверь нетерпеливые покупатели. Намерзлись на улице, сердешные…

— Ничего, подождут… Значит, так, — распорядилась пользующаяся непререкаемым авторитетом Томик. — Этот товар пока не выставляем. Мало ли что — может, в Москве сейчас это жутко модно, а мы, дуры, пустим в продажу и будем потом локти кусать. Придержим. Возьмем себе по одной. Рискнем — цена-то всего ничего.

Цена, действительно, была невелика, однако брать абсолютно непонятную и неизвестно для чего сотворенную вещь — это ведь тоже, знаете ли… Словом, рискнули неизменно отважная Томик и, за компанию, подражавшая ей во всем Женечка.

Так вот, придя вечером домой, Женечка поужинала дефицитной сухой колбаской, тушеной курочкой из Франции, запила сухим вином и села смотреть цветной телевизор.

Около одиннадцати ее потянуло ко сну. Что ни говори, а устаешь ведь за день — покупатели один противней другого: одно им покажи, другое подай. Чуть выйдешь в подсобку покурить, потрепаться, сразу крики: «Девушка! Девушка! Сколько можно ждать!» А сами, бездельники, со службы небось смылись, чтобы по магазинам пошляться. Знаем мы вас!..

Вдруг Женечка вспомнила про ту непонятную вещь, приобретенную неизвестно зачем и для чего. Все из-за шальной Тамарки… Еще раз оглядела вещичку, подивилась несуразности ее, непонятности и совершенной ни на что непохожести. Придумают же такое люди! Пожав плечами, положила посреди стола и отправилась спать. Уже раздеваясь, Женюрочка, по привычке, оглядела спальню, бросила взгляд в гостиную и, как всегда, вздохнула. Обстановочка-то, конечно, сносная, вроде все есть, но по нынешним временам — убогость, нищета. Разве ж так приличные-то люди живут! Вон соседи на этой же площадке, напротив, — трехкомнатная квартира обставлена румынской мебелью, все блестит — стенки, серванты, шкафы, шифоньер. А кухня, боже ж ты мой!.. Конечно, она и сама могла бы достать что-то такое, но надо ведь и на люди в чем-то выходить — ювелирные цацки, меха, сапожки, кожаное пальто, дубленка… Где ж на все сразу-то напасешься… С этими невеселыми мыслями Женечка и заснула. Приснилось черт-те что: тут была и та непонятная лакированная коробка, в которой почему-то оказывался «Тройной» одеколон, и за ним ломилась толпа, грозя написать кому-то и куда-то, была Томик, нахально и вызывающе отплясывающая на прилавке танец из какого-то заграничного фильма, и много еще разной мелкой ерунды.

Проснулась Женечка с больной головой от верещанья будильника. Еще не совсем проснувшись, побрела в ванную, приняла душ, посвежела, приободрилась. Расчесала волосы, накинула халат, напевая, вошла в гостиную. Включила свет и… обмерла. Перед глазами замельтешили разноцветные пятна, пол под ногами качнулся, пошел по кругу. Женечка зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела со всей отчетливостью, во всей осязаемой вещественности неузнаваемую, чужую какую-то квартиру, плотно заставленную прямо-таки невероятно красивой мебелью. Куда там до нее румынской из квартиры напротив! Уж не французская ли (слыхала Женюрочка, что редко-редко достают люди и такую)? И телевизор тоже, зараза, преобразился — теперь это был японский «Шарп». В раскрытом баре виднелся сомкнутый строй бутылок с явно заграничными наклейками. В распахнутом шифоньере висело что-то воздушное, розовое и голубое, лоснилось что-то шелковистое, бархатистое. А на полу — огромный коврище… Такого Женечка вынести не могла. Она не помнила, как натянула сапожки, как прямо поверх халата накинула дубленку и, простоволосая, вылетела вон из объятой чертовщиной квартиры.

Пришла в себя она в автобусе. Пассажиры, немногочисленные в этот ранний час, пялились на нее (из-под дубленки почти до пят свисали полы халата), однако деликатно помалкивали, только иногда переглядывались, многозначительно покашливали. Наверно, думали, что деваха, еще не совсем протрезвев, возвращается с какого-то грандиозного загула. А Женечке сейчас наплевать было, кто я что про нее может подумать. Она мчалась к Томику, закадычной подруге. А куда больше денешься, если в доме такой кошмарный ужас?

У Томика с мужем был доставшийся от ее родителей огромный домище на ближней окраине города. Рядом автобусная остановка, очень удобно. Томочкин муж состоял в строительном кооперативе (трехкомнатная секция была уже не за горами), но и от этого дома они вовсе не думали отказываться. Тут тебе и сад, огород, погреб, огромный двор, где можно поставить хоть два гаража. Дураком надо быть, чтобы упустить такой особняк со столь обширным приусадебным участком!

Томик открыла дверь, почему-то молча повернулась и пошла в глубь дома, Женюра, не чуя ног, робко двинулась следом. Забравшись с ногами на тахту, Томик оказалась прямо под торшером, и тогда Женечка машинально обратила внимание на ее потерянное лицо. И глаза словно бы заплаканы… В другое время Женечка пустилась бы в расспросы: «Что да как? С мужиком, что ли, поругались?» Но сейчас ей было не до того.

— Томик, я, наверно, схожу с ума, — спокойно проговорила она. — Закурить у тебя найдется?

Заметила на журнальном столике пачку «Явы», трясущимися пальцами достала сигарету, но тут силы оставили ее. Она упала в кресло и разревелась, как бывало в детстве. Только сейчас ей стало страшно, по-настоящему страшно.

— Ты чего? — холодным, безразличным каким-то голосом спросила Томик.

Всхлипывая и давясь слезами, Женечка кое-как поведала, что сотворилось с ее квартирой. Выслушав, Томик долго глядела на нее, что-то, должно быть, обдумывая, потом со странным выражением на лице ткнула пальцем в сторону серванта:

— Погляди-ка!

Женечка обернулась. На серванте мерцало, серебрилось и переливалось нечто пушистое, даже на вид легкое, ласкающе-теплое. Женечке отчего-то стало еще страшней.

Но известно: женское любопытство пересилит любой страх. Женечка опасливо подошла, потрогала — мех, мягкий, нежнейший. Не утерпела и сняла эту вещь с серванта. Манто, но какое манто! Какой фасон, элегантность линий, расцветка!

— Норка, — все с тем же непонятным выражением пояснила Томик. — Из Парижа. Там с изнанки написано. Я такую штуку видела в Москве на одной заграничной стерве. И, знаешь, прямо умерла. Думаю, вот бы мне такое — весь город лопнул бы от зависти. А сегодня просыпаюсь, а оно, сволочь, лежит на серванте, будто огромный котяра. Как с неба свалилось…

— А ты примеряла? — поинтересовалась Женечка.

— Боязно что-то…

— Брось, Томик…

Томик снялась с тахты и осторожно влезла в манто.

Женюра всплеснула руками.

— Софи Лорен! Джина Лалала… как ее там… Теперь мужики только глянут на тебя — и будут пачками сыпаться на асфальт. От разрыва сердца.

Томик включила все светильники и подошла к трельяжу. Повернулась так и этак. Лицо ее вдруг посветлело — видно, отлегло от сердца.

— Не отразима ни в одной луже! — с удовольствием объявила Томик, любуясь своим изображением сразу в трех зеркалах.

Вдруг она стремительно сбросила манто на тахту, кинулась к серванту, оглядела его и, ни слова не говоря, потащила Женюру на кухню. Усадила за стол. Молча достала из холодильника бутылку коньяка «Дойна», разлила и, подняв фужер, вдруг захохотала, закидывая голову, блестя великолепными зубами.

— Дуры мы! — вскричала она сквозь смех. — Это же счастье, понимаешь? У тебя мебель образовалась за ночь, а у меня — норковое манто. Все, о чем мечтали, усекла теперь? Это сотворила та штучка, то самое «Счастье», что вчера завезли. Это все оно, оно! Я его вчера вечером на сервант положила, а сейчас глянула — нет его. Вместо него — манто! Женюрочка, выпьем за счастье!

От великого изумления Женечка разом хватила фужер и даже не почувствовала вкуса.

— Постой… — бормотала она. — Погоди…

— Чего годить! — кипела Томик. — Забрать всю коробку, пока не поздно! Сегодня же! Пока никто не узнал!.. Надо же! Никогда б не подумала!.. Ну, давай еще по одной… И едем, едем к тебе, посмотрим твою заграничную мебель…

К своему магазину они подлетели за четверть часа до открытия, но поздно — там уже все было известно. А служилось это так: оказалось, вчера вечером, уже уходя, Ритуля не выдержала и, по примеру старших подруг, тоже взяла себе штуковину из той самой коробки. На всякий случай. Да еще дядя Гриша, подсобный рабочий, уже несколько хмельной к тому времени, в долг выпросил одну у Фоминишны, рассчитывая, ясное дело, толкнуть ее какому-нибудь лопуху хотя бы за бутылку портвейна. Он долго отирался возле винного магазина, предлагая эту подозрительную вещь то одному, то другому, но успеха не имел. Тогда он принес ее домой, забросил с горя в угол и завалился спать.

А утром началось…

Ритуля еще спала — было около восьми утра, — когда ее разбудила взволнованная мать:

— Риточка, проснись! Скорей, скорей, доченька… Тебе там Фантомасов звонит. Важное, говорит, дело…

— Какой Фантомасов? — зевая, спросила Риточка.

— Московский артист… режиссер, говорит.

Сон слетел с Ритули со стремительностью сброшенного одеяла. Она бросилась к телефону.

— Доброе утро, Риточка, — зарокотал шикарный баритон знаменитого артиста и режиссера; он вот уже три дня во главе киноконцертной бригады гастролировал в их областном городе, и Ритуля об этом прекрасно знала. — Фантомасов говорит. Артур Арсенович. Вероятно, вы обо мне слышали… С большим трудом отыскал вас… Так вот, в а днях в фойе кинотеатра «Юбилейный» я увидел вас, так сказать, средь шумного бала случайно… И, знаете, все былое в отжившем сердце ожило, как выразился Шекспир… Короче, Риточка, я долго искал по городам и весям именно такой типаж, как вы, для своего нового двухсерийного фильма. И я его наконец-то нашел! Это вы, и только вы! Точка! Итак, согласны встретиться со мной для деловой и творческой беседы сегодня вечером?

— Да… Да! — едва пискнула совершенно ошарашенная Риточка.

— Тогда записывайте мои координаты… А к вечеру созвонимся… Чао, детка!

Вот так было с Ритулей. Ну, а у дяди Гриши вышел совсем иной коленкор: он тоже был разбужен, но разбужен бесцеремонно, грубо. Над ним высилась супруга, пребывавшая в крайней степени изумления и гнева.

— Ты что сотворил с краном, ирод? — железным голосом вопрошала она, уперев кулаки в бока.

— Протекает? — голос у дяди Гриши был слабенький, страдальческий, поскольку одолевала адская головная боль.

— Сам ты протекаешь! — отвечала супруга.

— А что, воды нет? — просипел дядя Гриша.

— Иди, попробуй эту воду! — потребовала благоверная, и голос ее при этом стал до того странным, что дядя Гриша покорно встал и через силу потащился на кухню.

Там все как будто было в порядке.

— Пробуй, пробуй! — супруга грозно встала в дверях, явно отрезая путь к отступлению.

Дядя Гриша пожал плечами, отвернул кран с холодной водой и, налив полный стакан, храбро сделал большой глоток. Глотнуть-то он глотнул, но сразу поперхнулся, стакан выпал из задрожавших пальцев, и дядя Гриша с нечеловеческим, полным ужаса воплем кинулся вон из кухни. Однако супруга, особа мощного сложения, одним толчком отшвырнула его назад.

— Ну? — недобро вопросила она.

— Это, мать, нечистая сила, нечистая сила! — вскричал дядя Гриша и даже попытался перекреститься, но не смог припомнить, как это правильно делается.

Он весь трясся, он был перепуган до смертной синевы, и это вполне естественно — кто не испугается, если вдруг у него на кухне из крана ни с того ни с сего потечет чистейшая сорокаградусная водка?

— Правильно, нечистая, — согласилась супруга. — Разве в водке может быть чистая сила? А ну, сознавайся, что ты сотворил с краном? Небось подговорил слесарей и пристроил на чердаке бочку водки?

— Господи, мать! — взвыл бедный дядя Гриша. — Да где ж таких слесарей найдешь? И где б я взял бочку водки!

— А стибрил со своими пьянчугами с какого-нибудь склада. Вот я сейчас в милицию…

И благоверная сделала шаг к выходу.

— Родненькая, стой! — дядя Гриша проворно рухнул на колени и схватил ее за подол. — Погоди! У соседей тоже это самое, а?

— Слава богу, у соседей все нормально.

— Вот видишь, видишь! Труба-то на всех одна. Тогда почему у них в кране вода, а у нас — водка? Стало быть — нечистая сила!..

Аргументы дяди Гриши подействовали. Супруга заколебалась, присела на стул и вдруг басовито всхлипнула.

— Как же я теперь обед-то сварю, чай сготовлю? Все время к соседям за водой бегать? Стыд-то какой, господи…

— А в ванной как? — с робкой надеждой спросил дядя Гриша.

— И в ванной то же самое… И из горячего крана тенет она же, проклятущая… горячая…

— Ну-у… — дядя Гриша обалдело уставился на кран, пытаясь представать себе мощную струю исходящей паром водки. Тронуться можно простому человеку от подобного зрелища…

Вдруг супруга вскинула голову, слезы ее мигом высохли, глаза заблестели с особенной злостью.

— А туалет! — принялась выкрикивать она. — Спускаешь воду из балка, а оттуда опять же водка! Рекой! Да с таким шумом! Кошмар! И пахнет! От одного запаха опьянеешь! Как же мы теперь жить-то будем? Боже мой, боже мой…

И, раскачиваясь на стуле, она горько, безутешно разрыдалась.

Дядя Гриша тоже не знал, как теперь жить дальше. Охваченный отчаянием, он чисто машинально налил себе стакан холодной водки (благо для этого теперь стоило лишь отвернуть кран), выпил залпом. Постоял, тупо глядя перед собой, и тут вдруг смутно припомнил, что накануне вечером, после долгих безуспешных попыток сбыть ту непонятную штуковину за какую-нибудь выпивку, он с досадой и полушутя говорил кому-то: «Эх, хоть бы раз когда-нибудь из крана на моей кухне потекла водка…» Вспомнив это, дядя Гриша опрометью бросился в комнату, стал искать штуковину, но так и не нашел, проклятую…

Вот таким образом обладателями тайны изделия под названием «Счастье» (Артикул… ГОСТ…) сделались четыре человека, а тайна, которой владеют столько людей, это, сами понимаете, увы, уже не тайна.

Срочно было организовано чрезвычайное заседание под председательством энергичной Тамарочки. На дверь магазина снаружи прилепили бумажку «Закрыто на сандень», ибо прения, судя по всему, предстояли долгие, после чего неизбежно должна была возникнуть еще масса дел. Потенциальный покупатель, взойдя на крыльцо и прочитав объявление, пожимал плечами: «Какой сандень? Крысы, что ли, у них завелись?»

Поскольку дядя Гриша ничего в случившемся толком так и не понял, да и был изрядно хмелен, то на сегодня его милостиво отпустили домой, на что он с радостью согласился.

— Товарищи, разрешите мне… — начала казенным голосом Томик по привычке, обретенной на многочисленных собраниях (она уже ряд лет числилась в активистках), и осеклась — сообразила, что не то и не так надо сейчас говорить. — Вот что, девки, — заговорила она по-деловому, уже совсем другим голосом. — Товар надо распределить с умом. Себе — это само собой, но надо еще нужным людям подкинуть. Какие будут предложения? Кандидатуры?

Предложения и кандидатуры посыпались ворохом, так что пришлось составлять список, пересматривать и перечеркивать его чуть ли не сорок раз. Спорили до хрипоты. Разрумянились лица. Прически, всегда такие аккуратные, в процессе дебатов превратились во что-то беспорядочно-буйное, как у дам времен каменного века. Пальчики, обильно унизанные золотом и всякими там изумрудами, с ноготками, покрытыми заграничным лаком, не раз и не два готовы были вцепиться в нежное личико оппонентши. Но всему хорошему приходит конец. Сорвали голоса. Устали. Проголодались, Однако решение все-таки выработали. Проголосовали. Томик как председатель собрания и вообще лицо авторитетное выговорила себе еще одна, сверхнормативное, «Счастье». Женюрочке и Ритуле ничего не выделили, поскольку свое они уже получили. Выдали по «Счастью» Анне Фоминишне и четвертой продавщице — Клавусику, безнадежно влюбленной в какого-то хирурга. Безнадежно потому, что всех мужчин отпугивало от Клавусика ее постоянное и исключительное хамство, ставшее, без преувеличения, неотделимой частью натуры. Причем трудно сказать, то ли оно, это хамство, было врожденным (вроде порока сердца), то ли Клавусик заразилась им, как гриппом, в среде тружеников прилавка и уж затем самостоятельно довела его до патологических размеров…

Все остальные единицы «Счастья» распределили нужным людям — директору магазина «Океан» (икра, балычки), директору ювелирного магазина (эта кандидатура с самого начала прошла единогласно), модной портнихе (почти под аплодисменты), директорам кое-каких баз, какому-то человеку, ведающему автомобильными запчастями (здесь настояла Томик), и, наконец (это было самое главное!), — самому Петру Петровичу Добранеждиеву, фамилию и должность которого все произносили, почтительно понижая голос.

Насчет вручения никаких проблем не предвиделось — позвонить, сказать, что есть дефицитный товар, и дело в шляпе. В крайнем случае, привезти самим, выложить на стол — вот, мол, вам счастье за десять рублей ноль-ноль копеек. И все. А вот с товарищем Добранеждиевым такой метод никак не годился. Большой человек. Шибко принципиальный. К такому запросто не подступишься. Решено было действовать через его супругу. Эту нелегкую миссию взяла на себя отважная Томик, и, разумеется, небезвозмездно — она потребовала премиальный экземпляр «Счастья». Поморщились, прокляли в душе, но согласились: деваться некуда — товарищ Петр Петрович Добранеждиев, и это понимали все, человек не просто нужный, а сверхнужный.

Никому не ведомо, как Томик провернула эту операцию, однако, когда Петр Петрович после важного совещания поздно вечером вернулся домой, у порога его встретила супруга, вся какая-то сама не своя.

— Вот, — еле вымолвила она, протягивая на ладони некий непонятный, абсолютно дурацкой формы предмет, — Счастье, говорят. Десять рублей стоит. Я купила…

— Что? — Петр Петрович, снимая пальто, сурово скосил глаза на глупую штуковину. — Какое еще счастье? Амулет, талисман? У кого купила — у цыганок?

— Не-ет, — оробела супруга. — Сказали, самое настоящее счастье. Натуральное…

Товарищ Добранеждиев был человек материалистических взглядов, мистики никоим образом не терпел.

— Дура! — рявкнул он (к сожалению, Петр Петрович порой бывал несдержан даже в домашнем кругу, а уж на работе…) — Тебя надули! И хорошо, всего на десять, а не на сто десять! Собери ужин. И графинчик поставь — устал я что-то сегодня… Эта проклятая работа когда-нибудь доведет меня до инфаркта!..

Обескураженная супруга осторожно положила «Счастье» на подзеркальный столик в прихожей и поплелась на кухню.

Однако изделие Рататуевской экспериментальной фабрики и на сей раз сработало безотказно. Утром, собираясь на работу, товарищ Добранеждиев обнаружил на подзеркальном столике конверт, один внешний вид которого свидетельствовал о чрезвычайной важности содержимого. Петр Петрович поразился и, честно говоря, слегка струсил. Долго вертел конверт в пальцах, размышляя, что к чему. Зачем-то даже посмотрел его на свет, точно кассир, проверяющий купюру на предмет наличия водяных знаков. Наконец решился, вскрыл и, сильно волнуясь, приступил к чтению. Прочитал раз — не поверил. Прочитал в другой, в третий и… вдруг, странно ухая, принялся грузно топать ногами — плясал, вообразите себе. Это сам-то Петр Петрович Добранеждиев! Подумать только! Эх, если б видели сейчас подчиненные своего грозного начальника — трудно сказать, что бы с ними сталось. Рехнулись от великого изумления? Попадали со смеху? А может, наиболее слабонервные, как говорится, в ужасе отдали б концы? Как знать, как знать… А между прочим, Петр Петрович имел преогромнейшее основание для веселья — письмо, самое что ни на есть авторитетное, извещало, что его приглашают на весьма высокий пост в Москву. Да, было от чего заплясать Петру Петровичу!..

Что же касается Клавусика, то она, не в пример грубоватому товарищу Добранеждиеву, отнеслась к счастью со всей женской трепетностью — положила его на ночь под подушку. А дальше… Нет, никому не дано понять, а уж тем более описать, что почувствовала, что ощутила она, когда, проснувшись утром, обнаружила рядом с собой безмятежно посапывающего мужчину. Вы представляете себе: мужчину! Неизвестно откуда взявшегося! Да еще слегка попахивающего вином… С вечера ложилась спать одна, а проснулась — нате вам! С ума можно сойти!.. Насмерть перепуганная Клавусик была уже готова завизжать изо всех сил, но не сделала этого — лицо мужчины показалось ей знакомым. Пригнулась, вгляделась и в жемчужном свете раннего утра узнала предмет своей безнадежной любви — того самого красавца-хирурга.

— Мишенька!.. — невольно ахнула она.

Мужчина открыл глаза и разулыбался широко и сердечно.

— Клавочка, — нежно-мужественным голосом проворковал он. — Радость моя! Я вдруг понял, что не могу без тебя жить. И вот пришел к тебе. Перечеркнув все свое прошлое. Принимаешь?

— Много вас тут! Катись-ка ты… — привычно начала было Клавусик, но сразу осеклась и даже прихлопнула губки ладонью.

Мишенька недоуменно заморгал.

— Ох, милый ты мой! — вскричала Клавусик, героическим усилием подавляя рвущиеся наружу привычные хамские выражения. — Конечно, оставайся, оставайся навсегда!.. О, милый…

Дальше пошли охи-вздохи, объятия и прочий любовный вздор… Впрочем, это никому не интересно…

Томочкин муж Вася, наладчик кассовых аппаратов по профессии, проснулся в это утро обладателем автомобиля «Волга ГАЗ-24». Все произошло до жути просто: проснулся, выглянул в окно, а она, голубушка, уже стоит во дворе. Как лист перед травой. Аж мороз по коже!

Вася в одном исподнем пулей вылетел из дому. Слегка робея, взялся за ручку, потянул. Дверца легко открылась. Обдало невыветрившимся запахом искусственной кожи, резины и еще чего-то, невыразимо приятного. В замке торчал ключ зажигания. В «бардачке» лежали заверенные, со всеми печатями документы на его, Васино, имя. И они удостоверяли, что именно он, Вася, а не кто-либо иной, является законным, без дураков, владельцем этой чудной машины. Бедный Вася аж застонал и без сил опустился на снег. Пришел в себя, когда стало слишком уж холодно и сыро. Рысью влетел в дом.

— Тамарка! — завопил он так, что закачались хрустальные подвески на люстрах. — Дорогая супруженция! Вот теперь-то начинается настоящая жизнь!..

На работу он в тот день не пошел — едва дождавшись открытия соответствующего магазина, принялся обмывать «Волгу». И, откровенно говоря, его нетрудно понять…

Под конец дня, когда Вася был уже порядком навеселе, явился в гости родной дядюшка, Ефим Ермилыч Добродейкин. Вошел сопровождаемый собачьим лаем, снял у порога валенки и в одних вязаных носках прошел в гостиную, где Вася, уже в одиночестве, лакомился ликером «Старый Таллин».

— Здорово, здорово, племянничек! — старичок захихикал, доброжелательно залучился морщинами. — Ты, слышал я, с приобретеньицем, ась?.. Видел, видел ее. Ах, красавица! Сияет во дворе, как солнышко!

— Садись, дядя, замочим это дело, — притворно-радостно отвечал Вася.

Если говорить честно, недолюбливал Вася своего дядюшку. И вообще, едва ли нашелся бы во всем городе хоть один человек, любивший Ермилыча. А все оттого, что был он по натуре своей правдолюб и правдоискатель. И это заставляло его то самому судиться по разным поводам, то выступать на судах свидетелем, писать обличительные письма в многочисленные областные и московские инстанции. На радио и на телевидение. В газеты. Во все журналы, включая «Веселые картинки», «Журнал мод», «Катера и яхты». К слову, большей частью он избегал называть в письмах свое имя, предпочитая подписи типа «Жители дома», «Жители улицы такой-то», «Честный советский гражданин» или «Ветеран труда».

— А скажи-ка, племянничек, — ласково начал он после второй рюмки ликера, и Вася, хоть и был изрядно под хмельком, сразу опасливо насторожился, ибо повадки своего дядюшки знал преотлично. — Окажи-ка, на какие такие шиши машинку-то купили, ась? При вашей-то с Томкой зарплате? Да еще «Волгу», о! — И судейски-строго поднял палец. — Воруете, ох, заворовались! Потому как оба с женой по торговой части, а мы знаем, что там творится, зна-аем… Тогда как, поскольку ты есть родной мой племянник, племянник честнейшего человека и ветерана, обязан быть кристальным. Чтоб ни пятнышка, соображаешь? Пример должен подавать и вообще… Тень кладешь на меня! — завизжал вдруг Ермилыч, хлопнув по столу сухонькой ладонью. — Как мне теперь людям в глаза смотреть? Со стыда сгорю!..

— Иди-ка ты, дядя… — начал было Вася, но тут же прикусил язык, сообразив, что ссориться с дядюшкой ох как накладно. — Выпей-ка лучше да закуси… В лотерею я выиграл машину, в лотерею, понял?

— В лотерею, говоришь? Ну-ну… — старичок потер ладошки, как бы в предвкушении особенно вкусного блюда. — А ведь это проверить недолго. Такие дела поддаются проверочке, еще как поддаются!

— Что, телегу на меня будешь строчить? — угрюмо спросил заметно протрезвевший Вася.

— Бумажечку сотворим, бумажечку, — с нескрываемым удовольствием отвечал Ермилыч. — В прокуратурочку, в обэхаэсик. В целях сугубо воспитательных и про… про-фи-лактических, о!

— Ладно, пей мою кровь, ешь мою мясу! — решился вдруг Вася и честно рассказал, почему и как стал он обладателем «Волги».

— Заливаешь, племянничек, заливаешь, — хихикал Ермилыч. — Думаешь, старый дурак все проглотит? Всему поверит, ась? Не-ет, голубчик, старого воробья на мякине…

— Черт с тобой, — озверел Вася и бросился к серванту, выхватил последнее оставшееся «Счастье» и шмякнул его перед Ермилычем. — Вот! Хотел его в гараж обратить, но хрен с ним, обойдусь! На, подавись, только отстань от нас, старый хрыч!

Ермилыч заколебался. Покосился на племянничка: не шутит ли? Не похоже… Вздохнув, осторожненько поднял со стола счастье, оглядел строгими глазами, обнюхал, поцарапал корявым ногтем.

— Хм, а не врешь?

— Доказательство стоит во дворе, — мстительно отвечал Вася.

— Действительно… Ай-яй-яй, до чего наша наука дошла! И спутники-распутники запутают, и ядер расщепляют, а теперь, глядика-сь, счастье сварганили. Ох, и навострились, сукины дети!..

Возвращаясь от Васи, Ермилыч лихорадочно соображал, на что употребить нежданно привалившее счастье. Добыть пышную вдовушку средних лет? (Ермилыч лет пять назад схоронил свою старуху.) Нет, не те уже годы у него. Мешок денег? А на кой ляд они ему!.. Молодым разве стать, парнем лет этак двадцати? А что тогда милиция скажет? Поди, неприятностей не оберешься… Хм-м…

Дома он не стал даже ужинать — до ужина ли, когда такая заботушка навалилась! Почти до утра проворочался Ермилыч на продавленном диване, яростно чесался — все казалось ему, что клопы кусают. Но то были не клопы — думы его одолевали, и думы непростые. И вот, когда уже засипело в окнах, молнией блеснула вдруг мысль, до того простая и в то же время до того соблазнительно-сладостная, что Ермилыч в первый момент замер, разинув рот, а потом принялся хихикать, торжествующе и радостно. После чего облегченно уснул, но даже и во сне продолжал ухмыляться…

Женечку разбудил солнечный луч, упавший прямо на сомкнутые веки. Недовольно морщась, она отвернулась было к стене, но, вспомнив про чудную свою мебель, мгновенно ощутила себя бодрой, свежей и счастливой. Она резво выпрыгнула из-под одеяла и… если б сейчас перед ней высился медведь на задних лапах, Женюрочка опешила бы гораздо меньше — чудо-мебели не было. Не было — и все тут! Женечка протерла глаза, ущипнула себя изо всех сил, но ничего не изменилось. На прежних своих местах торчала постылая старая мебель. Женечка тихо взвыла и без чувств рухнула обратно на кровать…

Томика разбудил Вася. Он ураганом ворвался со двора. Вид его был страшен. Волосы дыбом, вместо лица — один орущий рот.

— Угнали х-хады! То-омка, машину угнали!!!

Томик взвилась аж до потолка. Вылетела на крыльцо в чем была. Да, «Волга», еще вечером сиявшая посреди двора, бесследно исчезла. Когда первый приступ горя и ужаса миновал, Тамарочка (она всегда была куда сообразительней своего Васеньки) обратила внимание, что снег на том месте, где стояла машина, девственно чист, нетронут, лежит ровнехонько, словно никогда его не касались узорчатые покрышки великолепного изделия Горьковского автомобильного завода. Испарилась машина. Стартовала в космос. Ахнув, Томик бросилась в дом и — прямо к шифоньеру. Распахнула, глянула и… нет, рыдать она не стала, не тот характер. Она разразилась таким потоком самых черных слов, что помутнела и пошла трещинами полировка импортного шифоньера. А посреди комнаты катался по ковру Вася, бил в пол кулаками и по-поросячьи визжал:

— То-омка, жить не хочу!..

А утро меж тем тянулось своим чередом и продолжало приносить славненькие сюрпризы недавним обладателям счастья.

Разбуженный поцелуем Клавусика красавец-хирург уставился на нее ничего не понимающими глазами. Потом изумленно подскочил.

— Эт-то что за образина? (Увы, Клавусик была не совсем красавица.) — искренне удивился он. — Ты кто?.. Где я нахожусь?

— Милый… — потянулась к нему Клавусик, еще не успевшая вникнуть в смысл происходящего.

— К черту! — огрызнулся милый, и его будто взрывом выбросило из постели. — Видно, здорово я перебрал вчера… — бормотал он, торопливо одеваясь. — Странное дело… ничего, ничего не помню…

Минуты не прошло, бабахнула входная дверь, и услышала несчастная Клавусик, как со страшной скоростью ссыпался вниз по гулким лестничным маршам красавец-хирург Мишенька. И ей, подобно Васе, тоже вдруг не захотелось жить…

С Ритулей неприятность случилась уже в полдень. Точнее, в двенадцать тридцать. Именно на это время прославленный киноартист (он же режиссер) назначил ей встречу в своем номере люкс, где накануне вечером они мило провели пару часов. Режиссер (он же артист), придя в совершеннейший восторг от ее природного таланта и всех прочих достоинств, твердо, чуть ли не клятвенно обещал ей главную роль в своей двухсерийной лепте.

Итак, Ритуля летела на второе свидание со знаменитостью, и ей казалось, что она пребывает если и не в самом раю, то где-то уже на подступах к нему. Что ж, понять ее можно… Наконец, вот она, гостиница… Фойе… Этаж… Еще этаж… Тихий, полутемный, чинный коридор. Двери справа, двери слева, и вот она, дверь в заветный люкс. Постучалась. В ответ донеслось невнятное «войдите». Вошла. Знаменитость была не одна — при ней наличествовали симпатичный молодой человек в велюровом пиджаке и две особы, настолько ослепительные, что они просто физически не могли быть никем иным, как только киноактрисами.

— Вы ко мне, девушка? — вопросила знаменитость, красиво вскидывая левую бровь.

«Наверно, стесняется посторонних», — подумалось Ритуле, и вместе с тем в нее вошло предчувствие чего-то ужасного. Сердце то принималось биться с дикой силой, то замирало начисто.

— Артур… Арсенович… — Ритуля облизнула пересохшие губы. — Вы вчера велели мне быть у вас… в половине, первого… Вот я и пришла…

— Да? — Артур Арсенович пожал плечами. — Что-то не припоминаю… А на какой предмет, разрешите узнать?

— Так вы же обещали… главную роль в этом вашем… двухсерийном! — выпалила Ритуля, почти не сознавая, что говорит.

В номере на миг наступила потрясенная тишина, а затем… затем начался такой хохот, что был, наверно, слышен на всех пяти этажах гостиницы и даже в галдящем зале ресторана. Взвизгивали, припав друг к другу, дивные киноактрисы. Хохотал, закинув голову, молодец в велюровом пиджаке. Вытирая платочком глаза, с достоинством смеялся сам артист-режиссер… или режиссер-артист?.. Бес его разберет, но, словом, он смеялся тоже.

— Милочка, над вами кто-то подшутил, — сквозь смех еле выговорил он наконец.

Ритуля не помнила, как оказалась на улице. Наверно, провалилась сверху вниз сквозь все межэтажные перекрытия. Больше всего на свете ей хотелось сейчас броситься под трамвай, но, к ее счастью, они, как и всегда, ходили в час по одному…

Примерно в это же время Петра Петровича Добранеждиева, с самого утра непривычно благодушного (что вызвало тихую панику среди его подчиненных), внезапно вызвали в прокуратуру, где ему сообщили: вскрылись кое-какие его делишки, причем весьма нешуточные, могущие повлечь за собой лет десять лишения свободы. Для человека, который мысленно видел себя уже в Москве, в высоком кресле, это был настолько сильный удар, что Петру Петровичу тоже захотелось под трамвай. Как и бедной Ритуле…

Легче других (хотя тоже как сказать) отделался Эдик, непутевое дитя Анны Фоминишны. Поздний и единственный ребенок, он был для своей матери почта святыней. Лучший кусок — Эдюле, последнюю копейку — ему же. Человек, просто косо глянувший в его сторону, становился для Фоминишны врагом до гробовой доски. Минувшим летом Эдюля ездил в Москву сдавать экзамены в институт. Провалился, естественно. Однако съездил не зря — вывез из столицы огромные знания по части хороших вещей.

— Ты мне, маман, срочно дубленку добывай. Часы «Сейко». Обувь «Саламандра». А то на людях стыдно показаться, — говорил он.

— Сделаю, сынок, сделаю. Ты ж знаешь моих девчат: если их хорошенько попросить, они тебе хоть что достанут.

— Вот так и дыши, мать!

С благоговением преподнесенное ему «Счастье» Эдюля оглядел скучающим взором все испытавшего человека и сказал, небрежно подбрасывая его на ладони:

— Счастье, говоришь? Оно мне еще в школе надоело… Счастье трудных дорог… В чем подлинное счастье человека… Фуфло все это!

После чего он отправился к приятелям «балдеть» под современную музыку и вернулся домой далеко за полночь.

Велико было его удивление, а еще больше — счастье, когда он, проснувшись, обнаружил в кресле, куда вчера бросил материн подарок, все, о чем мечтал. «Балдеж!» — только и смог сказать он, стоя в обновках перед зеркалом.

Да, такие вещи были достойны того, чтобы прогулять их по центральной улице в час самого многолюдья. И Эдюля гордо вышел из дому, чтобы в шикарной экипировке продемонстрировать себя. Он шел ловить завистливые взгляды парней, восхищенные взоры девчонок, слышать за спиной изумленный шепот. Но ничего этого не было. Никто не обращал внимания на Эдюлю. Наконец какая-то крохотная комнатная собачонка, одетая в вязаный жилетик, радостно повизгивая, подбежала к нему, запрыгала, залаяла. Следом подоспела бабуся с поводком в руке, стала ловить моську.

— Слушай, бабка, — надменно проговорил Эдюля. — Если твоя собака порвет мою дубленку, я пну ее «Саламандрой», и через три минуты по моим часам «Сейко» она сдохнет!

Бабка недоуменно уставилась на него, а через миг и она, и прохожие увидели небывалое — только что вполне нормально одетый молодой человек вдруг оказался раздетым. Ни дубленки, ни «Саламандры», ни «Сейко»… Они исчезли бесследно и бесшумно. Это случилось в тот страшный час, когда товарищ Добранеждиев и Ритуля всей душой рвались под трамвай; когда обезумевшая от горя Женечка мясным секачом рубила в щепки свою старую мебель; когда Клавусика с сердечным приступом мчала через весь город «Скорая помощь»; и когда Томик с Васей, насмерть переругавшись, делили и никак не могли поделить свои многочисленные вещи.

А Ермилыч в это время только-только проснулся. Первым делом глянул под тюфяк, куда на заре спрятал полученную от Васи штуковину, предварительно пожелав всяческих несчастий всем обладателям счастья. Под тюфяком ничего не было. И тогда Ермилыч разразился дребезжащим смешком — вот уж он-то был счастлив вполне…

У дяди же Гриши и в кухне, и в ванной из кранов снова пошла нормальная вода, холодная и горячая. Так что можно смело приходить к нему в гости. Хозяйка угостит отличным чаем. Только, ради бога, не надо приносить с собой ничего спиртного, поскольку дядя Гриша бросил пить. Окончательно и бесповоротно. Сам того не желая, Ермилыч один-единственный раз в жизни сделал доброе дело…