Сильные не убивают

Глава 21 Распахнуть клетку

Ледяная соленая вода на губах, в носу, в горле… в легких, черт возьми! Дергаюсь, но что-то крепко держит меня за волосы, не позволяя уклониться и вдохнуть. Хриплю:

— Х-хватит…

— Желание дамы — закон, — отзывается насмешливый голос сзади и слева. — Хватит так хватит. Надеюсь, ты усвоила урок и готова поговорить.

Несколько мучительных секунд спустя поток прекращается, и мои волосы выпускают. Откашливаюсь, хватаю ртом воздух, снова откашливаюсь.

В виске пульсирует боль, в ушах стоит звон, перед глазами пляшет цветное марево, запахи перебиваются омерзительной вонью нечистот. Искаженными остатками чувств скорее угадываю, чем вижу, слышу или чую, чтО передо мной. Подвал — в смысле, конечно, трюм — забит мусором, ржавыми цепями… и клетками. Я внутри одной из них — сидеть можно только сгорбившись, распрямиться не выйдет. Кругом, одна на одной, другие клетки, и многие из них не пусты.

Снага. Детеныши. Странно тихие детеныши — некоторые слабо шевелятся, другие и вовсе лежат без движения.

— Я подумал, тебе приятно будет оказаться среди своих, — поясняет Светляк светским тоном. — Видишь, какой я внимательный и заботливый хозяин.

«Хозяин» выискался… Омерзительная двусмысленность. Выплевываю:

— Да тебе-то почем знать? У тебя нет никаких своих, ублюдок!

— Как тебе не стыдно говорить такие жестокие слова? — Светляк выходит вперед, теперь я его вижу… немного. — Ты же можешь нанести мне психологическую травму! А это плохо скажется на наших отношениях. Знаешь, я бы охотно обсудил проблемы бытия мной… все мы любим поговорить о себе, не правда ли? К сожалению, у нас на повестке заседания стоят более срочные вопросы. И главный из них — кому ты собралась сигналить фальшфейером?

Вместо ответа сплевываю в его сторону остатки воды из легких и лихорадочно пытаюсь осознать ситуацию. Пояса с гранатами и прочими полезностями на мне нет, кастета тоже… а вот отмычка в ботинке на месте! Клетка открывается сверху, заперта на висячий замок… я могу до него дотянуться и вскрыть секунд за сорок-пятьдесят. Вот только руки будут снаружи, значит, Светляк запросто переломает мне пальцы.

Ублюдок склоняется ко мне, смотрит в упор. Фактурный парень, ничего не скажешь — превосходно вылепленное лицо, большие фиолетовые глаза, чувственные губы… слишком слащавый красавчик, на мой вкус.

Нервно мерцающая электрическая лампа создает отличную тень… Начинаю стягивать ее к ладоням.

— Жаль, что ты не хочешь со мной поговорить, — Светляк обиженно кривит губы. — Давай подумаем, как я могу добиться от тебя откровенности.

Вопрос, как говорится, не в бровь, а в глаз… Клетка защищает его от меня — но ведь и меня от него тоже в какой-то степени. И почему он не пошел по простому пути и не использовал наручники — вон их тут сколько? Из них я бы уже высвободилась…

Без фальшфейера милицейский катер будет здесь через три часа от моего отбытия с пристани… из них точно прошло полтора, но я не знаю, сколько провалялась в отключке. Недолго, наверно: крепыша здесь нет, и сверху движения не доносятся — видимо, еще не прочухался.

Тень собирается к ладоням, по консистенции она уже вроде киселя. Как там говорила Токс — эльфы не любят плотную тень рядом с собой, это дыхание тьмы? А если она будет не рядом, а внутри?

Полуэльф, на беду, неглуп и понимает, что время работает против него:

— Мне всего-то нужно узнать, кто твои друзья и стоит ли ждать их в гости… Пожалуй, тебя я не трону — грешновато было бы портить премиальный товар. Бойцы сейчас на спросе, бойцовые ямы постоянно нуждаются в свежей крови. Но ведь вы, снага, до смешного чадолюбивы…

Светляк обнажает в улыбке белые зубы, достает из кармана пижонскую зажигалку с откидной крышкой и крутит колесико, вызывая высокий язычок пламени.

— Сейчас поглядим, кто у нас тут не особо кондиционный… Пару-тройку сопляков можно и израсходовать.

Нет-нет-нет… Судорожно вдыхаю воздух — и втягиваю остатки теней. Тень в моих ладонях — что-то вроде глины.

И я придаю ей форму клинков.

Полуэльф изучает клетки с детенышами, одновременно удерживая меня в поле зрения. Подаюсь вперед — лицо вжимается в прутья — и хрипло шепчу первое, что приходит в голову:

— Не надо! Я… я расскажу. Здесь рядом, за мысом, три катера, если не будет сигнала, то в полночь…

Тень жжет ладони.

Полуэльф поворачивается ко мне:

— А теперь — ясно и отчетливо.

Вскидываю руки и мечу оба теневых клинка прямо в его фиалковые глаза.

Полуэльф воет, падает на колени, трет глаза руками, трясет головой. Извлекаю из-за голенища отмычку и погружаю в замочную скважину. Руки не дрожат, дыхание ровное… два десятка привычных движений — и замок падает. Прыгаю наружу и выхватываю из кучи обломков не совсем еще гнилую доску. Из нее гвозди торчат… так даже лучше!

Первым делом бью по пальцам, которыми полуэльф трет глаза. Потом заряжаю по острому уху, торчащему из дивных серебристых волос. Светляк наудачу пытается отбиться, но это просто смешное дергание — у эльфов слишком многое завязано на зрение! Легко отпрыгиваю в сторону и наношу удар по четко очерченной мужественной челюсти.

Тело наполняет удивительная легкость — словно это не меня только что от души отходили кистенем. Из глубины рвется радостный смех — не сдерживаю его, только каждую секунду двигаюсь, чтобы полуэльф не сориентировался по слуху. Впрочем, он уже не пытается напасть — сжимается в комок, закрывая живот коленями, а голову руками. И не язвит больше, надо же — только вскрикивает при каждом следующем ударе.

Не спешу — бью с чувством, толком и расстановкой. Одежда уже изорвана в клочья, ржавые гвозди оставляют прорехи на белой коже. Ловлю ощущение, что избиваю словно бы не эту светловолосую тварь с древней кровью в жилах, а ту, другую… нет, ее я бы не тронула даже после всего — но этого-то можно! За все дерьмо, которое я видела и которое со мной случилось! Крики боли — музыка, брызги крови — лучшая из красок, хруст костей и суставов отзывается глубоко внутри глухим торжеством. А ублюдок крепкий, раз не вырубился до сих пор! Впрочем, так оно даже веселее.

— Не убивай его, ять! Не смей!

Голос из клетки… Мальчик лет десяти стоит, держась за прутья.

Замираю. Тело прошибает пот. Я что-то не так поняла? Но что, черт возьми, тут можно понять не так⁉

— Не убивай, ска! — повторяет мальчик. — Выпусти меня! Я сам.

Полуэльфа у моих ног бьет крупная дрожь.

Тупо переспрашиваю:

— Что — сам?

— Сам убью эту тварь.

Глазища горят на изможденном лице. Я, как никто, понимаю тебя, парень. Убить эту тварь — такое естественное, такое сильное, такое правильное желание. Убивать их всех — не мучаясь сомнениями, не считая, не разбираясь. Последствия? Не имеют значения, всё не важно по сравнению со сладким, словно вода в пустыне, чувством, что чужая жизнь принадлежит тебе. Твоя боль — самое святое из оправданий, ты будешь возвращать ее сторицей, раскручивая спираль насилия, которое не тобой началось и не тобой закончится…

Но только не в мою смену.

— Мы так не делаем. Сильные не убивают. А мы — сильные. Не такие, как эти твари.

Прицеливаюсь и аккуратно бью полуэльфа в основание черепа. Нахожу на стене наручники покрепче и приковываю обмякшее тело к какой-то трубе. Вторые наручники беру с собой — тот тип наверху мог уже прийти в себя. Где мой пояс? Недалеко, валяется у входа. Вот, теперь я готова ко всему.

— Я вызову помощь.

Крепыш валяется там, куда упал — напарник о нем не позаботился; но пахнет нормально — живой. Пристегиваю его к перилам. Достаю из пояса фальшфейер, активирую — алый цветок распускается на палубе.

Спускаюсь назад в трюм, нахожу на крючке связку ключей и начинаю одну за одной открывать клетки. Когда щелкает последний замок, с моря доносится шум мотора.

— Все, приняли обоих соучастников, — сообщает Борхес. — Их сейчас ласково расспрашивают, кто еще был в деле. А то оба твоих клиента чуть живые, тронешь — отдадут концы, не дождавшись, значицца, осуществления на их спинах и прочих органах всего букета причитающихся статей уголовно-исполнительного кодекса Российской Империи.

Передергиваюсь под флисовым пледом, который какая-то добрая душа набросила мне на плечи. Мы уже третий час торчим в отделении милиции — слуги закона снимают показания по горячим следам. Здесь же работают медики. Ребятишки робко жались в углу минут пять, а после рассеялись по отделению и принялись планомерно его разносить. Кто-то сбегал в магазин за молоком и хлебом, так что все уже благополучно усыпано крошками и устряпано лужами.

Законы Империи суровы, пытки и мучительные казни прописаны в них совершенно официально — я долго не могла поверить, что это в самом деле так, а не дурная шутка. Другое дело, Сахалин — край света; здесь милиция сама не брезгует участием в криминальных схемах и смотрит сквозь пальцы на многое, но только не на работорговлю. Тут закон будет соблюден до последнего удара кнута. Пожалуй, для полуэльфа было бы лучше, если бы я так и забила его до смерти той доской. Вот только для меня это нифига не было бы лучше. Для детей, наблюдавших за расправой из клеток — тем более.

— Знаешь, что ждет этих жуликов? — спрашивает Борхес.

— Не знаю, и как-то плевать, если честно. Меня больше волнует, что ждет вот их, — киваю в сторону истощенных детишек. — Долго еще будете их допрашивать?

Все это время я мучительно пыталась вспомнить, сколько у нас в кладовке запасных матрасов. Ужин уже закончился, но я набралась окаянства позвонить мадам Кляушвиц и попросить ее задержаться, чтобы сварить жидкую сладкую кашу.

Подходит Сергей в комбинезоне врача скорой помощи:

— Шестерых мы забираем. Полежат под капельницей, понаблюдаем их недельку. У остальных нет показаний к госпитализации. Вы их только сразу не перекармливайте и ограничивайте активность.

Этим ограничишь активность, как же, держи карман шире… Уже сейчас два пацаненка деловито разбирают на части японскую копировальную машину, а вон та малышка нашла забытую неосторожной сотрудницей помаду и старательно размазывает ее по пачке наверняка очень важных документов.

Устало улыбаюсь. Похоже, все с ними в итоге будет нормально. Хотя работы впереди много. Тринадцать минус шесть — это семь. Семь матрасов и одеял точно найдется, а за неделю разживемся остальными.

— Тебе бы самой до больницы доехать, Солечка, — Сергей разворачивает мою голову к свету и неодобрительно изучает разлившийся на пол-лица кровоподтек.

— Ерунда, заживет как на собаке. Ты там за мелочью моей присмотри, главное. Завтра зайду их навестить.

— Следственные мероприятия на сегодня закончены, — Борхес недовольно косится на остатки копировальной машины. — Сейчас, значицца, организую вам транспорт.

Хромая и придерживаясь за стенку, бреду к своим новым подопечным:

— Мы едем домой.

Ленни сказал, что стоят последние погожие деньки — скоро зарядят дожди. Я сообразила, что мои подопечные все лето так и проторчали в городе, и решила вывести их на взморье, которое мысленно называла «нашим с Токс местом». Теперь оно, значит, будет только моим местом.

Битый час популярно разъясняла, что если кто утонет или сиганет с обрыва, тот может в Дом уже не возвращаться. Вчера свозила среднюю группу — радость пассажиров рейсового автобуса трудно было описать словами, цензурными по крайней мере, но вроде все остались живы. Сегодня пришла очередь старших.

Новеньких все еще хорошо видно — очень уж они худые, но уже вовсю бегают и орут, раздраконивают кусты, пропущенные вчера средней группой, вон даже дерутся с кем-то. Все-таки удивительно пластичная у снага-хай психика. Одна девочка до сих пор не может ходить — ребята по очереди тащат носилки. Хорошей идеей было не читать морали и не обязывать, а попросить воспитанников помочь тем, кому пришлось несладко. Снага так редко что-нибудь доверяют, что они чуть не лопались от важности, показывая новеньким Дом, и потом, когда делились с ними одеждой и игрушками. У моих троглодитов добрые сердца — им просто надо чувствовать себя в безопасности, чтобы это проявить.

Несмотря на носилки, со старшими мы заходим дальше, чем вчера со средними — до той самой бухты, куда мы спускались с Токс. Раздаю бутерброды, выданные мадам Кляушвиц. Самые хитрожопенькие, пытающиеся встроиться в очередь второй раз, получают по воспитательному щелбану.

Подхожу к краю обрыва, смотрю вниз. Вот камень, на котором сидела Токс, а вон зола нашего костерка. Подставляю лицо ветру, пахнущему йодом и солью. Позволяю себе наконец пережить не отрицание, не злость, не обиду, а одну только печаль.

Значит, все, что говорила и делала Токс, с самого начала было неправдой? Наши шутки и подначки, битва с жуками, разговоры о судьбе, Дом — просто белый шум, создаваемый, чтобы использовать меня для подкормки алгоритмов добра? Токс никогда не видела ни во мне, ни в моих подопечных кого-то значимого, а только удобное временное решение собственных проблем? Как там говорил Мясник — «no real persons involved», «значимые персоны не вовлечены»?

Да, так все и есть. Но ведь… для меня-то все было по-настоящему. Когда Токс делала оружие, я была уверена, что оно сработает. Когда бросилась прыгать по жукам — знала, что меня не зацепит дружественным огнем. Когда слушала историю о преступлении и приговоре, мое сердце рвалось от жалости. И когда мы шутили и смеялись, радость тоже была настоящей. Токс со всем ее совершенством и всем ее несовершенством была, пусть и недолгое время, частью моей жизни — и этого у меня никто не сможет отобрать.

От ветра на глаза наворачиваются слезы, и я улыбаюсь. Впервые проговариваю про себя историю, после которой попала на Твердь, потому что… умерла.

Все кругом твердили, что с Тимуром связываться нельзя: он отбыл условный срок за то, что избил первую жену, и потом еще несколько раз привлекался за насильственные преступления, но полиция так ничего и не доказала. Но он был сильным и властным, и отчаянно, невозможно красивым; любил меня больше жизни, носил на руках, завалил алыми розами лестницу нашей пятиэтажки… Прижимаясь к Тимуру, я растворялась в нем, словно таблетка шипучего аспирина в стакане с водой; и это было тем самым счастьем, за которое я не глядя отдала все. Мама плакала, когда я собирала вещи. И вовсе не в вилле Тимура и красивых черных машинах было дело — только в нем одном. В его руках я полностью теряла контроль, становилась и самой желанной, и самой нежной, и самой хрупкой… Слишком хрупкой, но это сделалось ясно потом, когда я пыталась закрыть руками голову от его ударов и молилась, сама не зная кому, что в следующей жизни сделаю все по-другому, стану другой.

И вот я стала другой в другой жизни. Прошлое можно наконец отпустить и двигаться дальше, не оглядываясь.

Но ведь если у прошлого и правда нет больше власти, значит, на него можно оглядываться.

Вспоминаю Токс, какой она была в начале: сильно пьющей, потерянной, пытающейся забыть себя и то, что она считала преступлением. Наверное, я больше не нужна ей, потому что у нее и так все хорошо… но если нет? Вдруг она нуждается в помощи? Я не обязана помогать ей после того, как она обошлась со мной; но ведь это ее с детства приучали делить разумных на «реальных персон» и всякий мусор — не меня. Если Токс предала меня, это не значит, что у меня нет выбора, кроме как предать ее. Мы ведь ради себя самих совершаем поступки, не ради каких-то там сраных алгоритмов.

Потому что если браслет все еще на Токс, а с добрыми делами не очень — алгоритм уже вывел индикатор в красное.

Достаю телефон и набираю Алика. Только после этого вспоминаю, что мы вроде как расстались, причем не очень хорошо; он может попросту не взять трубку — и будет прав. Должно быть, он тоже колеблется, но после пятого гудка принимает вызов:

— Да, Солечка, чего тебе нужно?

— Аль, привет. Прости, что звоню, но мне правда нужна помощь. За мной должок будет. Выручишь?

— Да куда ж я денусь-то… Что надо сделать?

— Спасибо, Аль, ты правда очень… великодушный. Послушай, глупо, наверно, но я волнуюсь за Токс. Ее уже две недели нет, она… ушла. Случиться могло все что угодно. У тебя же куча своих ребят повсюду. Нужно проверить всякие там… не знаю, кабаки вплоть до самых дешевых, опиумокурильни китайские, что у нас есть еще… места, куда идут те, кому больше некуда идти, понимаешь?

— Понял тебя. Отзвонюсь. Бывай.

— Спасибо, ты очень…

Но Алик уже повесил трубку. Эх, может, и неправильно было звонить ему после всего… Но что сделано, то сделано. Обо всем жалеть — никакой жалейки не напасешься.

Настраиваюсь на боевой лад: надо собрать по кустам два десятка маленьких троглодитов и железной рукой погнать к автобусу.