Сливовое дерево

Глава двенадцатая

В конце мая к бомбардировкам немецких городов присоединились американцы. Поэтому воздушные налеты теперь происходили не только ночью, но и днем. Когда зацвела сирень и птицы свили гнезда, всех охватило чувство беспомощности и отчаяния. В очередях за продуктами и на улицах люди почти не разговаривали, в голодных глазах стояла тревога, лица искажала мука. Неотступный страх въелся в их кровь и плоть, плечи стали согбенными, а походки торопливыми.

До конца весны и в начале лета военные самолеты взлетали из долины и возвращались с такой же регулярностью, как прежде прибывали и убывали поезда. Если бы не сирена, отличить вражеские бомбардировщики от самолетов люфтваффе было бы невозможно.

Ома и опа льстили себя надеждой, что бомбы предназначались для аэродрома, но после каждого воздушного налета все больше домов и магазинов лежали в руинах. В тех кварталах, которые эта беда обошла стороной, белье на веревках висело искромсанное шрапнелью, деревья в садах стояли черные, обугленные. Окружающие город поля обезобразили воронки от снарядов, деревья обгорели и повалились, на выжженных пастбищах лежал мертвый скот.

Карл и Генрих жаловались на боль в ушах и на ночь прятались под кроватью Генриха, натянув пуховые одеяла на головы и свернувшись калачиком. В первый раз зайдя в их комнату и увидев пустые постели, мутти с отчаянным криком выбежала в коридор, в ужасе от мысли, что сыновей похитили или они сбежали. Когда же мальчики выбрались из-под кровати, она от радости упала на колени и зарыдала.

До конца лета редкая ночь проходила без того, чтобы людей не разбудила сирена. Чаще всего сигнал воздушной тревоги звучал два или три раза за ночь. Мальчики так измучились, что мутти и Кристина насилу будили их и вытаскивали из кровати, а потом часть дороги несли, а часть тащили по темным улицам. Мутти беспокоилась о том, как они смогут вставать вовремя в школу, когда начнется учебный год. Но потом объявили, что школы пока, до особого распоряжения, работать не будут, поскольку в учебных зданиях не было бомбоубежищ.

Во время первых налетов, услышав сирену, домочадцы Кристины начинали одеваться. Через несколько недель они стали просто набрасывать пальто поверх ночных рубашек и пижам. Но когда пришла осень и воздушные атаки участились, все ложились спать прямо в одежде, а иногда и в обуви. Несмотря на возражения Кристины, мутти твердо настаивала на том, чтобы дети скорее бежали в убежище и не ждали, пока они с бабушкой и дедушкой медленно спустятся по склону холма, проковыляют по переулку и добредут до погреба. С каждым разом старики, запыхавшиеся и взъерошенные, все дольше добирались до укрытия.

В конце концов Карл стал страшиться самой сирены. В середине дня, заслышав первые завывающие звуки, он в ужасе бросался искать мать. Тревожные сигналы столько раз будили малыша от прерывистого сна, что преследовали его в кошмарах. Еще не до конца проснувшись, он босиком, на заплетающихся ногах кидался вниз по лестнице. Дважды за неделю мутти успела перехватить его, пока он не выбежал из дома. После этого она стала укладывать мальчиков спать в своей комнате, чтобы не упустить то мгновение, когда они в жутком испуге откидывали одеяла и вскакивали с постелей.

Хотя Генриху было девять лет, мутти велела ему днем находиться вместе с Карлом в саду или на заднем дворе, чтобы она знала, где их искать, когда завоет сирена. Мутти разрешила мальчикам играть в мяч на улице, но только перед домом, где она могла следить за ними из окна. Генрих упрашивал мать отпустить его с друзьями поиграть в войнушку или ловить лягушек в залитых дождем воронках. Но мутти и слышать об этом не хотела. Более того, она, не стесняясь в выражениях, высказывала всем, что родители, позволяющие детям без присмотра бегать по городу в военное время, просто не в своем уме. Когда бургомистр выступил с публичным заявлением, в котором предупредил жителей города о неразорвавшихся бомбах и распорядился сообщать обо всех подозрительных предметах, мать получила подтверждение своим опасениям.

Солнечным днем в начале сентября Кристина с Генрихом шли по разбомбленному району в противоположной части города. Мысли ее занимали предостережения матери и сообщение бургомистра. В трех с половиной кварталах дома представляли собой лишь полуразрушенные стены, висевшие в воздухе межэтажные перекрытия, разбитые лестницы, ведущие в никуда, и пустые оконные рамы. У Кристины подвело живот, когда она представила под обломками и пеплом обугленные человеческие кости. На втором этаже последнего дома в квартале в окне без стекол ветер трепал обгоревшие синие занавески. Девушка велела Генриху стоять посередине улицы и пошла вперед, не в силах оторвать взгляда от развалин, тянувшихся вдоль тротуара, как ряд гнилых черных зубов.

Сестра с братом направлялись на ферму Клаузе у северной оконечности города и несли с собой мамин драгоценный австрийский гобелен, свернутый подобно гигантской сигаре. Кристина держала один конец, Генрих — другой. Она бы справилась и сама, но Генрих со слезами умолял мутти отпустить его тоже — ему опостылело безвылазно торчать во дворе. Кристина отлично понимала брата, но из-за того, что он напросился в помощники, ее замысел пройти мимо дома Исаака сорвался.

Утром мутти попросила Кристину помочь ей снять со стены гобелен. Сначала девушка подумала, что мать хочет отнести ковер в переднюю, где стояли два чемодана с одеждой, документами и несколькими дорогими сердцу вещами — все это девушки брали с собой в убежище во время воздушных налетов. Она залезла на диван и сняла угловые петли с гвоздей. Странно, конечно, что мама хочет таскать туда-сюда такую громоздкую вещь — бежать в укрытие с ковром в руках будет нелегко. Решение собрать «тревожные чемоданы» представлялось разумным: если дом разбомбят, у семьи ничего больше не останется. Но гобелен большой и тяжелый. Кто понесет его? У Кристины и Марии в одной руке было по чемодану, а другой они вели братьев. А мутти помогала старикам. Кристина уже хотела предложить маме попросить у герра Вейдера позволения оставить ковер в погребе, но тут лицо матери исказилось в плаче.

— Фрау Клаузе всегда восхищалась этим гобеленом.

— И что же?

Неужели что-то с отцом? Сообщит ли мать новость родным прямо сейчас или будет скрывать от них плохие известия как можно дольше?

— Ничего, — вздохнула мутти. — Я переживу. Это всего лишь вещь.

— Но почему ты плачешь? Гобелен напоминает тебе об отце?

Мутти положила скрученный ковер на стол и взглянула на Кристину.

— Нам нужен петух, — объяснила она. — Вчера я говорила с фрау Клаузе. У нее три петуха.

— Ты хочешь обменять гобелен на петуха?

— У меня останутся воспоминания о медовом месяце с твоим отцом. Их-то никто не отберет.

— Можно отдать что-нибудь другое, — предложила Кристина. — Например, корзину слив или фунт картошки, — девушка огляделась, подыскивая, чем можно пожертвовать вместо маминого ковра. Но кроме настенных часов, доставшихся от прабабушки, ничего ценного в комнате не нашлось.

— Фрау Клаузе не нужны сливы, у нее есть фруктовый сад. А ковер — это роскошь. Мы без него проживем. Гораздо важнее завести новых кур. Надо готовиться к худшему, дочка. Сентиментальность нас не прокормит.

Кристина предложила отнести гобелен фрау Клаузе, отчасти чтобы избавить мать от необходимости самой отдавать дорогую ее сердцу вещь чужому человеку, отчасти потому, что Карл пришел бы в ужас, если бы мутти ушла из дома хоть ненадолго, отчасти потому, что надеялась на обратном пути украдкой бросить взгляд на дом Исаака. Теперь, проходя мимо сожженных зданий и груд полурасплавленных ключей, столового серебра, картинных рам и других извлеченных из завалов личных вещей, приготовленных на вывоз членами гитлерюгенда, она пожалела, что не убедила Генриха остаться дома. Краем глаза она видела его бледное лицо с выпученными от потрясения глазами.

— Жители этих домов наверняка были в убежище, — проговорила Кристина.

— Я знаю, — кивнул Генрих.

К счастью, остаток пути они прошли по уцелевшим улицам. День выдался относительно спокойный, и можно было вообразить, будто никакой войны нет. Сестра и брат миновали еще шесть кварталов, перешли по крытому мосту реку и вдоль длинного ряда лип дошли до тропы, которая вилась через невспаханные поля фермы Клаузе.

Когда они добрались, Кристина порадовалась, что взяла с собой Генриха, потому что за петухом пришлось гоняться по всему двору. Резвый и изворотливый кочет никак не давался в руки, и через полчаса бесплодных попыток поймать его Кристина хотела уже взять назад материнский гобелен. Фрау Клаузе могла хотя бы загнать птицу в курятник, но вместо этого сунула ковер под мышку и махала артритной рукой с искривленными пальцами в сторону амбара, крича, чтобы они не брали петуха породы леггорн с высоким черным хвостом.

А Кристина и Генрих, потные от натуги, скользя в грязи, носились за машущей крыльями птицей, упорно не желавшей быть пойманной. Им помогала девушка «трудоспособного возраста», и троим молодым людям понадобилось больше часа, чтобы прижать упрямого петуха к стене амбара. Генрих бросился на землю и придавил кочета одной ногой. Петух кудахтал, хлопал крыльями и увертывался, как будто почуял жар кипящего котла. Наконец Генрих поднялся. Брюки мальчика были перепачканы в грязи и курином помете. В одной его руке вниз головой раскачивался петух. Кристина сжала пальцами чешуйчатые ноги, перевернула сопротивлявшуюся птицу, обхватила ее руками, прижав крылья к туловищу, и стала убаюкивать воркованием и бормотанием, при этом бдительно наблюдая, как бы пленник не вырвался.

Наконец петух прекратил биться и дергать ногами. Он примирился с тем, что девушка спокойно, но крепко держит его, глаза с красным ободком мигали, выражая покорность. Когда брат с сестрой отправились домой, утомленный кочет дремал на руках у Кристины. Берта, веснушчатая девушка из трудового лагеря, как раз закончила смену. Она села на велосипед и поехала рядом с ними. Кристина пыталась завести с ней беседу, но Берта от застенчивости лишь кивала и мотала головой. Вскоре Кристина бросила эти попытки, и дальше они шли в тишине, нарушаемой лишь треском велосипедной цепи и скрипом педалей. На горизонте от земли поднималось тепло, переливающееся марево плыло над полями, как парящие призраки.

На пол пути к городу им встретился фермер Клаузе на телеге, груженной сеном. Слева от них двое мальчишек расхаживали по полям с перекинутыми через плечо мешками. Желая похвастаться путникам своими находками, они подошли к дороге. Когда мальчики стали доставать из мешков гильзы, шрапнель и куски обугленного металла, Кристина придержала Генриха за руку, давая знак не отходить от нее.

В это мгновение Кристине почудилось какое-то жужжание. Она озадаченно огляделась вокруг, потому что прохладными осенними вечерами осы или пчелы не летают. Тут она заметила самолет, направлявшийся в их сторону с дальнего конца долины, и внутри у нее все похолодело от чувства незащищенности. Девушка силилась убедить себя, что это немецкий самолет, потому что союзные бомбардировщики никогда не появлялись по одному. Но чем ближе надвигался самолет, тем сильнее колотилось ее сердце. Таких Кристина никогда прежде не видела. Она положила руку на плечо Генриха: надо сказать ему, чтобы бежал. Но куда спрятаться? До города еще далеко. Самолет стал спускаться ниже и ниже и вдруг нырнул прямо к ним. Кристина схватила Генриха за плечи — петух, хлопая крыльями ей в лицо, вырвался из рук — и толкнула брата в сточную канаву у дороги.

— Берегись! — она бросилась следом и прикрыла мальчика своим телом.

Рев мотора и пулеметная очередь наполнили воздух. Пули просвистели над головой, с глухими звуками, напоминавшими выстрелы из игрушечного пистолета, вспарывая травянистую обочину поля и дорогу. Самолет прорычал над их головами, и струя горячего воздуха взлохматила Кристине волосы и задрала юбку, швырнула ей в лицо землю и траву. Затем рокот мотора стал удаляться все дальше и дальше, пока не превратился в еле различимый сердитый гул. Кристина запрокинула голову проверить, нет ли других самолетов, но небо было таким же чистым, как несколько мгновений назад. Она с трудом встала на колени и принялась ощупывать брата — плечи, спину, руки, ноги. Тот не двигался.

— Генрих! — в ужасе заголосила она.

Генрих застонал и с усилием приподнялся на локтях. Щека его была измазана сырой землей.

— Я цел, — проговорил он и стал щупать туловище и конечности, как будто желал в этом убедиться. Мальчик попробовал встать, но вдруг застыл и побледнел, остолбенев от того, что увидел позади Кристины. Она обернулась и приложила руку к губам. Они с Генрихом стояли на коленях в канаве, уставившись на дорогу, где разыгралась картина чудовищного кровопролития.

Берта лежала на боку, велосипед так и остался между ее ног, колеса крутились, одна рука была вытянута вперед и вывернута, ручейки крови текли из виска и щеки. Два мальчика распростерлись лицами вниз, мешки с трофеями валялись у их ног, расползающиеся бордовые лужи впитывались в землю между ними. Чуть дальше на дороге лошадь фермера Клаузе хрипела и силилась встать, ее передняя нога была неестественно вывернута, телега завалилась на сторону. Сам Клаузе скорчился на дороге, раскрыв рот, словно тщился предупредить об опасности, залитые кровью руки все еще сжимали поводья.

Кристина помогла Генриху подняться на ноги, и они выбрались из канавы. Со стороны города к ним уже бежали солдаты и мирные жители. Кристина обняла брата за плечи и провела его по середине дороги, между телом девочки слева и двумя телами мальчиков справа. Лошадь прекратила попытки встать и лежала на боку в луже крови, закатив глаза, жизнь вырывалась из трепещущих ноздрей порывистыми хриплыми вздохами.

Кристине хотелось подойти к лошади, присесть рядом и погладить теплую мускулистую шею, поговорить с ней и успокоить перед смертью. Но надо было уводить Генриха прочь от этого кровавого месива. Они свернули направо, обогнули тело фермера Клаузе и его умирающего коня, и тут Кристина остановилась. В нескольких метрах от них в буром поле лежала в растрепанном ворохе красных и черных перьев половина туловища петуха со свернутой набок головой.

На следующий вечер Кристина и ее мать сидели на полу родительской спальни, набросив на плечи одеяло, и готовились слушать радио Atlantiksender. Генрих и Карл не отходили от мамы ни на шаг. Сейчас они лежали на ее кровати, одетые в несколько слоев одежды, и поглядывали на мутти и Кристину сонными глазами.

Со вчерашнего дня Генрих не произнес ни слова, а нынешним вечером за ужином съел лишь кусочек ржаного хлеба. Когда накануне они вернулись домой, Кристина уверяла, что с ней все хорошо, и весь оставшийся день вела себя как ни в чем не бывало. После того что довелось увидеть, ей бы следовало свернуться клубочком рядом с Генрихом и плакать на руках у матери, пока не заснет. Но Генрих весь день проспал на диване, а она настояла на том, что возьмет на себя хозяйственные заботы: развесит стираное белье, выдернет в огороде последний лук-порей и приготовит обед — чтобы дать матери возможность посидеть рядом со старшим сыном. Девушка поражалась, с чего это у нее кружится голова: похоже, она испытывала эйфорию от одной лишь мысли о том, что они с братом уцелели. Это состояние, однако, вскоре прошло, и тогда Кристина дала волю чувствам и всю ночь рыдала в подушку.

Ранее в тот день гитлерюгенд предупредили о появлении тейффлегеров[56] — низко летающих вражеских самолетов, которые стреляют в мирных граждан. «Чтобы вас не подстрелили, — говорилось в инструкции, — нужно спрятаться и ни в коем случае не пытаться бежать». Кристине хотелось крикнуть юноше, принесшему листовку: «Что же вы молчали вчера? Может быть, четыре человека остались бы в живых. А я не взяла бы с собой младшего брата, и его глаза не превратились бы в глаза старика». Она показала инструкцию бабушке, дедушке, Марии и мутти, а потом сожгла ее в печи на кухне.

Теперь они сидели на полу маминой спальни и ждали, когда уснут мальчики. Кристина прошептала матери:

— А фрау Клаузе не даст тебе другого петуха?

— Может, и даст, но я пока не стану спрашивать. Сейчас она оплакивает мужа.

Кристина решила, что братья уснули, подползла к кровати и включила радио. Но Генрих вдруг сказал:

— А я думал, Vater сжег старый приемник.

Пальцы Кристины застыли на рукоятке настройки. Генрих свесился с кровати и смотрел на нее красными и не по возрасту безжизненными глазами. Мутти поднялась и села рядом с сыном, гладя его лоб.

— Он передумал, — объяснила она. — Но это тайна. Ни в коем случае нельзя никому об этом говорить. Тебе уже лучше?

— Вы слушаете вражеские голоса? — спросил Генрих. — Тех, кто вчера в нас стрелял?

Плечи мутти поникли, и она умоляюще взглянула на Кристину, теперь сидевшую на полу по-турецки.

— Мы просто хотим знать правду, — пришла на помощь Кристина. — Для этого нужно выслушать разные точки зрения.

— Вот почему в нас стреляют и бомбят город? — стал размышлять Генрих. — Враги думают, что мы неправы, но не знают нашей точки зрения?

— Приблизительно так, — кивнула Кристина. — Они хотят заставить Гитлера закончить войну.

— Потому что он заботится о нас? — спросил Генрих.

— Ну всё, — прервала разговор мутти, укрывая сына одеялами. — Ложись спать. Мы сделаем радио потише.

— Mutti, — не успокаивался Генрих. — А мы их тоже бомбим? Британцев и американцев?

Мутти немного помедлила с ответом и потом сказала:

— Не бери это в голову, Liebchen[57]. Засыпай. Я тебя в обиду не дам, — она продолжала нежно гладить лоб мальчика, пока он не уснул. Потом мать медленно встала, села на пол, прислонившись к стене, и глубоко вздохнула. — Как я могу что-нибудь ему объяснить, если и сама мало что понимаю?

Кристина пожала плечами, покачала головой и включила радио. Она накинула на плечи матери одеяло и, поглощенная своими мыслями, слушала передачу лишь вполуха.

— Гитлеру наплевать, что мы голодаем. С чего ему беспокоиться, что нас бомбят? — заметила она.

— Но сообщать об этом Генриху неразумно, — ответила мутти.

— Конечно. Однако это правда.

Вдруг глаза матери расширились, и она приложила палец к губам.

— Положение на Восточном фронте неутешительное, — говорил диктор. — У германских войск заканчиваются боеприпасы, им не хватает еды и медикаментов. По последним данным, Шестая армия окружена русскими под Сталинградом.

Мутти с отчаянием приложила обе ладони к губам и взглянула на Кристину. Шестая армия. Та самая, в которой служит фатер. Попала в окружение. Следующий час женщины, жадно приникнув к приемнику, слушали страшную правду о боях в России. Мальчики спокойно спали в блаженном неведении о судьбе отца. Кристина не очень-то верила плакатам, изображающим русских варварами, так же как не поддавалась на пропаганду против евреев и американцев, но теперь она невольно молилась о том, чтобы нацистская агитация оказалась ложью.