Сливовое дерево

Глава двадцать четвертая

Появлению эсэсовки-блокфюрера, которая пришла отвести Кристину в барак, предшествовал резкий стук в дверь. Несмотря на страх, Кристина обратила внимание на безупречную кожу надзирательницы и тщательно уложенные волосы под фуражкой и испытала недоумение: эта женщина вполне могла бы стать манекенщицей или артисткой. Что, скажите на милость, она делает в подобном месте? Но когда надзирательница насупилась, схватила Кристину за плечо и потащила в ночь, красоты ее и след простыл.

Кристина не имела представления, сколько сейчас времени, но смрад горящей плоти все еще пронизывал воздух. Она подняла голову к беззвездному небу и подумала: «Как Бог допускает такие злодеяния?» В темноте серая луна, казалось, тлела по краям, как будто весь мир был объят огнем. Надсмотрщица стремительно шла мимо длинных рядов мрачных бараков, по временам оглядываясь, проверяя, следует ли за ней заключенная. Кристина слышала стук поршней и визг колес прибывающего поезда и отдаленный скрипичный вихрь издевательски звучавшего вальса. Когда они дошли до последнего барака без окон, блокфюрер отперла дверь и грубо впихнула девушку в кромешную темень.

Кристина споткнулась и чуть не упала, но успела удержать равновесие. Вонь от фекалий, мочи и рвоты ударила ей в нос, и она закашлялась, отшатнулась назад и прижала руку ко рту. Потом она почувствовала, как ее ощупывают чьи-то руки, изучающе шарят по лицу, шее, рукам, ногам. Впотьмах ей ничего не оставалось, как стоять столбом и ждать, что будет дальше. Из мрака выплыли хриплые женские голоса. Тонкие ледяные пальцы сжали ее ладонь, потянули вперед.

— Не бойся, — произнес скрипучий голос. — Мы тебя не обидим.

— Здесь мало места, — промолвил другой голос, — но мы потеснимся.

Глаза Кристины стали понемногу привыкать к темноте. Она смогла различить бритые головы выше и ниже, сотни пар глаз, устремленных на нее. Барак был битком набит женщинами разного возраста, лежавшими на трех-четырехъярусных деревянных нарах, расположенных меньше чем в полуметре друг от друга. Нары больше походили на книжные полки, чем на кровати, а узницы лежали чуть ли не штабелями, как дрова в поленнице.

Незнакомая рука повела Кристину к полке и осторожно потянула ее внутрь. Кристина ощупью пробиралась в потемках, нечаянно касаясь лысых голов и выпирающих от худобы грудных клеток, ослабленных рук и костлявых ног. Она влезла на полку, легла на бок и, стиснутая между двумя истощенными женщинами, прижала сложенные руки к груди. Какое-то время вокруг нее шелестели, приглушенно шептались голоса на немецком, польском, венгерском, русском, французском. Потом стало тихо.

— Как тебя зовут? — спросил полос из темноты.

— Кристина Бёльц.

— Ты еврейка?

— Nein. Но я прятала на чердаке своего жениха, еврея, и его нашли.

— Его расстреляли? — оживленно поинтересовался кто-то.

— Да уж конечно, — произнесла другая женщина.

— Nein, скорее его вздернули! — предположила бойкая арестантка. — Или перерезали ему горло!

Кристина зажмурилась. Они все сошли с ума!

— Так что же? — не унималась любопытная. — Его убили?

— Nein, — проговорила Кристина, и ей обожгло глотку. — Привезли сюда вместе со мной.

— Ты его больше не увидишь, — напророчил все тот же полный воодушевления голос.

— Не слушай ты ее, — прошептала Кристине лежавшая рядом женщина.

Девушка повернулась на ее голос и попыталась разобрать черты лица соседки. Тщетно. Было темно хоть глаз выколи.

— Я могу как-нибудь узнать, где он?

Ответа не последовало.

Кристина лежала неподвижно, уставившись во тьму и прислушиваясь. Кашель, невнятное бормотание, шмыганье носов и жалобный плач… В каждом вздохе чувствовался горький запах смерти. С нарастающей тревогой она начала осознавать, что в необъятной темноте барака собрались сотни женщин. А ведь только в одной этой части лагеря было неисчислимое множество точно таких же строений.

— Кто-нибудь знает женщину по имени Нина Бауэрман? — спросила она. — Или ее дочь Габриеллу?

— Давно их привезли? — уточнил кто-то.

— Прошлой осенью, — ответила Кристина.

— Евреи?

— Ja.

— Я здесь полтора года, — произнес новый голос. — Некоторые еврейские женщины собираются позади бараков на кадиш. Я помню Нину Бауэрман. Несколько месяцев назад ее отправили в карантинный лагерь. Тиф.

— А дочь была с ней? — спросила Кристина.

— Сколько ей?

— Двенадцать.

— Ты не найдешь девочку, — проговорила первая женщина. — И ее мать тоже.

Кристина закрыла наполнившиеся слезами глаза, пытаясь отгородиться от звуков людского страдания. Она задыхалась, ей казалось, что она очутилась в гигантском гробу в окружении мертвецов и умирающих. Каждый стук сердца отдавался пульсацией в ее голове, лежавшей на жестком дереве. Она молилась о том, чтобы усталость взяла верх, чтобы сон сморил ее. Через несколько часов Кристине наконец удалось задремать, но она то и дело пробуждалась от полусна, в котором тяжкие кошмары перемежались грезами о доме. Порой девушке чудилось, что она плывет, то проваливаясь в беспамятство, то вновь приходя в сознание, и она не различала, где кончаются сновидения и начинается самый что ни на есть реальный кошмар.

Рассвет обратил ее худшие страхи в действительность. Открыв глаза, Кристина увидела рядом мертвую женщину, лежавшую на боку: череп — кожа да кости, рот открыт, в деснах осталось лишь четыре гнилых зуба.

Похожие на стебельки руки были сложены под головой вместо подушки, голые колени напоминали не в меру разросшиеся узлы тростника. Но вдруг покойница сделала рваный вдох и зашевелилась. Кристина выкарабкалась с нар.

Женщины, хрипло дыша, кашляя, постанывая, медленно выбирались с деревянных коек. Кристина не увидела никого из тех, кто ехал с ней в поезде. Большинство узниц были бриты наголо, у других на голове топорщился короткий неравномерный ежик. Некоторые оказались совсем голыми, только в обуви. Несколько арестанток подошли к Кристине, улыбнулись ей, пожали руку. Остальные прошли мимо: на лицах застыло ужасающее неосмысленное выражение, словно у сумасшедших. По всему огромному зданию тут и там лежали те, кто не мог встать с коек. Рядом с ними сидели подруги или сестры, матери или дочери и с плачем умоляли их не сдаваться, не умирать.

Когда заключенные покинули барак, шедшая позади Кристины женщина придвинулась к ней и заговорила:

— Пока тебе бояться нечего. Но через несколько месяцев будешь такой же доходягой, как мы все. Тогда берегись. Когда СС проводит Selektion[81], на утренней поверке появляется врач и отсеивает слабых и больных. Он ходит вдоль рядов и заносит в книжку номера. Если он запишет твой номер, тебя отправят в печь!

Кристина узнала голос, напророчивший, что ей никогда не увидеть Исаака, и обернулась: низкая, но кряжистая женщина, не такая худая, как другие заключенные, голова и рука подергиваются при ходьбе, глаза красные и злобные.

Арестантки выстроились для поверки. Студеный утренний воздух пробирал насквозь, босые ноги и прохудившиеся башмаки тонули в грязи. Рапортфюрер расхаживал перед рядами туда-сюда и кричал:

— Стоять прямо! Смотреть перед собой! Держать строй!

Пожилая женщина впереди Кристины едва стояла на ногах, ее раскачивало из стороны в сторону, тонкие руки свисали, как тряпичные. Надзиратель выволок ее из строя, поставил на колени, поднес к голове пистолет и спустил курок. Несчастная упала лицом в грязь, подол робы задрался и обнажил белые ягодицы. Кристина вздрогнула и прижала руку ко рту, но остальные арестантки даже не шелохнулись. «Боже мой! — подумала Кристина. — Да они привыкли к этому!»

— Опусти руку! — прошептал кто-то рядом с ней. — Не привлекай к себе внимания!

Говорила женщина с неровными пучками темных волос на голове, огромными карими глазами, потрескавшимися губами и синяком возле виска. Из-за торчащих скул и серой кожи Кристина затруднилась определить ее возраст, но решила, что они ровесницы. Девушка устремила взгляд вперед.

— Я Ханна, — прошептала соседка.

Кристина кивнула, не отрывая глаз от рапортфюрера и конвоиров.

— Я могу выяснить, что случилось с твоими друзьями. Нина Бауэрман, да? И Габриелла?

Кристина снова кивнула, а когда охранники отвернулись, шепнула:

— И Исаак. Исаак Бауэрман.

— Только женщины.

После того как всех пересчитали по головам, заключенных повели на работу — кого куда. Ханна еле заметно махнула новой знакомой рукой и побрела вместе с большой группой узниц. Кристина, дрожа от холода, осталась стоять одна. Она не знала, следует ли ей самостоятельно идти в дом коменданта. К тому же вечером, когда ее вели назад к бараку, было темно, и она плохо представляла себе дорогу. К ней приблизился охранник.

— На работу! — крикнул он и ударил ее по лицу.

Кристина покачнулась. Немного оправившись, она заторопилась в направлении комендантского дома, прижимая руку к правой стороне лица. Слева от нее высокая изгородь из колючей проволоки делила лагерь на две части. По ту сторону располагались бесконечные группы одинаковых деревянных бараков, мужчины-заключенные стояли в строю. Рапортфюрер расхаживал перед шеренгами. Кристина посмотрела на море бледных лиц. Разглядеть среди тысяч узников Исаака было невозможно.

Приближаясь к дому коменданта, Кристина увидела высокие столбы черного дыма, поднимавшиеся откуда-то из глубины лагеря. Грюнштайн стоял на крыльце и курил сигару.

— Guten Morgen, фройляйн, — сказал он.

— Guten Morgen, герр комендант. У вас есть для меня задания на сегодня, герр комендант?

— Пока приготовьте завтрак и займитесь хозяйством.

Девушка положила ладонь на дверную ручку и уже хотела войти, но осмелилась обратиться с просьбой.

— Извините, герр комендант, — дрожащим голосом проговорила Кристина.

— Ja? — эсэсовец обернулся и оперся о перила крыльца. Из угла его рта высовывалась сигара.

— Меня привезли сюда вместе с одним человеком.

Комендант нахмурился, вынул сигару изо рта и стряхнул пепел за край крыльца.

— И ты хочешь, чтобы я узнал, что с ним случилось, — выражение его глаз определить было трудно.

— Простите, герр комендант, я знаю, мне не следовало просить, но…

Он подскочил к узнице и схватил за руку, вонзив пальцы ей в плечо.

— Вот именно. Не следовало! Глупая девчонка! Ты слышала, что я тебе говорил вчера?

— Извините, герр комендант. Это больше не повторится, герр комендант.

Грюнштайн оттолкнул девушку, на висках его пульсировали вены. Потом повернулся, отошел в другой конец крыльца и встал на верхней ступени, как полоумный король, обозревающий свое чудовищное королевство, и только тогда Кристина на дрожащих ногах вошла в дом.

В кухне она сварила кофе, яйцо и нарезала черный хлеб для завтрака, ее желудок при этом урчал от голода. Комендант выпил кофе, съел хлеб, но к яйцу не притронулся. После того как он ушел, Кристина, настороженно глядя в окно, с жадностью съела яйцо. Она чувствовала себя изголодавшимся зверем, алчно пожирающим подвернувшуюся поживу. Из-за страха, что ее разоблачат, вкупе с виной, что она ест в то время, как многие другие голодают, пища казалась Кристине безвкусной. Она беспокоилась, удалось ли Исааку хоть раз перекусить с тех пор, как их привезли сюда.

Помыв посуду, Кристина вышла через заднюю дверь, чтобы осмотреть огород. Он представлял собой широкую полосу неухоженной, заросшей сорняками земли, тянувшейся вдоль забора и занимавшей почти весь задний двор. Девушка обошла весь участок, размышляя, с чего начать. От желтеющих рядов пастернака можно было видеть другую часть лагеря.

В центре высились два кирпичных здания — одно с массивными стенами без окон, второе с громадной красной трубой, откуда вырывались клубы дыма. У первого стояли военные грузовики с включенными двигателями, их выхлопные трубы были соединены с самодельными вентиляционными трубами в стене сооружения. Через коридор, образованный высокими оградами из колючей проволоки, эсэсовцы кожаными плетьми загоняли внутрь длинные колонны людей: стариков, молодых женщин, детей, целые семьи. Между двумя зданиями заключенные на деревянных повозках перемещали бездыханные тела из первого строения во второе, с дымящейся трубой.

Кристина упала на колени и ее вырвало на землю. Еще по прибытии она сразу узнала запах горящей плоти, но даже не представляла, что крематорий служил, умышленно и целенаправленно, задаче массового истребления. Она-то думала, что там сжигали умерших от голода и болезней узников или же тех, кто погиб от пули охранников, как та бедная женщина утром. Но люди, которых загоняли в здания, были в обычной одежде! Их привезли на поезде и сразу отправили на смерть. Спазмы в груди душили Кристину, и она пыталась унять их, склонившись к лебеде и одуванчикам, что вовсю росли между грядок.

Ей смертельно захотелось вернуться в барак, лечь и провалиться в беспамятство. Девушка не желала думать и даже знать о том, что здесь происходит. Теперь она была не в силах работать в огороде. Надо хотя бы спрятаться в доме от этой ужасающей картины. Ядовитый привкус желчи жег ей глотку. Съеденное яйцо оставило на языке мерзкий меловой привкус.

Остаток дня девушка провела за уборкой и приготовлением еды для коменданта. Рано или поздно ей придется выйти в огород, но только не сегодня. Она работала без роздыха, силясь ни о чем не думать. Но мозг безжалостно рисовал образы увиденного: как люди идут на смерть, как выносят нагие и безжизненные тела, бросают на повозку, будто скот после убоя, и они лежат в неестественных позах, как руки и ноги несчастных переплетаются и бессильно свисают. Осознание боли и страданий тысяч погибших здесь людей сковывало сердце тяжелой цепью.

Иногда, правда, тяжелая цепь ослабевала. Измученная горем, страхом и тоской по дому Кристина протягивала руку к голове, чтобы, как прежде, для успокоения пробежать пальцами по волосам, но волос не было. Несколько раз за день действительность напоминала о себе, и тогда девушка прерывала работу и садилась, опустив голову между ног, чтобы отогнать подступавшую дурноту, пока ей не удавалось взять себя в руки и вернуться к своей повинности.

Когда она вернулась в барак, уже спустилась ночь, и Кристина была благодарна темноте, скрывшей крематорий подобно савану, натянутому на разлагающееся тело. В бараке кто-то схватил ее за руку и потянул к проходу. Сопротивляясь, Кристина уперлась пятками в пол. Но неизвестная подошла ближе.

— Не бойся… Это я, — тихо проговорила Ханна. — Пойдем со мной.

Ханна увлекла ее на нижнюю полку, где Кристина легла на бок, прищуриваясь в темноте. Лицо Ханны было совсем рядом и во мраке казалось маской призрака.

— Надо пошептаться, — сказала она. — Помнишь ту женщину, что предупредила тебя насчет Selektion? Она Blockältester[82]. Получает двойную пайку за то, что доносит надзирательнице обо всем, что видит и слышит. Зеленый треугольник на ее робе означает, что она профессиональная преступница. Уголовники пойдут на что угодно, чтобы выжить, и эсэсовцы это знают. Будь с ней осторожна. Не настраивай ее против себя.

— Danke, — прошептала Кристина.

— Но это еще не все. Большинство остальных женщин тебе тоже не доверяют.

— Почему? — слишком громко спросила Кристина. — Я же не сделала ничего плохого.

— Ты не еврейка и работаешь у коменданта. Они боятся, что ты станешь доносить…

— Но я бы никогда…

— Послушай. Люди борются за жизнь, и этим все сказано. Ты не поверишь, на что способен человек, чтобы спасти свою шкуру.

— А ты доверяешь мне?

— Ja.

— Почему?

— Не знаю. Может быть, потому что ты новенькая и еще не совсем отчаялась, а может, потому что в первую очередь спросила о матери и сестре своего жениха.

— Ты говорила, что можешь узнать об их судьбе.

— Ja. Но новости плохие. Габриеллу отправили в газовую камеру вскоре после того, как привезли сюда.

Кристину словно кто-то ткнул кулаком в живот.

— Это точно?

— Точно. Я работаю в отделе учета. Печатаю и раскладываю по папкам сведения о заключенных.

Кристина перевернулась на спину и прижала ладони к наполнившимся слезами глазам. Габриелла была еще ребенком.

— А Нина? — надломленным голосом спросила она.

— Умерла от тифа три месяца назад.

— Господи!

Ханна поворочалась на полке.

Это Дахау.

Кристина почувствовала ее руку на своем плече.

— Послушай, — сказала Ханна. — Если будет возможность, я попытаюсь разузнать о твоем женихе, но не обещаю. Раньше я могла смотреть и записи о мужчинах-заключенных, но новый Blockschreiber[83] следит за папками, как ястреб, мимо него мышь не проскочит. До его появления я узнала, что мой брат-близнец жив и работает на военном заводе. Но это было больше года назад. И что с ним теперь, мне неизвестно… — она немного помолчала и продолжила: — А еще я узнала, что здесь находятся бывший канцлер Австрии[84]и бывший премьер-министр Франции[85]. Немцы ведут документацию педантично, дотошно заносят сведения обо всех узниках, включая и тех, кого убивают.

Кристина попыталась вновь обрести голос.

— Сколько ты здесь?

— Два года. Плюс-минус пару месяцев. Я с девятью другими евреями пряталась в крошечной комнате в одной берлинской квартире. Целых полгода нам удавалось скрываться. Потом сосед выдал нас гестапо за две буханки хлеба.

Кристина простонала.

— А что с твоей семьей?

— Мать и младших сестер сразу отправили в газовую камеру. Отца повесили на воротах вместе с бургомистром города Дахау и десятью другими мужчинами. Тела не снимали три недели.

— Соболезную тебе, — вымолвила Кристина.

— Ja, — продолжала Ханна бесцветным голосом. — Меня оставили в живых только потому, что я в прошлом работала секретарем и умею печатать. Представляешь? Иногда я жалею, что заявила об этом, — Кристина почувствовала, как Ханна втиснула ей в руку что-то твердое и сухое. — Я приберегла для тебя немного хлеба. Ты пропустила время кормежки.

— Nein, danke. — Кристина положила корку обратно в ладонь Ханны. — Ты больше в этом нуждаешься. К тому же я не голодна.

— Правда? — Ханна уже жевала.

— Правда. Мне совсем расхотелось есть.