Сливовое дерево

Глава третья

Кристина глубоко вздохнула и попятилась к двери в столовую, держа в руках тяжелое овальное блюдо с поджаристым луком и шипящими колбасками. Она нажала локтем на ручку и вошла в шумную комнату, надеясь, что мама вернулась от Бауэрманов и сидит за столом вместе со всей семьей.

В глубине души она знала, что сначала мутти обязательно зашла бы на кухню, повязала передник и помогла подавать обед. Но сегодня нельзя быть уверенной ни в чем. Мысли девушки блуждали, и простые действия — разложить столовые приборы, помыть листья одуванчиков, которые собрал опа, смешать масло и уксус для заправки, разогреть мясо — занимали все ее внимание. Мутти отсутствовала слишком долго. Вдруг она передумала передавать Исааку записку? Вдруг его не было дома? Вдруг он не стал отвечать? Вдруг гестапо арестовало мутти за то, что она пошла в тот дом? Вдруг они нашли записку, схватили Исаака и теперь направляются за ней?

На нетвердых ногах она поднесла блюдо к столу. Столовая гудела, как улей, — опа шумно, утробно хохотал, ома и Мария подтрунивали над ним, Генрих и Карл задирали друг друга, а отец что-то бубнил. Кристина запнулась о дедовскую трость, прислоненную к углу стола, и палка с громким стуком упала на деревянный пол. Стиснув зубы, девушка опустила блюдо на стол. Родные не обратили на нее внимания и продолжали гомонить. Она поставила трость в угол и подошла к окну посмотреть, не видно ли матери. Мальчики заливались смехом и пихали друг друга, и Кристина едва сдерживалась от того, чтобы ударить кулаком по столу и прикрикнуть на них.

— Садись, Кристина, — позвал ее фатер[20]. — Мама скоро придет.

Кристина послушалась. Она попыталась разглядеть в волосах отца следы цементной пыли — верное свидетельство того, что он нашел работу. Но его мужественное загорелое лицо и мозолистые руки были чисты, а в карих глазах застыла тревога.

В отличие от мутти, принадлежавшей к исконно немецкому роду, фатер происходил из итальянской семьи, потому-то он и Генрих были чернявыми. Веснушчатый Карл, как и сама Кристина, пошли в бабушку с дедушкой: те тоже когда-то были голубоглазыми блондинами, пока от возраста и жизненных неурядиц глаза у обоих не выцвели, а волосы не поседели. Все терялись в догадках, от кого мутти унаследовала рыжую гриву, но она частично передала это свойство Марии, имевшей длинные, до талии, волосы пшеничного цвета.

— Генрих, Карл, угомонитесь, — повысил голос отец. — Бабушка произнесет Danksagung[21].

Мальчики перестали возиться и повернулись к столу, послушно сложив ладони на коленях. Мария битых полчаса скребла их руки и лица, но под ногтями у них все же осталась черная кайма, хотя они насобирали только шесть крохотных кусочков угля. Фатер молча подождал, пока сыновья успокоятся, затем кивнул бабушке. Кристина склонила голову. Она спрятала большой палец в кулаке и прислушивалась, не поднимается ли мама по лестнице.

— Der Herr…[22] — начала ома.

В это мгновение раздались тяжелые удары во входную дверь. Кристина вздрогнула, а ома прервала молитву. Все в изумлении вытаращили глаза: хотя обедали сегодня поздно, но все равно в этот час к ним никто не ходил. По всей Германии время между полуднем и двумя часами отводилось для самой важной трапезы — обеда. Магазины и учреждения открывались после перерыва ровно в два часа, ни минутой раньше. Кристина и отец разом встали с места.

— Я посмотрю, кто это, — сказал фатер. — Оставайся здесь, Кристина. Начинайте есть. Мы и так припозднились с обедом.

Кристина опустилась на стул и, стараясь дышать спокойно, размышляла, стали бы стучать гестаповцы. Мария положила на тарелки бабушке и дедушке горячие колбаски и горсть лука. Провожая отца взглядом, Кристина передала бабушке миску с салатом из одуванчиков. Лишь только фатер вышел из комнаты, она вскочила и подбежала к окну.

На улице стоял черный военный грузовик. Дрожащие трубы позади высокой кабины изрыгали серые столбы дыма. На дверцах был изображен железный крест с белой окантовкой, крытый кузов был обтянут красным флагом с черной свастикой. Два человека в стальных шлемах и черной униформе выгружали из кузова темные коробки и передавали их четырем другим солдатам.

Кристина узнала форму СС — так называемые охранные отряды нацистов — и вздохнула с облегчением. Это было не гестапо. Она растворила окно и выглянула на дорожку между садом и домом. У дверей один из эсэсовцев разговаривал с отцом. Отсюда Кристина видела, что темные коробки — это радиоприемники.

Она услышала, как отец сказал:

— Nein, — затем взял радио и поблагодарил: — Danke schön[23].

— Heil Hitler![24] — отчеканил солдат, вскидывая руку. Неудивительно, что девушка не услышала ответа отца. Эсэсовец широким решительным шагом направился к грузовику.

Кристина видела, что солдаты ходят от дома к дому с приемниками в руках. Трое из них вернулись к грузовику со старыми аппаратами — точно такой же стоит у них на белой кружевной салфетке на столике возле дивана. Через несколько минут все солдаты сбежались к бронемашине, как крысы к куску лимбургского сыра, и исчезли в кабине и крытом кузове. Водитель завел двигатель, и грузовик стал взбираться вверх по холму; массивные шины медленно ползли по булыжнику, как гигантские гусеницы.

В эту минуту из-за угла старого амбара показалась мутти с висевшим на руке ридикюлем. Она с удивлением следила взглядом за машиной. Грузовик удалился, и Кристина закрыла окно. Она колебалась, как лучше поступить: сесть и начать есть или побежать встретить мать у дверей. Фатер полагал, что, если подчиняться новым распоряжениям властей, неприятности обойдут семью стороной. Узнай отец, что Кристина написала записку Исааку, он бы рассердился, и разгневался бы еще больше, если бы ему стало известно, что мутти согласилась передать ее.

— Кристина, — окликнула сестру Мария. — Обед стынет.

Кристина отодвинула стул и села, уверенная в том, что домочадцы видят, как колотится под платьем ее сердце. Она окинула стол взглядом, не понимая, почему вдруг все смолкли. Опа склонился над тарелкой и жевал пишу беззубым ртом. Ома нарезала для Карла мясо на кусочки, а мальчики раскачивали под стульями ногами в носках и кусали жареные колбаски. Одна только Мария, нахмурившись, смотрела на сестру и задумчиво жевала листья одуванчика.

Наконец она вытерла губы салфеткой и прошептала:

— Что с тобой?

Кристина не успела ответить: в комнату вошел отец с орехово-коричневым радиоприемником в руках. Он остановился у стола, покачивая головой. Все оторвались от еды и ждали объяснений.

— Выдерни радио из розетки, Кристина, — велел отец. Он поставил новый приемник на стол.

— Что еще за новости? — удивилась ома.

Кристина встала и отключила старый аппарат. Тогда фатер снял его со столика и поставил на диван.

— Прочитай, что здесь написано, — отец протянул Кристине яркий оранжевый ярлычок, привязанный к рукоятке настройки.

— Народное радио, — Кристина начала читать вслух. — Обращаем ваше внимание, что, слушая зарубежные радиостанции, вы совершаете преступление против национальной безопасности. Неподчинение приказу фюрера карается заключением в тюрьму и каторжными работами, — она в недоумении взглянула на отца, но тот хранил молчание, а лицо его выдавало сильный гнев.

— Что все это значит? — поинтересовалась Мария.

Тут в комнату стремительно вошла мутти, завязывая за спиной тесемки фартука. Лицо ее пылало, глаза были мокрыми и красными, но она улыбалась родным.

— Кто хочет горячего чаю? — спросила мать. Увидев, что муж и дочь стоят у противоположного конца стола, она осеклась. — Что-нибудь случилось? Что здесь делали эсэсовцы?

— Садись за стол, — ответил отец. — У нас есть все, что нужно.

— Ты сегодня закончила работу пораньше? — осведомилась Мария.

— Я все расскажу позже, — мутти погладила Карла по голове.

Кристина не отрываясь смотрела на мать в надежде, что та подаст знак: она передала Исааку записку, он написал ответ — хоть какой-то намек на то, что мутти видела его. На мгновение их глаза встретились, но мать отвела взгляд, отодвинула стул и села.

— К нам заявились гитлеровские марионетки, — объяснил фатер. — Они раздают радиоприемники. Прежние коротковолновые можно настроить на любую европейскую станцию. Но эти принимают только два канала, которые контролирует нацистская партия. Спрашивали, нет ли у нас аппарата. Я сказал — нет, — он обратился к Генриху и Карлу: — Вы знаете, почему я так ответил?

Мальчики помотали головами.

— Потому что мы можем использовать этот приемник для растопки. Пользоваться им теперь запрещено. Если узнают, что мы его сохранили, нам грозит тюрьма. Пойду сразу брошу его в печь на кухне, чтобы согреть воду для мытья посуды. — он взял радио и вышел из комнаты.

Кристина поняла этот маневр: Генриху и Карлу ни к чему знать лишнее. Они еще слишком малы и не умеют хранить секреты. Фатер собирался припрятать старое радио. У нее закружилась голова. Она взяла блюдо с колбасками.

— Подогреть тебе Bratwurst? — спросила она у матери в надежде, что та пойдет с ней в кухню.

— Nein, danke, — отказалась мутти, беря блюдо из рук дочери, — еще не остыло.

Она насадила на вилку колбаску и соскребла себе на тарелку остатки лука. На ее худом бледном лице упорно боролись страдание и беззаботная улыбка, вымученная ради спокойствия семьи.

— Ничего дурного не случилось? — тихо поинтересовалась ома.

— Nein, — ответила мутти. — У герра Бауэрмана возникли затруднения с нашим жалованьем, только и всего. А фрау Бауэрман в полной растерянности. Из прислуги остались только трое. Она попросила меня составить список того, что находится в погребе и в кладовой. Все это очень затянулось, мать наконец прямо взглянула на Кристину. — Исаак тоже был дома, он помогал отцу перевозить документы из конторы.

У Кристины перехватило дух.

— Ты говорила с ним?

Мутти не успела ответить: в комнату вернулся фатер. Мать взяла вилку и стала есть. Отец сел за стол. Лицо его было багровым, плечи бессильно опущены.

— Если бы другие партии не тратили все силы на политическую борьбу, — сердито проворчал он, — и страна не попала в такой экономический хаос, не случилось бы всего этого бедлама! Старик Гинденбург устал сопротивляться, иначе он никогда бы не назначил Гитлера канцлером. Народ не избирал этого безумца! А теперь, уничтожив всю оппозицию, он навязывает национал-социализм как новую религию. Не задавай вопросов. Подчиняйся приказам. А не то от тебя мокрого места не оставят! — Он хватил кулаком по столу, и все вздрогнули от неожиданности. Тарелки задребезжали, и ома приложила руку к сердцу. Мать обняла заплакавшего Карла.

— Надо надеяться на лучшее, — проговорила она.

— Но он позволил гестапо хватать всех, кто критикует его. Скоро они всё возьмут под контроль! Сначала нам указывали, что читать, теперь нам диктуют, что слушать. Свободных газет уже не осталось, а теперь они взялись за радио!

Мутти покашляла и нахмурилась.

— Сейчас мы собрались все вместе за обедом и должны быть благодарны за то, что у нас такая хорошая семья.

— За подобные разговоры тебя упекут в кутузку, — предупредил зятя опа, разводя узловатыми руками с набухшими голубыми венами.

Предостережение деда напомнило Кристине о статье, которую она читала в нацистской газете Völkischer Beobachter — «Народный обозреватель»: «Пусть запомнит каждый: тот, кто посмеет поднять руку на государство, подлежит смерти».

Отец всегда был прямолинеен, однако раньше Кристина не придавала этому значения. Но несколько месяцев назад мать строго-настрого велела ей и Марии держать свое мнение при себе, а при посторонних высказываться с крайней осторожностью. Можно поддерживать легкую беседу о погоде, сплетничать, даже говорить о кавалерах — о чем угодно, кроме политики. Тогда Кристина только плечами пожала: с чего это мама решила, что две молоденькие девушки станут интересоваться такой скукотищей?

Фатер вздохнул.

— Простите меня. Мама права: сейчас не время толковать о мировых проблемах, — он отрезал кусок от холодной колбаски, положил его в рот и постарался улыбнуться.

— Vater, — слабым голосом произнес Генрих. — Вчера в школе нам задали нарисовать семейное древо. Учительница сказала, фюрер хочет знать, есть у нас в семье евреи или нет. Она сказала, мы должны быть послушными, а то попадем в беду. И еще она сказала, родители должны принести документы о рождении, браке и крещении.

Отец перестал жевать и с возмущением покачал головой. Опа положил себе еще салата из одуванчиков, затем передал миску зятю, словно не слышал ни слова из того, что сказал внук.

— Не волнуйся, — успокоила сына мутти. — Мы тебе поможем.

Фатер сдержал негодование, и обед закончился в полном молчании. Кристина заставила себя поесть и стала ерзать на стуле, ожидая, когда мутти начнет убирать со стола. Как только мама отерла губы и встала, Кристина схватила блюдо и побежала за ней в кухню.

— Я принесла записку от Исаака, — проговорила мутти. Она протянула руку к карману пальто, висевшего с внутренней стороны двери. — Но это в последний раз. Отец не должен об этом узнать. Исааку я сказала то же самое. Вы не будете общаться, пока все это не закончится. Я понятно выразилась?

— Ja, Mutti. Vielen Danke[25]. — Кристина крепко зажала в кулаке письмо. — Можно я пойду в свою комнату?

— Иди. День предстоит долгий.

Кристина взбежала по лестнице в свою комнату и закрыла за собой дверь. Потом села на кровать и надорвала конверт.

Кристина повалилась спиной на кровать, страстно прижимая к груди записку. Как пережить оставшиеся до встречи восемь часов?

Через несколько минут, когда Кристина прятала плотно скрученную записку Исаака в распустившийся шов на боку плюшевого медвежонка, в дверь ее комнаты постучали. Она вздрогнула от неожиданности, одним пальцем затолкнула послание внутрь игрушки, снова посадила потрепанного мишку на стол и вытерла щеки, потом набрала в грудь воздуха и, стараясь казаться спокойной, произнесла:

— Да?

— Это я, — откликнулась из-за двери Мария мягким голосом. — Можно войти?

Кристина открыла гардероб и сделала вид, будто наводит там порядок.

— Входи! Открыто!

Мария скользнула в комнату, прикрыла за собой дверь и села на край кровати, сложив на груди руки, чтобы согреться.

— Что происходит? — поинтересовалась она. — Весь обед ты вела себя как перепуганная курица, а теперь прячешься в своей комнате.

Кристина вытащила из шкафа платье и перекинула его через спинку стула.

— Ничего я не прячусь. Просто разбираю вещи. Думаю, я могу отдать тебе пару платьев. Так надоело носить одно и то же!

Мария встала и сняла платье со стула.

— Правда? Например, вот это? Твое любимое?

Кристина взглянула на свое синее воскресное платье из мягкого хлопка, присборенное в талии и с вышитым воротником. Она действительно любила его, и Мария это знала.

— Nein, — она забрала платье у сестры. — Не это. Я же говорю: я только разбираю свой гардероб.

— Mutti рассказала мне, почему пришла с работы рано, — сказала Мария. — Но это не объясняет, почему ты на взводе.

— К Бауэрманам могли прийти из гестапо! — Кристина понадеялась, что насупила брови убедительно. — Они могли арестовать Mutti!

— Но ведь теперь-то она дома, — возразила Мария. — Ей ничто не угрожает, — Мария подошла ближе и положила ладонь на руку сестры, слегка наклонив голову и глядя чутким взглядом. — Помнишь, как вам велели принести в школу ветку груши и три марки? Твоя учительница хотела, чтобы из ветвей вырезали флейты и все научились играть. Ты принесла ветку, но Mutti и Vater не смогли выкроить лишние три марки. И у всех в твоем классе были флейты, кроме тебя. Но вместо того чтобы плакать, ты начищала перила и подметала лестницу, хотя накануне была генеральная уборка. Mutti думала, что ты хочешь ей помочь, но я-то знала, в чем дело. Я видела, как ты грустила. Ты заняла себя делом, чтобы не сидеть и не рыдать. К тому же мне прекрасно известно: у тебя не так много платьев, чтобы их разбирать, а тем более нет ничего лишнего, чтобы отдать мне. Знаю, они тебе до смерти надоели, но в ближайшее время ома не сможет сшить новых. Расскажи, что случилось на самом деле.

Кристина поникла, тяжело опустилась на кровать, стискивая у груди синее воскресное платье.

— Исаак любит меня, — промолвила она, и смешанное чувство сумасшедшей радости и неуемной горечи стеснило ей дыхание.

Мария охнула.

— Почему ты так думаешь? Как ты узнала?

— Он признался мне. Сегодня утром.

Мария рассмеялась и шлепнулась на кровать рядом с ней.

— Ты сказала, что тоже любишь его?

— Ш-ш-ш! — Кристина накрыла рукой рот сестры. — Vater услышит!

Мария отняла руку Кристины.

— Прости, — прошептала она. — Так что же? Ты призналась ему? Он поцеловал тебя?

Кристина закусила губу, улыбаясь и кивая; на глаза набежали слезы.

— Он поцеловал тебя! — Мария разве что не визжала от ликования. — Сколько раз? И что ты почувствовала?

— Ш-ш-ш! — снова предупредила ее Кристина.

Мария закатила глаза.

— Извини! — тихо проговорила она. — Я просто в восторге и думала, что ты тоже! — но тут она заметила, что Кристина плачет, и лицо ее омрачилось. Она взяла сестру за руку. — Исаак чем-то обидел тебя? Если так, то плевать мне на гестапо, я пойду к нему и устрою знатную выволочку!

Кристина потрясла головой:

— Nein. Дело совсем не в этом.

— Ну тогда я ничего не понимаю. Я думала, ты будешь счастлива!

К горлу Кристины подкатил ком. Как объяснить, что один и тот же день стал одновременно самым счастливым и самым ужасным в твоей жизни? Мария всегда знала о чувствах Кристины к Исааку. Она догадалась, что сестра влюблена в молодого Бауэрмана в тот же миг, что и сама Кристина. Тогда девушка пришла домой, очарованная карими глазами и глубоким голосом Исаака, с упоением вспоминая, как он улыбался ей в освещенном солнцем саду. В животе разливалось приятное тепло, она погрузилась в свои грезы и была непривычно тихой, когда помогала Марии чистить на кухне картошку. Наконец сестра подтолкнула ее локтем: «Как его зовут?» — «Кого?» — спросила Кристина, очнувшись от задумчивости. «Того, из-за кого ты так глупо пялишься в пустоту», — засмеялась Мария.

В конце концов Кристина во всем созналась, взяв с сестры обычную их клятву хранить тайну: «Свидетель Бог, включая всех, отмены нет». Выдуманная ими фраза означала, что Мария клянется перед богом и не может взять клятву назад, потому что она касается всех находящихся в комнате и не отменяется скрещенными пальцами или нашептанными на ухо признаниями. Это было их самое крепкое обещание друг другу. До сей поры Мария держала слово и молчала о любви Кристины к Исааку, так же как не разболтала о том, что в двенадцать лет Кристина и Кати тайком бегали гадать к цыганам, разбившим лагерь в лесу, и хранила в секрете, что старшая сестра разлила единственный флакон маминых духов на ковер в спальне. Но все это случилось давно, когда они были еще детьми, и жили они тогда в другом мире, где нацисты не устанавливали правила. Теперь все было иначе — свобода, а может быть, и людские жизни оказались под угрозой.

Кристина подумала о записке Исаака, спрятанной в немом медвежонке. От мысли о том, что скоро она тайком увидится с Исааком, по всему телу ее проходил электрический разряд восторга и страха. Она едва сдерживала возбуждение. Скорее бы Мария сошла вниз, а не то Кристина выдаст себя. Ей пришло в голову, что, наверно, так же чувствуют себя сумасшедшие, испытывающие одновременно сладостный экстаз и глубокое несчастье, поминутно готовые то ликовать, то бросаться в слезы и неспособные никому объяснить свое состояние. Как бы ей хотелось рассказать Марии о записке Исаака и об их тайном свидании, но она боялась, что теперь, в нагнетаемой нацистами атмосфере всеобщего страха, Мария, чтобы защитить сестру, выдаст ее секрет родителям. Поэтому она рассказала о поцелуе в яблоневом саду, о том, какие сильные у Исаака руки и какие нежные губы, да еще о неожиданном приглашении на вечеринку, которую ей никогда не дозволялось посещать. Хранить свою тайну было тяжело, но на этот раз даже их страшная клятва не могла служить порукой. Рисковать нельзя.

— Если ты не работаешь в их доме, это не значит, что ты не можешь видеться с ним! — воскликнула Мария. — Влюбленного человека ничто не остановит!

— Нацисты любого могут остановить.

— О чем ты?

— Mutti не рассказала тебе о новом законе, да? — спросила Кристина. — О том, который запрещает нам с Исааком быть вместе, потому что он еврей?

Мария вытаращила глаза и раскрыла рот.

— Oh nein! — воскликнула она, колотя кулаками по коленям. — Как такое возможно? Scheisse[26], кем эти дерьмоголовые себя возомнили?

Несмотря на тоску в сердце, с губ Кристины сорвался дурацкий смешок. Это было все равно что услышать бранные слова от бабушки. Мария никогда не сквернословила. Она старалась во всем быть доброй христианкой, исправно посещала церковь и напоминала всем членам семьи прочитать перед сном молитву. Отца она всегда журила за крепкие выражения.

— Что смешного? — удивилась Мария.

— Извини, — сказала Кристина, — меня просто позабавило, как ты ругаешь нацистов…

— А разве я не права, что у них головы дерьмом набиты?

— Как бы не хуже, — согласилась Кристина. — Только будь осторожна. Не вздумай говорить ничего такого другим людям.

— Я знаю, — заверила Мария и обняла сестру. — Просто все это сводит меня с ума! Я ничего не понимаю!

— Я тоже, — вздохнула Кристина.

Мария слегка покачивала старшую сестру в своих объятиях, и Кристина уже не в первый раз подумала, какой нежной матерью однажды станет Мария. Нет сомнений, в своих детях она души не будет чаять. Мария всегда объятиями встречала отца с работы, целовала синяки и шишки младших братьев. Она была самым любвеобильным человеком в окружении Кристины и не стеснялась проявлять свои чувства. Но теперь объятия были единственным утешением, которое сестра могла предложить Кристине. Как и все остальные, Мария не находила слов, когда речь шла об уму непостижимых действиях нацистов.

— Не волнуйся, — проговорила Мария. — Это не может продолжаться долго. Такого просто не бывает. К тому же любовь преодолевает все препятствия, ведь правда?