Сливовое дерево

Глава вторая

По пути к дому Кати Кристина поглаживала большим пальцем гладкий камушек, лежавший в кармане пальто, и припоминала каждое сказанное Исааком слово. Какие сильные у него руки, какие теплые губы! Ей не терпелось поделиться радостью с лучшей подругой, а то бы она остановилась на углу булыжной улицы и достала камушек из кармана, чтобы хорошенько его рассмотреть. Девушка улыбалась, довольная, что Исаак доверился ей, поведав свои сокровенные мысли. Перед тем как расстаться у моста Халлер, он снова поцеловал ее и взял с нее обещание, что она отыщет его, когда придет на работу, и они вместе сообщат ее матери, что в этом году Кристина не сможет прислуживать на празднике Бауэрманов.

— Я буду в саду, — объяснил он. — Нужно обрезать куст ежевики и починить ограду.

— Но как я смогу выйти в сад? Для этого надо пройти через весь дом, а мама будет ждать…

Она представила, как мутти в белоснежном переднике, с рыжими волосами, убранными в пучок на затылке, работает за массивным дубовым столом в центре выложенной кафелем кухни Бауэрманов, а позади нее на дровяной печи бурлят, шипят, брызжут кипятком медные кастрюли и пыхтят чайники. Она вообразила лицо матери, когда та поднимет голову от теста и увидит Исаака, держащего Кристину за руку. Мутти может улыбнуться и спросить, что они задумали, а может с непроницаемым видом отвернуться к печи, чтобы помешать варево в кастрюле. И это будет означать неодобрение с ее стороны. Кристине не хотелось, чтобы кто бы то ни было отравлял ей такой счастливый день. Лучше подождать. Ведь вечеринка еще только через несколько месяцев.

— Со стороны Бримбахштрассе в ограде есть калитка, — ответил Исаак, — я отопру ее.

— А если кто-то увидит меня и спросит, что я там делаю?

— Просто открой дверь и проскользни внутрь, — он вынул из кармана и положил ей в руку что-то прохладное и твердое. — Вот, принеси мне это сегодня. Отец подарил мне этот счастливый камушек, когда мне было восемь лет. В детстве я собирал разные вещи — засушенных насекомых, раковины улиток, голыши, желуди. Но этот камень особенный. Отец сказал, он из триасового периода. Видишь, здесь окаменелый моллюск. Может, это и глупо, но я все время ношу его в кармане: благодаря ему я впервые понял, что мир огромен и ждет моих исследований и открытий.

Кристина покрутила в руке камушек — с одной стороны гладкий как шелк, а с другой — изрезанный затейливым спиралевидным рисунком — и произнесла:

— Это совсем не глупо.

— Ты уж обязательно верни его поскорее, а то удача мне изменит. Смотри, если я пораню руку ножовкой или уроню булыжник на ногу, это будет твоя вина, — и он бросился через мост по направлению к дому. — Я буду ждать тебя! — крикнул он через плечо.

Теперь Кристина со всех ног бежала к Кати — ее распирало от желания рассказать подруге новости, прежде чем идти домой переодеваться. Они с Кати Хирш родились с разницей всего в две недели. Их матери были подругами, и новорожденные девочки спокойно спали в колясках, прыгающих на булыжных мостовых, когда фрау Бёльц и фрау Хирш вместе направлялись на рынок. Научившись ходить, Кати и Кристина играли на расстеленном одеяле в солнечном саду, в то время как их мамы собирали сливы. А подростками девочки часами скакали через веревочку, подзадоривали друг друга перейти вброд реку под мостом Палача, стригли одна другой волосы и пугали друг дружку страшными историями про черного монаха из Орлаха, живущего в лесу, или про русалок, заманивающих путников в омут. Кристину одолевало нетерпение рассказать Кати о своей любви.

Она бежала по улице и улыбалась, слушая бодрящие звуки суетящегося городка. Березовые метлы размеренно шуршали по каменным тротуарам, сохнущее на веревках белье хлопало на ветру, в палисадниках квохтали куры, кукарекали петухи, восседая на садовых калитках и на открытых голландских дверях, коровы с глухим стуком бодали стены сараев. Запряженные в повозки лошади цокали копытами по булыжной мостовой, а свиньи хрюкали и повизгивали, роя землю в кисло пахнущих загонах, построенных между тротуаром и зданиями. Пронзительный лязг металла и дымный аромат костров стояли над дворами, где кузнецы подковывали лошадей, а фермеры чинили сбрую и инструменты. На задних дворах матери звали детей в дом, из открытых окон доносились обрывки смеха и разговоров вместе с запахами свежеиспеченного хлеба и жареного шницеля.

Кристина обгоняла немолодых женщин, которые с трудом плелись по улицам, и размышляла, помнят ли они, как восторг пылкой страсти кружил им головы, прежде чем жизнь заставила их впрячься в беспросветность будничных хлопот. Повязав темные шарфы вокруг истомленных заботами лиц, заскорузлыми, мозолистыми руками они тащили за собой маленькие деревянные тележки с расхлябанными колесами, со звонким стуком прыгающие по булыжнику. В них женщины везли бочонки с сидром или бидоны со свежим молоком, мешки с капустой или картофелем, а в особо удачные дни — тушку кролика или кусок копченой свинины.

На крылечках девочки играли во взрослых дам, их мягкие кудряшки выбивались из-под вязаных шапочек, а тонкие ручки стискивали рваных кукол, в то время как они разливали воображаемый чай и откусывали воображаемые лебкюхены и шпрингерле[10]. Пиная мятую консервную банку, мимо Кристины промчались несколько вопящих краснощеких мальчишек в дырявых башмаках и коротких, заплатанных брючках. Пацанята напоминали банду беспризорников, и Кристина почувствовала к ним жалость, не только из-за их лишений, но и потому, что они влачили заурядное, будничное существование, в то время как ее жизнь изменилась навсегда.

Не их вина, что мир так жесток. Опа[11] рассказывал Кристине о нищете и разрухе, наступивших в Германии после мировой войны. В те годы люди в побежденной стране питались хлебом из брюквы и древесных опилок, повсеместно свирепствовали тиф и туберкулез. Полки в магазинах и лавках пустовали, но даже если бы товары и появились, купить картошки, или кусок мыла, или моток ниток было не на что. Ома говорила, что обычно они носили в магазин целые корзины бумажных денег, чтобы приобрести фунт сливочного масла, и даже этого не хватало. Немецкая марка стоила дешевле пареной репы, а монеты достоинством сто рейхсмарок давали детям — играть в классики и шашки.

Люди до сих пор не имели работы, еды, испытывали острую нужду и боялись будущего. Ничто не пропадало даром — ни корка хлеба, ни лоскут ткани. Ома шутила: когда фермер в Германии забивает свинью, он пускает в дело все, кроме визга.

Почти все друзья и знакомые Кристины находились в таком же бедственном положении, а то и похуже. Те, кто не имел заднего двора, где можно было держать кур, или клочка земли, чтобы разбить огород, жили в страшной нужде. Гитлер и нацисты обещали сытость и свободу, в действительности же люди страдали от недостатка самого необходимого — хлеба, муки, сахара, мяса, одежды. Мешок сахара приходилось растягивать на полгода, а когда удавалось достать ржаной муки, мама Кристины и ома пекли огромные караваи черного хлеба с хрустящей корочкой и прятали их в прохладный ящик комода как ценнейшее сокровище.

Так же заботливо, как за своими детьми, мутти ухаживала за курами и козами — ведь семья выживала благодаря им. Птицам и животным — в особенности когда земля покрывалась снегом или промерзала и куры не могли искать в почве насекомых — скармливали овощные очистки, семена плодов, жесткие сырные корки, недоеденные куски хлеба, каждую оставшуюся после трапезы крошку. Если мутти забивала козленка, Кристина и Мария плакали от жалости, но козлятину ели — бог весть когда в следующий раз на столе будет мясо.

По субботам и воскресеньям жители больших городов приезжали обменивать у фермеров ценные вещи — часы, украшения, предметы мебели — на десяток яиц, кусок сливочного масла, тощую курицу. Кристина слышала даже о городских женщинах, вынужденных собирать на помойках объедки, чтобы прокормить голодных детей. Тогда она внезапно осознавала, как ей и маме повезло, что у них есть работа в доме Бауэрманов, и по ее лицу пробегала тень беспокойства. Ее отцу, каменотесу Дитриху, каждый раз приходилось искать новую работу по окончании предыдущей, и он не получал устойчивого дохода. В последние несколько лет домов строили все меньше и меньше. Иногда целыми неделями отцу оставалось лишь ловить кроликов или пахать фермерские земли, получая в качестве вознаграждения мешок старой картошки или ящик сахарной свеклы, из которой мама Кристины варила сироп, заменявший семье сахар. В крупных городах работы для каменщика было больше, но даже если бы ему и удалось получить место в условиях высочайшей конкуренции, весь его заработок уходил бы на ежедневные поездки туда и обратно.

Кристина знала, что ее жалованье за несколько часов работы — большое подспорье для семьи, позволяющее купить ящик яблок или полную тачку угля. Что, если родители Исаака пожелают разлучить молодых людей и откажут ей от места? Что, если маму уволят тоже? Девушка замедлила шаг, снова размышляя, не окажется ли, что в конечном счете классовые различия имеют значение? Но Исаак обещал, что они не помешают. Больше всего на свете она хотела верить ему, поэтому выбросила эту мысль из головы и пошла быстрее.

Не дойдя одного квартала до дома Кати, Кристина взглянула на свои ботинки, проверяя, не слишком ли они перепачкались во время прогулки по холмам. Родители купили их всего два месяца назад, причем деньги для этого копили больше года. Мама будет недовольна, если ботинки обдерутся или замараются. В предыдущей паре Кристина ходила с тринадцати лет, пока обувка не протерлась на подошвах и не запросила каши. Новые башмаки, практичные, высокие и на шнурках, ничем особенным не отличались, но удобно сидели на ноге, и черная кожа приятно поблескивала. Хотя Кристина радовалась обновке, ее все же расстраивало, что пятнадцатилетней Марии пришлось донашивать ее старые, вдрызг разбитые башмаки, зиявшие дырами до той поры, пока сапожник с измазанными гуталином руками не поколдовал над ними своим молоточком.

Осознав, что сейчас кроме всего прочего ей надо помыть и начистить ботинки, Кристина припустила бегом — Марии, помогавшей дома бабушке нянчить шестилетнего Генриха и четырехлетнего Карла, она тоже хотела поведать об Исааке. У нее уже не оставалось времени рассказать Кати о поцелуе и приглашении, и она надеялась только попросить у подруги платье и сразу помчаться домой умываться и переодеваться.

Трехэтажный дом Кати стоял на самом краю тротуара, зажатый между двумя большими каменными зданиями; розовые и красные лепестки гераней, росших в шести зеленых оконных ящиках, усеивали булыжную мостовую рядом с ним. Кристина задрала голову и хотела покричать подругу в окно, но выкрашенные красным ставни были закрыты. Девушка постучала в дверь и отступила назад, снова и снова перебирая пальцами длинную косу, как прядильщица, превращающая шерсть в пряжу.

Казалось, прошла вечность, прежде чем дверь отворилась и на пороге появилась улыбающаяся Кати в сборчатой крестьянской блузе и голубом дирндле[12]с вышитыми на лифе и подоле белыми эдельвейсами и пурпурными сердечками. Кристина удивилась, что подруга нарядилась в платье, которое обычно надевала на свадьбы и другие праздники, и заинтересовалась, куда та собралась. Затем она заметила, что на бледном, фарфоровом лице Кати играл румянец, легко проступающий у рыжеволосых девушек, а ее зеленые глаза поблескивали. Кати часто дышала, а тонкую руку отвела в сторону, будто что-то прятала от Кристины.

— Какими судьбами? — осведомилась Кати, убирая выбившиеся пряди волос с влажного лба. Она украдкой кинула взгляд в сторону и визгливо, неестественно хихикнула.

— Что с тобой? — в свою очередь полюбопытствовала Кристина. — Кто там у тебя?

— Я очень занята, не могу разговаривать, — заявила Кати. Из дома донеслось мужское бормотание, и Кати снова хихикнула. Затем, передумав, она проговорила: — Обещай, что никому не скажешь! А то мама будет кипятиться.

Кати была единственным ребенком в семье и страдала от излишней опеки со стороны матери — хрупкой женщины, подверженной головным болям и приступам дурноты, избавиться от которых помогало только долгое нахождение в темной спальне. Отец Кати держал пекарню и был старше отца Кристины на пятнадцать лег, он лишь закатывал глаза, когда жена излишне драматизировала события и не в меру тряслась над дочерью.

— Ты же знаешь: я — могила, — заверила ее Кристина, пожалев, что не пошла сразу домой.

Сияя улыбкой, словно выиграла ценный приз, Кати притянула к порогу молодого человека, вцепившись бледной рукой в расстегнутый воротник его белой рубашки. Его светлые волосы были взъерошены, полные пунцовые губы распухли; одежда его напоминала костюм, в котором Исаак ходил в университет: черные брюки и темно-синий жилет. Незнакомец обвил руками талию Кати, положив подбородок ей на плечо, и изучал Кристину взглядом мутно-голубых глаз.

— Это Штефан Эйхман, — представила его Кати. — Он учился в нашей школе на два класса старше, помнишь? Потом они переехали в Берлин. Но, к счастью для меня, он только что вернулся.

Кристина протянула руку:

— Guten Tag[13]. Извините, я вас не помню.

— Я вас тоже не помню, — ответил Штефан, оставив без внимания ее протянутую руку. С осовелым взглядом он притиснул Кати ближе и ткнулся носом в ее ухо.

Кристина сунула руки в карманы пальто и сжала в кулаке камушек, который дал ей Исаак.

— Мы со Штефаном столкнулись вчера в мясной лавке, — продолжала Кати, игриво отталкивая Штефана, целовавшего ее в ухо. — Выяснилось, что у нас много общего. Он учит меня английскому и пообещал отвезти в Берлин и сводить там в театр!

— Рада за тебя, — промолвила Кристина. — Ну, приятно было…

— Он может достать бесплатные билеты! — перебила ее Кати, визжа и подпрыгивая на месте. — Его отец раньше руководил одним из театров в столице!

— Ваш отец, должно быть, влиятельный человек, — проговорила Кристина, ища повод удалиться.

Вдруг Кати замерла, прикусила губу и взглянула на Штефана.

— Отец Штефана умер в прошлом году, — произнесла она бесцветным голосом. — Потому-то они с матерью и вернулись сюда.

Кристина немного оттаяла.

— Простите, — сказала она. — Bitte[14], примите мои соболезнования в связи с вашей утратой.

Штефан выпрямился и дернул головой в сторону, словно пытался развязать узел на шее.

— Он оставил меня и мать без гроша, — рот его искривился, как будто слова содержали яд. — Я не страдаю от утраты.

Кристина пришла в замешательство. Ей никогда не приходилось слышать, чтобы кто-то так отзывался о своем родителе, тем более покойном.

— Что ж, — она развернулась, чтобы уйти. — Мне надо бежать. Извини, что заскочила без предупреждения. Приятно было познакомиться, Штефан.

— Постой, — остановила ее Кати. — А что ты хотела?

— Ничего, — Кристина уже спускалась с крыльца. — Поговорим завтра.

— Хорошо, — согласилась Кати. — Auf Weidersehen![15]

Кристина пробежала четыре квартала, затем свернула за угол на главную улицу города, пересекавшую улицу, где она жила. Кати обладала порывистым характером, так что не стоило удивляться, что она целуется с парнем, которого едва знает. Но что-то еще в безрассудном поведении подруги настораживало Кристину, и поначалу она не могла разобраться, что именно. И вдруг ее осенило: Кати и Штефан вели себя так, словно встречались месяцами, а значит, Кати никогда бы не поняла, как много значил для Кристины первый поцелуй Исаака.

«Пожалуй, я пока не стану об этом распространяться», — подумала она, сворачивая на Шеллергассе.

Телега с навозом, влекомая волами, заняла всю ширину крутой узкой улицы, преградив Кристине путь. Девушка остановилась и тяжело вздохнула, раздумывая, сколько времени потеряет, обходя квартал кругом. Фермер в комбинезоне и заляпанных грязью сапогах слез на землю и тянул за хомут, стегая животных зеленой веткой. Волы похрапывали и переступали копытами, силясь тащить тяжело нагруженную подводу в гору, но каждый раз им удавалось сдвинуть ее всего на пару шагов. Хорошо, что фермер заметил Кристину и на время прекратил попытки, давая ей дорогу. Девушка кивком поблагодарила его и поспешила пройти мимо, опасаясь, как бы ее волосы не провоняли навозом. Пытаясь держаться как можно дальше от смрадного содержимого повозки, Кристина протиснулась между телегой и обветшалым амбаром, задним углом примыкавшим к дровяному сараю ее родителей.

Тут она заметила, что к деревянной стене амбара прикреплен плакат с надписью готическим шрифтом: «Первое распоряжение к Закону о гражданине Рейха». Обогнав подводу, она подождала, когда фермер проведет волов немного вперед, и вернулась, чтобы прочитать черно-белое объявление.

Под заголовком жирным шрифтом значилось: «Ни один еврей не может быть гражданином Рейха». В центре плаката были нарисованы схематичные изображения мужчин, женщин и детей, а под ними располагались вопросы: «Кто является гражданином Германии? Кто является евреем?» Черные фигуры представляли евреев, белые — немцев, серые — мишлингов, людей смешанной национальности. Чертежи в виде фамильных деревьев объясняли, кого считать немцем, а кого евреем, в зависимости от перекрещивания черных, белых и серых линий. Ниже, под условными рисунками банков, почтовых отделений и ресторанов, находился знак «Verboten!»[16] с черными и серыми фигурами рядом. А затем следовало предупреждение: «Нарушение запретов, изложенных в разделах 1, 2 и 3, карается каторжными работами, тюремным заключением и/или денежным штрафом». Далее шел длинный текст мелким шрифтом.

Исаак говорил ей, что положение евреев меняется, но до сих пор Кристина не принимала этого всерьез. В ее родном городке жизнь всегда текла мирно и размеренно, и ей было невдомек, какие последствия может иметь назначение нового канцлера.

Поначалу отец Исаака и другие члены семьи — дядья, дедушки и кузены — сошлись на том, что Гитлер — очередной грязный политик, выдвинутый во власть президентом Гинденбургом, вице-канцлером фон Папеном и консерваторами от правящего аристократического класса, действующими сообща с крупными банкирами и промышленниками. Они дали Гитлеру полномочия, чтобы он положил конец республике и вернул Германию к кайзеровскому строю. Но вскоре канцлер стал диктатором, поставив себя и своих сторонников выше закона, и теперь они использовали свою власть, чтобы лишить евреев прав. В последние несколько месяцев всех, кто считался евреями, обязали носить с собой документы и зарегистрировать свое состояние, имущество и бизнес. Из-за всего этого в доме Бауэрманов больше не обменивались мнениями в открытую, а переговаривались шепотом, поскольку обсуждать подобные темы вслух стало опасно.

Кристина уставилась на плакат, стиснув зубы. Ее переполнял гнев. Телега с навозом уже забралась на холм и свернула за угол, так что девушка побежала обратно в конец переулка и стала крутить головой в обе стороны, осматривая главную улицу: здания и высокие ограды, камни, деревья и оштукатуренные фасады. Затем она приложила руку к груди, чувствуя, как невыносимая тяжесть ложится на сердце. Плакаты с новыми распоряжениями были расклеены через каждые сто метров, но она слишком увлеклась мыслями о Кати и Штефане и не заметила их.

Кристина снова вернулась к объявлению на амбаре и опять стала изучать заштрихованные фигуры, пытаясь припомнить родословную семьи Исаака. В соответствии с бюллетенем человек, чьи бабушка или дедушка были евреями, считался мишлингом второй степени. К полукровкам первой степени причислялись те, кто имели двух родственников-евреев из дедовского поколения, но не исповедовали иудаизм и не состояли в браке с евреем. Исаак, имевший троих предков-иудеев, относился к чистокровным евреям.

Но герр Бауэрман был влиятельным юристом. Это явно меняло дело. Третьего дня Исаак сетовал, что отец вынужден работать на нацистского офицера из Штутгарта. Неужели люди, чьи интересы он представляет, посмеют заявить, что ему и его семье не место в банках и ресторанах? Кристина тут же вспомнила слова Исаака о том, что некоторые друзья отца, евреи — врачи, адвокаты, финансисты, — уже покинули страну. Ледяной страх пронзил ей грудь. Что, если Исаак и его семья тоже уедут?

Кристина стала разглядывать деревянный забор, окружающий принадлежавший родителям огород. На этой стороне улицы, за старым амбаром, начиная с ее дома, ряд домов и сараев отступал от красной линии, оставляя пространство для передних дворов и палисадников. Садик ее родителей располагался на участке, образованном стенкой ветхого амбара и лицевой стороной их дровяного сарая и дома, и занимал весь передний двор. По сравнению с садом Бауэрманов он был совсем крошечным, без водоемов, прячущихся в зелени изваяний и изящных фонтанов, но давал овощи и фрукты, необходимые для пропитания семьи. Кроме того, среди рядов репы, бобов, картофеля и лука-порея были аккуратно вписаны клумбы с оранжевыми ноготками, желтыми бессмертниками и голубым львиным зевом — предмет маминой гордости. Отец даже выложил каменную тропинку к середине сада и повесил колокольчик на ворота, расположенные прямо напротив входной двери дома, с обеих сторон от которых росли сливовые деревья.

К радости Кристины, на их заборе не висело никаких объявлений. Ей не хотелось, чтобы безобразные плакаты портили плоды тяжелого труда ее семьи, и родители тоже наверняка бы этому не обрадовались. Дом был трехэтажный, деревянный, на каменном основании, он передавался в семье матери из поколения в поколение. Раз в неделю витражное стекло в верхней части входной двери мыли и натирали до блеска, три коридора и деревянные лестничные марши подметали и мыли. Тротуар у дома всегда был чисто выметен, а садик тщательно прополот. Даже зимняя кладовая в коридоре первого этажа отличалась безукоризненной опрятностью. Стеклянные банки, в которые летом и осенью закатывали овощи и фрукты или домашнее повидло, и жестяные банки с ливерной колбасой аккуратно стояли на выстланных бумагой полках. В небольшом погребе вдоль выбеленных известкой стен располагались ящики для хранения яблок, картофеля, репы, свеклы и моркови.

У амбара были общая крыша и южная стена с домом, который вплотную примыкал к другому амбару, делившему, в свою очередь, крышу с жилищем соседей. Нацистская пропаганда не коснулась частично деревянных, частично каменных фасадов этой стороны квартала, но через улицу на возвышении стояла церковь, и на каменной подпорной стене, сбоку от лестницы, висел плакат.

Тяжело дыша, Кристина окинула взглядом окна окружающих домов, лихорадочно соображая, не стоит ли ей пробежать по улице и сорвать объявление. Но старый герр Эггерс, высунувшись из окна, попыхивал трубкой и наблюдал за ней. Кристина не знала, являлся ли он членом нацистской партии, и не решилась исполнить задуманное. Глупо выйдет, если сосед донесет на нее за уничтожение правительственных прокламаций, особенно теперь, когда ее жизнь, кажется, пошла на лад.

Девушка торопливо прошла по каменной дорожке между своим домом и садом, открыла тяжелую входную дверь, прошмыгнула внутрь и навалилась на дверь изнутри, чтобы убедиться, что та крепко заперта. В передней Кристина скинула ботинки, спешно проследовала мимо спальни бабушки и дедушки и взбежала по лестнице, шагая через две ступеньки. Дом наполнял запах жареного лука, и внучка знала, что бабушка находится в кухне второго этажа и готовит на обед братвурсты и шпецле[17]. Кристине надо было переодеться и выскользнуть незамеченной, чтобы ее не задержали, потому что ома видела свое предназначение в том, чтобы заставлять людей есть.

Кристина, ссутулившись, прокралась на цыпочках по узкой лестничной площадке второго этажа, потихоньку проскочила мимо закрытых дверей кухни и гостиной. Она расстегнула пальто и стала осторожно подниматься по следующему маршу лестницы, опасливо опуская ноги на скрипучие ступени — первую и третью. Тут распахнулась дверь кухни, и девушка замерла на месте.

— Кристина? — раздался голос поверх шипения лука и потрескивания дровяной печи.

— Mutti? — у Кристины внезапно язык присох к нёбу. Она спустилась по ступеням и остановилась на площадке, схватившись одной рукой за перила. — Ты дома?

— Мне надо поговорить с тобой, — ответила мутти. — Войди, bitte, и присядь.

Входя в теплую кухню, Кристина пыталась угадать по глазам матери ее настроение. Мутти закрыла за собой дверь, сняла с огня сковороду и отставила ее в сторону.

До конца жизни запах корицы и имбирного пряника напоминал Кристине мамину кухню. Чугунная дровяная печь, массивная, черная, господствовала у одной стены с цветочным орнаментом, а рядом высилась поленница колотых дров. По диагонали от печки французские двери вели на балкон, основанием для которого служила крыша дровяного сарая. Опа соорудил по краям перила, и на огражденной площадке между домом и высокой стеной соседского обветшалого амбара было удобно развешивать белье, а весной — высаживать в ящики семена овощей. На противоположной стене кухни, помимо створчатых окон с занавесками на люверсах, находились фарфоровая раковина и высокий дубовый буфет. Окна выходили на каменную террасу и огороженный задний двор, где гуляли рыжие куры и росла купа грушевых и сливовых деревьев. В загоне возле задней стены дома жили три бурые молочные козы, у которых время от времени появлялись козлята, оттуда был вход в их сарай — переоборудованное помещение с цементными стенами около спальни бабушки и дедушки.

Обед и ужин обычно накрывали в гостиной, но во время завтрака вся семья ютилась за столиком в углу кухни: дети на обитых тканью диванчиках, а взрослые — на коротких деревянных скамьях. У исцарапанного щербатого стола, покрытого зеленой с белым клеенкой, имелся вместительный выдвижной ящик, где хранились разномастные столовые приборы, стеклянная солонка и вчерашний каравай черного хрустящего хлеба. В этом уютном уголке все наслаждались утренним кофе и теплым хлебом с повидлом, здесь замешивали тесто для лапши и хлеба, разбирали и нарезали овощи с огорода, а зимой, когда кухня была самым теплым помещением в доме, семья собиралась вместе и устраивала игры. Но Кристина почувствовала, что сегодня она услышит здесь плохую новость.

Стараясь унять бешено стучащее сердце, она скользнула на диванчик, держа руку в кармане пальто и стискивая камушек Исаака. Утром ома стирала белье; воздух пропитался запахом хозяйственного мыла, а окна все еще не отпотели. Мутти села напротив дочери. Несвойственная ей суровость делала более темными ее голубые глаза, искажала мягкие черты лица, заставляла губы плотно сжиматься. На ней был домашний фартук, надетый поверх платья цвета ореха, — в таком наряде она обычно ходила к Бауэрманам. Мать положила свои натруженные руки в рубцах от ожогов, полученных у плиты, перед собой на стол, и на лбу у Кристины выступила испарина.

— Мы больше не будем работать у Бауэрманов, — сообщила мутти с непривычной дрожью в голосе.

Кристина обомлела.

— Как? Почему?

— Вышел новый закон, — продолжила мать. — Он запрещает немецким женщинам работать в еврейских семьях.

У Кристины отлегло от сердца: эта новость не относится к ней и Исааку. Но потом она вспомнила прокламации.

— Ты имеешь в виду эти смехотворные плакаты? — спросила она. — Я не позволю каким-то дурацким законам указывать мне, где работать! — она встала, готовая улизнуть, но мать поймала дочь за запястье и удержала ее.

— Послушай меня. Кристина. Мы не можем ходить к Бауэрманам. Это противозаконно. И опасно.

— Мне надо поговорить с Исааком, — девушка вырвалась и направилась к двери.

— Nein! — закричала мать. — Я запрещаю!

В ее голосе звучал то ли страх, то ли решимость — Кристина не смогла разобрать, но что-то заставило ее остановиться.

— Герр Бауэрман вынужден закрыть свою практику, — более мягким тоном продолжила мать. — Ему больше не позволяется заниматься юриспруденцией. Если тебя поймают в их доме, то арестуют. В гестапо знают, что мы там работаем.

Кристина ничего не ответила. Она остолбенела, не веря своим ушам. Мать подошла и положила руки ей на плечи.

— Посмотри на меня, Кристина, — ее глаза увлажнились, но выражали непреклонность. — Новый закон также запрещает любые сношения между немцами и евреями. Я знаю, что ты неравнодушна к Исааку, но ты должна держаться от него подальше.

— Но он не чистокровный еврей!

— Для меня его национальность не имеет значения. Но для нацистов имеет, а законы пишут они. Мы должны повиноваться. Мне разрешили пойти туда в последний раз, чтобы забрать наше жалованье. Нам нужны деньги. Но ты со мной не пойдешь, ты поняла меня?

Кристина уронила голову на руки, пряча полные слез глаза. Как такое возможно? Все было так чудесно. Она подумала о Кати и Штефане: счастливцы, они не замечают происходящего, их единственная беда — чересчур заботливая мать Кати. И вдруг ей в голову пришла одна мысль. Она вытерла глаза и взглянула на маму.

— Передашь Исааку записку от меня?

Мутти плотно сомкнула губы, хмурясь все больше и больше. Немного помолчав, она убрала со лба дочери пряди волос.

— Думаю, это не повредит. Напиши поскорее, у меня мало времени. Но пока все снова не наладится, ты не должна его видеть.

Кристина повернулась, чтобы уйти, но мать удержала ее за руку:

— Тебе нельзя с ним встречаться. Ты понимаешь это?

— Ja,[18] Mutti, — промолвила Кристина.

— Поторопись.

Кристина вихрем взлетела наверх в свою комнату и закрыла дверь. Несколько дней назад она украсила окна с расстекловкой, приклеив к каждому квадрату толстого мутного стекла листья осенних деревьев: золотого бука, желтого дуба, красного клена и оранжевого пекана. Сейчас это казалось ребячеством. Теперь убогая комната отражала ее внутреннее состояние: холодная и пустая, как пещера, сквозняки надвигающейся зимы уже проникают сквозь незаметные трещины в камне и сухом дереве. Всю обстановку составляли сосновый гардероб, узкая кровать, деревянный стол и стул, а вытертый ковер на плиточном полу дарил мало тепла и уюта.

Кристина достала камушек Исаака из кармана, зажала его в кулаке и приложила к сердцу, одновременно ища на столе бумагу и карандаш. В глубине выдвижного ящика завалялись два сложенных листа из школьной тетрадки, а огрызок карандаша нашелся между стопкой потрепанных книг и стареньким плюшевым медвежонком, который раньше рычал, если ему нажимали на животик, но теперь издавал только стон. Кристина бережно опустила камушек в передний правый угол ящика, взяла с полки книгу и подложила ее под бумагу.

Затем девушка села на кровать и полными слез глазами уставилась на чистый лист. Наконец она вытерла глаза и начала писать:

Она запечатала письмо в мятый конверт, который обнаружила в одной из книг, и отдала матери.

— Собери на стол, bitte, — попросила мутти. Она повесила фартук с обратной стороны кухонной двери и сунула руки в рукава черного шерстяного пальто. — Колбаски и лук готовы. Накрой сковороду и оставь на краю плиты, чтобы не остыло, — мать открыла ридикюль и положила письмо между кошельком и парой серых перчаток. — Если я не вернусь в течение часа, обедайте без меня.

Кристина стояла в коридоре и смотрела, как мать спешно спускается по ступеням. Боль и страх придавили ее, словно гранитная плита. Мама суетливо, что было совсем на нее не похоже, поправила шарф и воротник пальто; каблуки ее ботинок простучали через переднюю быстрее, чем обычно. Услышав, как входная дверь с тяжелым стуком закрылась, Кристина направилась в гостиную.

Гостиная служила одновременно столовой. Там стояли старинный кленовый буфет, где хранились книги, посуда и скатерти; дубовый обеденный стол, восемь разнородных стульев, набитый конским волосом диван, небольшой столик для радио и печь, работающая на дровах и угле. На стене между двумя окнами, обращенными на сад и улицу, висел гобелен, которым мама очень дорожила, — вышитый пейзаж изображал снежные вершины Альп, темные леса и бегущего оленя. Родители приобрели его в Австрии во время медового месяца. Из других украшений в комнате были только часы вишневого дерева с золотым маятником, принадлежавшие еще прапрабабушке Кристины.

Ома сидела на диване и штопала носок. Спутанный ворох чулок и исподнего белья на ее покрытых передником коленях напоминал пеструю кошку. Седые волосы бабушки были заплетены и уложены аккуратной баранкой вокруг головы, руки с набухшими венами размеренно двигались. Рядом с ней потрескивало и клекотало радио, мужской начальственный голос оглашал новые законы и распоряжения фюрера. Увидев Кристину, ома выключила радио, отложила шитье и похлопала по диванной подушке.

— Посиди со мной, лапушка, — пригласила она. — Du bist ein gates Mädchen[19]. Видела маму?

— Ja, — кивнула Кристина, тяжело опускаясь на диван рядом с бабушкой.

— Для Германии снова настали тяжелые времена, — проговорила ома.

Кристина прижалась к ней, ища утешения на ее мягком плече, в знакомом запахе лавандового мыла и ржаного хлеба. Ома научила ее и Марию вязать и шить, и Кристина с нежностью вспоминала, как, сидя на диване возле бабушки, тихо напевавшей церковные гимны, мастерила из пряжи и тряпок одежду и одеяльце для куклы. Когда Кристина выросла, она всегда обращалась к бабушке за сочувствием, чтобы осушить слезы из-за содранного колена или успокоить уязвленное самолюбие после редких родительских нахлобучек. Мама не была холодной и нечуткой женщиной, но ее целиком поглощали заботы — она убирала, готовила и старалась прокормить семью из восьми человек. Ома же часами сидела рядом с Кристиной, ее нежные сухие пальцы ласкали раскрасневшиеся щеки внучки и убирали с нахмуренного лба непослушные пряди волос.

Но сегодня облегчить ее боль было невозможно. Кристина встала и выглянула из окна.

— А куда все делись?

— Мария с мальчиками ушли к железной дороге поискать угля, а дедушку я послала в поля насобирать листья одуванчиков на салат, а то скоро они отойдут.

Кристина представила, как опа в зеленой тирольской шляпе опирается трясущимися руками на трость и вытаскивает съедобный сорняк из холодной осенней земли. Дедушка наверняка разговаривает сам с собой или напевает, как бывает, когда он на кухне подкручивает разъехавшийся стул или разболтавшуюся дверцу буфета, только лишь ради того, чтобы быть рядом с бабушкой, пока та готовит обед или печет хлеб. К тому времени, когда он заканчивал починку, его рубашка, нос и щеки бывали все в муке, потому что ома то и дело отодвигала мужа со своего пути.

— Может, мне пойти поискать дедушку? — предложила Кристина.

— Мария с мальчиками приведут его к обеду, — ответила ома, бросая штопальное яйцо в рваный носок.

Кристина узнала теплый шерстяной носок из пары, которую она надевала зимой на ночь, когда приходилось укутываться, ложась в постель, поскольку угля до утра никогда не хватало. Ее пуховое одеяло совсем истончилось, и приходилось ждать, пока у семьи появятся деньги, чтобы купить мешок гусиных перьев у фермера Клаузе. Если посреди ночи ей приходилось вставать в туалет, холод ледяных половиц просачивался сквозь носки, и Кристина дрожала как осиновый лист, пока не возвращалась в постель под несколько покрывал. Пищи зимой, в отсутствие свежих овощей, козьего молока и куриных яиц, тоже недоставало. Теперь Кристина и ее мать остались без работы, и отныне она будет просыпаться не только в студеном доме, но и голодной.

Она закусила губу и отвернулась от окна. Узнать бы, когда Исаак прочтет ее записку. Девушка подошла к буфету и вынула восемь столовых тарелок. Сегодня по крайней мере в доме была еда.