Слово о сыновьях

РЕЮТ КРАСНЫЕ ФЛАГИ

Приближался большой праздник советских людей — XXV годовщина Великой Октябрьской социалистической революции.

Молодогвардейцы решили в этот день еще и еще раз доказать врагу, что советские люди даже в невероятно трудных условиях не теряют присутствия духа.

За две недели до годовщины Боря обратился ко мне с просьбой.

— Мама, ты можешь дать мне старую простыню? Только ее надо покрасить в красный цвет…

— Зачем она тебе?

— Понимаешь, мамочка, скоро будем отмечать годовщину Октября. Штаб решил вывесить в этот день флаги.

— Простыню я найду. А вот краску…

— Постарайся, мамочка.

И я постаралась. Неподалеку от нас жила женщина, которая еще до прихода немцев красила одежду. Вот я и направилась к ней.

— Что вам нужно покрасить? — Мне показалось, что женщина насторожилась. — Лучше бы принесли мне материю, платье, юбку или что у вас там… Я бы покрасила. Дорого не возьму. Принесите кувшин молока да пышку в придачу.

Пришлось выкручиваться.

— Да краска не мне нужна, знакомой одной, — говорю я. — Сама она болеет, далеко идти не может, вот и попросила меня.

— Туго теперь с красками, — жалуется красильщица. — Ладно, я небольшой запасец сделала. Так и быть, продам тебе один порошок… Красный, говоришь? — спрашивает она таким тоном, будто догадывается о наших с Борей намерениях.

Я благодарю и, рассчитавшись, поспешно ухожу.

Ночью, когда из комнаты квартирантов доносился могучий храп, я вскипятила воду и покрасила простыню. А утром Боря унес ее.

В канун праздника, уходя с товарищами в Первомайку, Боря сказал мне:

— Мама, ты меня не жди. У нас будет маленькая вечеринка.

Я всматриваюсь в его большие голубые глаза, в открытое лицо и стараюсь понять: правду говорит или успокаивает меня? Боря старается избежать моего пристального взгляда, чмокает в щеку и стремительно выходит из дому. Хлопнула калитка. Кругом стало тихо.

Ночь надвигается быстро. Холодная, ветреная ноябрьская ночь. Я зажигаю коптилку. Окна усеяны мелкими дождевыми каплями. На улице слякоть и беспросветная темь. В комнате за стеной еще гогочут немцы. Но вот и они утихомирились. Кто-то храпит — даже стены вздрагивают. Потрескивает фитиль коптилки, и легкие ажурные тени, разбегаясь, пугливо жмутся по углам.

Я сижу на кровати, дожидаясь сына, и прислушиваюсь к каждому шороху. За окном по-прежнему шумит ветер, мелкий дождь стучит в стекла. Догорев, гаснет фитиль, и плотная тяжелая темнота обступает меня. Я прикасаюсь головой к подушке, и тревожный сон заставляет забыть все…

Просыпаюсь от легкого стука. В темноте белеет пустая постель Бориса.

— Мама, открой скорее, — слышится горячий шепот за дверью.

Входит Борис. Радостно обнимаю его. Он весь мокрый, в грязи, но, прижавшись ко мне, восхищенно говорит:

— Ох и поработали мы сегодня! Ты утром пораньше пойди в город и посмотри. Завтра ведь большой праздник.

Через несколько минут уже слышится его ровное дыхание.

Я почистила пиджак Бориса, простирала брюки и повесила их у горячей печки, чтобы к утру высохли.

За окном медленно занимается поздний осенний рассвет. Я уже не ложусь. Наскоро поев, спешу в город.

Дождь уже перестал. На улицах необычное для такого раннего часа оживление. Из поселков, слободок, хуторов люди по грязи пробираются к центру города. Поднявшись на гору, я увидела здание бывшего райпотребсоюза, где недавно работала, и остановилась. На крыше гордо развевался на ветру красный флаг.

Люди, удивленные и обрадованные, шли дальше, к школе имени Ворошилова, над которой развевалось самое большое красное полотнище. Здесь, внизу у лестницы, собралась целая толпа. На стене размашисто, с восклицательным знаком выведено: «Заминировано!»

Полицейские с белыми повязками на рукавах мечутся вокруг здания, но никто из них не осмеливается подняться на чердак. А красный флаг, словно поддразнивая их, весело реет на ветру, горит алым цветом.

— Голубчики, родненькие, да кто же это порадовал нас ради такого дня? — сквозь слезы радости приговаривает стоящая позади меня женщина.

Словно перекликаясь, приветственно машут друг другу флаги с аптеки, шахты № 1-бис, с самого высокого дерева в парке. К заборам, телеграфным столбам и фасадам тоже прибиты маленькие флажки. Они алеют повсюду, как цветы, и оттого пасмурный день кажется веселым, солнечным.

Полицейские и немцы, прибывшие из комендатуры, злобно срывают флаги, разгоняют народ. Люди нехотя расходятся, не переставая оглядываться.

Весь день над школой гордо реял флаг, радуя взоры советских людей. Только к вечеру немцы привезли откуда-то минеров, и те осмелились пройти на чердак… к пустой консервной банке, опутанной для видимости проводами.

— А мы вчера Москву слушали, — таинственно сообщил нам Боря за ужином. — Немцы скоро получат крепко по зубам. Вот увидите.

Действительно, каждый новый день приносил ободряющие вести, которые с молниеносной быстротой разносились по городу. Из дома в дом передавали, что неизвестный отряд партизан взорвал немецкий эшелон, направляющийся на фронт, что на Ворошиловградском шоссе подорвалась на мине немецкая штабная машина и три офицера убиты.

Немцы, стоявшие в городе, заметно приуныли, усилили охрану, опасаясь нападения вездесущих партизан.

Но самым радостным для нас и ошеломляющим для оккупантов было известие о победе Красной Армии под Сталинградом. Всю ночь напролет трудились молодогвардейцы. А на утро фасады домов, заборы, столбы белели листовками.

Боря пришел домой под утро, усталый, грязный, но счастливый. Закрыв на крючок дверь, он протянул мне сложенный вчетверо листок бумаги.

— Почитай, только потом сожги, — и, раздевшись, повалился на постель.

Воодушевленные победой наших войск под Сталинградом, молодогвардейцы стали деятельно готовиться к приходу Красной Армии.