Слово о сыновьях

ЛУЧШЕ СМЕРТЬ В БОРЬБЕ, ЧЕМ ЖИЗНЬ В НЕВОЛЕ

Каждый день относили мы передачу Борису. Долгие, томительные часы простаивали на морозе у ворот полиции, ожидая, пока, наконец, полицейские соизволят принять продукты. Обращались они с нами бесцеремонно: избивали прикладами, выталкивали со двора на улицу. Часто мы видели, как во двор въезжали подводы с награбленным у населения добром и полицейские, побросав дела, накидывались на добычу. При этом они ссорились и даже дрались. В таких случаях появлялись начальник полиции Соликовский и его помощник Захаров. Они отбирали себе лучшие вещи, а остальные бросали полицейским, как собакам кости.

Если долго не принимали передач, ожидающие с насмешкой говорили:

— Видно, опять из-за добра грызутся.

Из всего, что мы приносили детям, только самая малая толика доходила до них. Полицейские бесцеремонно забирали себе продукты и теплые вещи. На наши протесты они нахально отвечали:

— Нехай будут довольны тем, что им дают. Нам тоже жить охота.

В записке, которую Боре удалось передать с пустой посудой, он писал:

Боря старался успокоить нас и умалчивал о тех муках и надругательствах, которые ему пришлось перенести. Но мы узнали о них. И вот как.

В один из январских дней мы долго стояли у закрытых ворот, поджидая, когда выйдет полицейский и возьмет у нас передачу. Мороз был до 30 градусов, ветер обжигал лицо, башмаки примерзали к мостовой. Продрогшие насквозь, мы от нетерпения стучали, напоминая о себе. Наконец, вышел полицейский и, злобно усмехнувшись, сказал:

— Чего стучите? Не до еды им теперь. Без сознания лежат.

Ох, нелегко нам было слышать эти страшные слова! Но страшнее всего было то, что полицейский говорил правду. В этом мы убедились на другой день.

Таисии Павловне, матери Жени Шепелева, велели пройти вглубь тюрьмы. Чего только мы не передумали, дожидаясь ее! Через час ее вытолкнули на улицу бледную, избитую. Оправившись немного, она, глотая слезы, стала рассказывать:

— Ввели меня в комнату. Бросился ко мне немец с нагайкой в руках, сует в лицо записку Жени и орет: «Кто разрешайт? Убить надо… Твой сын партизан». Потом ударил меня нагайкой по спине. Хотел по лицу, да я рукой прикрылась. Потом немец сел за стол и мне тоже велел сесть. Смотрю, у стола стоит и переводчик, продажная шкура — Шурка Рейбанд. Его-то я раньше и не приметила. Шурка говорит: «Ты должна рассказать всю правду о сыне, о партизанах, где они находятся, их фамилии. Если будешь молчать, худо будет и тебе, и сыну твоему».

Ну что я могла им сказать? Говорю, ничего я не знаю, никаких партизан сроду не видела. Немец еще несколько раз нагайкой ударил, а потом, вот, вытолкал. Звери они! Если с нами так, то что они с нашими-то делают! Господи, господи…

Однажды к нам вышел сам начальник полиции Соликовский. Огромного роста, жирный, с заплывшими, как у свиньи, глазками, с нагайкой в руках, наглый и самоуверенный, он был отвратителен.

Презрительно выслушав жалобы матерей о том, что теплые вещи часто не доходят до арестованных, Соликовский визгливым голосом закричал:

— Ничего не принимать!.. Щенки большевистские, партизаны. Им не теплые вещи, а лед в камеры. — И, повернувшись к Бондаревой, накинулся на нее: — Это твоя дочь дала свою косынку вывесить вместо флага? Ишь, какая героиня! Теперь ей холодно? Ой, ой!.. Бороться с нами захотели? Молокососы! Придется самим головой поплатиться, — он злобно щелкнул нагайкой и ушел.

Натолкнувшись на железное упорство арестованных молодогвардейцев, немцы подвергли их невероятным пыткам и истязаниям. Нашим детям загоняли под ногти иголки, выжигали раскаленным железом на спине и животе пятиконечную звезду, выламывали кости, отрезали груди у девушек, выкалывали глаза.

Трудно говорить об этом мне, матери. Но пусть все знают, какими извергами были те, кто пытал наших дорогих детей, и какими стойкими оказались комсомольцы-подпольщики. Молодогвардейцы сдержали клятву и в страшных фашистских застенках, измученные и обессиленные, ни одним словом, ни одним жестом не нарушили ее. «Лучше смерть в борьбе, чем жизнь в неволе!» — писали они в своей первой листовке, и сами пошли на смерть, но не покорились.

А потерявшие человеческий облик фашисты не преминули поживиться на своих жертвах. На второй день после ареста Анатолия Таисия Прокофьевна увидела полушубок сына на одном из полицейских. На другом я узнала пальто Бориса.

Тяжелые дни, которые нельзя передать словами, полные тревоги за судьбу своих детей, переживали мы. Не зная, что предпринять для облегчения их участи, мы к тому же и бессильны были что-либо сделать. Таисия Прокофьевна, мать Анатолия, узнав, что в полиции работает следователем ее кум, решила пойти к нему домой — узнать, что ожидает наших детей. Но он не пожелал с ней разговаривать.

— Куда ты смотрела? Не видела, где сын пропадает! Может, еще скажешь, не знала, что он партизан? Сама теперь и расхлебывай. Только несдобровать им!

Мы понимали, что только взяткой можем добиться хоть слова о наших детях. Каждый день по дороге в полицию я проходила мимо дома, в котором жила тетя Кати Хайруллиной.

У нее на квартире поселился полицейский, и, чтобы выпытать некоторые сведения о Борисе, Катя каждый день приходила сюда и приносила полицейскому сметану, молоко. Ей удалось узнать, что Борис сидит в маленькой холодной камере, разделенной на две части. Во второй половине находился арестованный коммунист Лютиков. Катя хорошо знала Лютикова и старалась устроить передачи ему и Борису. Полицейский охотно брал продукты, табак, теплые вещи. Но доходили ли они до них — мы так и не знаем.

С каждым днем артиллерийский гул слышался все ближе. Советские войска уже взяли город Каменск и подходили к Большому Суходолу. Все чаще появлялись над Краснодоном самолеты с красными звездами на крыльях. Они бомбили немецкие эшелоны, склады, железнодорожные пути.

Чувствуя приближающийся час расплаты, немцы без разбора хватали юношей и девушек и бросали их в тюрьму. Все больше матерей приходило по утрам к зданию полиции.

Шестнадцатого января 1943 года я совсем уже собралась было идти к тюрьме, как вдруг в комнату ввалились двое полицейских. Они принялись ворошить наши вещи; разбросали постели, вспороли матрацы, перетрясли чемоданы, забрали все, что им приглянулось, и ушли. Один из них, с отекшим лицом пьяницы, со шрамом на правой щеке, кинул мне с порога:

— Ну и сын у вас!.. — и, дико вытаращив глаза, скрипнул зубами.

Едва закрылась за ними дверь, как ко мне прибежала встревоженная мать Толи Попова. Оказывается, и у них шарили полицейские. Почувствовав что-то недоброе, мы взяли корзины с продуктами и поспешили в полицию. По дороге я забежала к Катиной тете и по строгим горестным лицам поняла, что случилось непоправимое. Не сдержав рыданий, всхлипывая, Катя бросилась ко мне, и, прижимаясь мокрой щекой, с трудом выдохнула страшные слова:

— Бори уже нет…

В глазах у меня потемнело. Привалившись плечом к стене, я едва удержалась на ногах. «Нет? Моего сына?.. Моего Бори?.. Что они с ним сделали?» И вдруг страстное желание увидеть его хоть мертвого захлестнуло меня. Я оттолкнулась от стены и, не помня себя, помчалась в полицию.

Там у закрытых ворот толпились женщины. Передач не принимали. На стене белела какая-то бумажка. К ней подходили матери, что-то выискивали и с плачем отходили. Словно в тумане, подошла и я. «Список отправленных в Ворошиловград», — прочитала я расплывающиеся буквы. Дальше шли фамилии.

«Борис Главан…»

— Сыночек мой!.. — только и сказала я и, чтобы не упасть, придержалась за стену.

Не помню, как шла домой, не помню, как вошла в комнату, ничего не помню… Когда я открыла дверь и муж увидел у меня в руках нетронутую корзинку с продуктами, он все понял.

Потрясенная горем, я двигалась, как во сне. Я ничего не видела, я ни о чем не думала… «Боря! Боря! Сыночек! Что они с тобой сделали?» — только и было у меня в голове. Вдруг мы услышали плач в соседнем доме. И тогда я припомнила, что в роковом списке, вывешенном на здании полиции, рядом с именем Бориса стояли имена его боевых друзей — Толи Попова и Жени Шепелева.

Меня невольно потянуло к Поповым. Муж, не отпускавший никуда меня одну, пошел со мной. Но не успели мы войти в дом Поповых, как раздался стук и в комнату ввалились два полицейских.

— Что за сборище? Разойдись! — закричал один из них. — Ваши документы, — обратился он к мужу. — А ты — вон отсюда! — прикрикнул он на меня и вытолкнул за дверь.

Из нашего дома прибежала за мной племянница.

— Тетя Зина, опять полицейские за вещами пришли, — встревоженно сказала она.

— Что вам еще нужно? — в отчаянии спросила я орудовавших в комнате полицейских.

— Это не нам… Это вашему сыну нужно, — осклабившись, ответил один из них. — Его в Германию отправляют… И вот ждут одежонку в Ворошиловграде.

— Почему же нам об этом не сказали?

— Начальству виднее, — усмехнулся он.

Вскоре мы узнали, что вся эта история с отправкой наших детей в Германию была ложью, придуманной для того, чтобы замести следы преступлений и оправдать грабежи, которые совершали полицейские.

Поздно вечером шестнадцатого января к нам постучала Катина тетя.

— Вы знаете, — начала она сквозь слезы, — мой постоялец нахлестался, как зюзя. Вылез из-за стола и спрашивает меня: «Чего нос повесила? Эх, ты… Хочешь, новость скажу?.. Только смотри, не проболтайся, а то худо будет…» Усмехнулся и прищелкнул пальцем: «Ну, так вот… вашего Бориса и всех этих молокососов, как их… молодогвардейцев вчера на тот свет отправили… Живыми в шахту сбросили…»

— Сыночек! — жгучая боль пронзила мне сердце.

Казалось, оно не выдержит, остановится. Большое материнское горе, горе матери, у которой палачи отняли сына, поглотило меня, завладело моими мыслями и чувствами. Я потеряла всякий интерес к жизни. Все стало безразличным, ненужным. Только одно желание цепко жило во мне — увидеть сына. Мертвого, изуродованного, только бы увидеть… Больше мне ничего не было нужно. Но пробраться и шахте № 5, куда сбросили казненных молодогвардейцев, нам всем не удавалось.

Позднее мы узнали от одного парня, который тоже был посажен в то время в тюрьму, о последнем дне молодогвардейцев. Пятнадцатого января вечером нашим истерзанным детям объявили, что их отправляют в Германию. Но когда во дворе тюрьмы появилась грузовая автомашина с пьяными полицейскими, молодогвардейцы поняли, что наступил их смертный час. Ульяна Громова азбукой Морзе передала во все камеры последний приказ штаба:

«Последний приказ… Скоро повезут нас на казнь. Нас повезут по улицам города… Держаться перед смертью будем так, как жили, — мужественно. По дороге запоем любимую песню Ильича: «Замучен тяжелой неволей».

В эти последние минуты своей жизни молодогвардейцы не забывали о героической смерти тридцати двух шахтеров, умиравших с пением «Интернационала».

В морозную январскую ночь шли по Краснодону немецкие машины с обреченными на казнь, но непокоренными молодогвардейцами. В прозрачном студеном воздухе величественно и страшно звучало: