Слово о сыновьях

В ЦАРЬГРАД

Лето 1919 года. На необъятных просторах России полыхает пожар гражданской войны. В жестоких боях с белогвардейцами и интервентами утверждается народная власть — власть Советов.

В то незабываемое лето я ехала навстречу новой, неизвестной жизни — на родину мужа, в Молдавию.

С Григорием Амвросиевичем Главаном я познакомилась в Севастополе, куда наша семья переехала из Петрограда для лечения тяжело больной матери. Врачи уверяли, что южный климат может благотворно повлиять на лечение. И, действительно, матери вскоре стало лучше.

Здесь, в шумном южном городе — русской военной крепости на Черном море, — я подружилась с высоким статным артиллеристом Григорием Главаном, служившим тогда в береговой охране Севастополя. Мы полюбили друг друга и собирались пожениться. Война безжалостно разрушила наши планы, надолго разлучила, заставив жить в тревоге и неизвестности.

Но вот, кажется, все невзгоды позади. Мы опять вместе. В стареньком, поскрипывающем и позвякивающем поезде едем мы по не знакомой мне земле.

В вагоне тесно и душно. Я стою у открытого окна и жадно гляжу на мелькающие за окном пейзажи нового края, где мне придется жить. Степь, изрезанная холмами и лощинами, редкие перелески, поля, напоминающие своей пестротой лоскутное одеяло, виноградники на склонах. Узкие длинные полоски кукурузы и подсолнуха близко подступают к железнодорожному полотну. Цветущий, в желтом венчике, подсолнух старательно заглядывает в лицо солнцу; привольно шумит на ветру раскидистая кукуруза, поблескивая глянцем листьев.

Наш поезд то ныряет вниз, то, тяжело дыша, карабкается вверх по склону. И опять в знойном мареве плывет перед глазами волнистая степь.

Мне немного грустно. Позади остались девичьи годы, привычная жизнь, родные места. Впереди — неизвестность.

На душе горько и оттого, что на пограничной станции нас как большевиков задержали румынские военные, и я впервые услышала страшное слово — сигуранца[1].

Муж с трудом добился разрешения следовать дальше. Встреча с румынскими пограничниками оставила на душе горький осадок.

— Ты не волнуйся, они скоро уйдут из Бессарабии, — успокаивает меня Григорий Амвросиевич. — Непременно уйдут. Они самому Ленину обещали.

Что ж, обещали — значит, должны уйти.

— Уже Дрокия близко, — определяет Григорий Амвросиевич по знакомым ему с детства приметам.

Вскоре впереди показались белые домики, затерявшиеся среди густо разросшихся вишен и акаций. Поезд остановился у темного кирпичного здания вокзала, и пассажиры, спеша и толкаясь, стали выходить из вагонов.

— Вот мы и дома, — радостно сказал муж, сойдя на перрон. — Теперь до Царьграда рукой подать.

По перрону веселой гурьбой прогуливались парни и девушки. Они над чем-то подшучивали, смеялись. Или, смолкнув, сосредоточенно лузгали семечки. В лучах заходящего солнца на их лицах играл розовый отсвет, и оттого они казались еще более юными и свежими. Когда поезд, дав прощальный гудок, скрылся за поворотом, молодежь стала с песнями расходиться по домам. Оказывается, они, по заведенному здесь обычаю, каждый вечер выходят навстречу поезду, чтобы разнообразить время и отдохнуть после трудового дня. В большое молдавское село Царьград, раскинувшееся в трех километрах от станции Дрокия, мы прибыли в сумерках. Природа здесь, на севере Молдавии, не такая пышная и яркая, как на юге Крыма. Редко где увидишь на южном склоне виноградник или фруктовый сад.

Село Царьград утопает в зелени. Белая акация со старым кряжистым комлем и широко раскинувшейся кроной, кудрявая, в мелкой листве вишня с красными бусинками плодов, откуда-то забредший клен, густая поросль сирени — все это плотно обступает дома и зеленой листвой шумит перед окнами.

Мы поселились в маленьком домике в самом центре села. Мать мужа, приехавшая в родное село повидать сына, встретила нас радушно. Три года она не получала от него никаких вестей и все это время терзалась страшной мыслью: уж не погиб ли он на войне? И вот Григорий вернулся. Как же тут не порадоваться матери? Она хлопотливо угощает нас, и слезы радости катятся по ее старческим щекам.

Но после счастливой встречи в первый же день произошла маленькая размолвка. Узнав, что сын женился на городской, старуха окинула меня недобрым взглядом, упрекнула Григория:

— Чего же ты городскую-то в жены взял? Не приживется она здесь. Нежные они больно.

Через день, холодно простившись с нами, она возвратилась к дочери, в соседнее село. Знакомые свекрови изредка передавали мне поклоны от нее. Старуху интересовало одно: не сбежит ли сноха — «городская белоручка», сумеет ли она взять ухват в руки.

Вначале я очень переживала все это, но потом смирилась. Что поделаешь? У свекрови было неверное представление о людях из города. Клятвами и обещаниями ее не убедишь. Потомственная крестьянка привыкла верить не словам, а делу. Забыв о размолвке, я с увлечением принялась за устройство нашего семейного гнезда.