Среди врагов и друзей

ФАМИЛИЯ ЕГО КУЧАВИК

Еще на Большой земле начальник штаба партизанского движения генерал-лейтенант Строкач указывал нам на большое военно-стратегическое значение станции Жилина.

— По этой железной дороге, — говорил он, — гитлеровцы перебрасывают в большом количестве свежие резервы на восточный фронт.

Помимо живой силы фашисты подвозили на фронт по этой дороге танки, автомашины и пушки, изготовленные на оккупированном ими чехословацком заводе «Шкода». На станции Жилина также сортировались военные грузы, поступающие из Венгрии, Румынии, Польши.

Гитлеровцы понимали значение железнодорожного узла и усиленно охраняли его от партизан, причинявших им так много хлопот.

— Начнем с Жилины, — объяснил я своим парашютистам.

Для подрыва железной дороги была выделена специальная группа: комиссар будущего партизанского соединения Рудольф Стой, парашютисты Григорий Мельник, Виктор Богданович, Андрей Гронец и Анатолий Володин.

На хозяйстве мы оставили радистов Дубинину, Маслова и парашютиста Шеверева. В этот же вечер мы вышли на задание. Холодный ветер дул нам в лицо, под ногами похрустывал скованный морозом снег.

Горные склоны, овраги и обрывы давно уже были заметены глубоким снегом. Ветви елей и сосен гнулись под тяжестью причудливых пуховых шапок. Воздух был свежий, бодрящий.

Пересекая лесистые склоны со снежными заносами, взбираясь на крутые подъемы, наша группа пробиралась к железнодорожному полотну.

В полночь, когда движение почти прекратилось, мы вышли на центральную дорогу. К этому времени все порядком устали, но путь по шоссе показался нам отдыхом.

— Перед нами город Жилина, — показал рукой Рудольф Стой. Ему были хорошо известны эти родные сердцу места. Здесь еще в 1936—1937 годах он подымал местных рабочих на забастовки. Здесь он вступил в члены Коммунистической партии Чехословакии, пропагандировал среди рабочих идеи марксизма-ленинизма. Еще перед вылетом Стой рассказывал нам о своем участии в рабочем движении. Тогда он был совсем юношей. Сколько трудностей и невзгод успел испытать этот скромный человек!

Комиссар, не отводя глаз, вглядывался в смутные очертания знакомого ему города. А город спал мертвым сном. Не было видно огней. Он словно спрятался от войны в заснеженном ущелье.

На небольшом мостике у въезда в город мы заметили двух вооруженных людей. Это были гитлеровские часовые. Съежившись от холода, они ходили взад и вперед, постукивая каблуками. Мы благополучно обошли их. Белые маскхалаты делали нас почти неразличимыми на фоне снежных сугробов.

На восточной окраине города виднелись черные полосы железной дороги. Она змеилась далеко на восток, К городу Кошице, а там дальше — к границам нашей Советской Родины.

Как приятно было хоть на миг подумать об этом — о Родине, о родном доме.

— Кажется, пришли к цели, — сказал я.

Здесь, на высотке, вблизи дороги мы залегли. Осталось самое главное — выполнить боевое задание, первое наше задание после приземления на чехословацкой земле.

Гитлеровцы действительно усиленно охраняли эту железнодорожную ветку. Нам было видно, как время от времени взад и вперед курсировала по рельсам небольшая вагонетка с вооруженными людьми. Только при появлении эшелона гитлеровские часовые спрыгивали с нее, убирали ее с рельсов, а после проезда поезда снова водворяли на место и продолжали свое дело.

Подложить мины под рельсы мною было поручено Анатолию Володину и Андрею Гронцу.

Не в первый раз приходилось подкладывать мины под вражеские эшелоны опытному подрывнику Анатолию Володину. Свой боевой путь он прошел в партизанских отрядах Белоруссии.

Выбрав удобный момент, оба подрывника поползли к железнодорожному полотну. Мы остались на высотке для прикрытия отхода минеров в случае их обнаружения противником. Пока минеры устанавливали мины, мы протягивали шнур от электрической машинки.

На помощь подрывникам был направлен Григорий Мельник. Он помог им разрыть промерзшую землю и вложить связки тола. Часовые не появлялись. Когда все было готово, мы залегли на возвышенности, ожидая появления вражеского эшелона. Но эшелон не появлялся.

Ночь была морозная, и чем дольше мы возились с установкой мин, тем больше, казалось, крепчал мороз. Леденящий ветер пронизывал насквозь, и, чтобы не замерзнуть, мы ползали, двигали ногами, толкали друг друга.

Мы могли только мечтать о теплой квартире, вкусной пище. Казалось, никогда больше не придется наслаждаться этими земными благами.

Возле электрической машинки лежал Андрей Гронец, напряженно всматриваясь в железнодорожное полотно. Он думал о том, что совсем близко отсюда Братислава, а там где-то его старики. Как это близко и вместе с тем как далеко!

На железнодорожном полотне появилась вагонетка с часовыми и помчалась в сторону станции.

Наконец мы услышали шум паровоза. Он двигался тяжело, с натугой выдыхая отработанный пар.

— Что-то тяжелое тащит, — прошептал Мельник.

Затаив дыхание, мы следили за железнодорожным полотном.

Поезд приближался. Уже можно было различить, что половину эшелона составляли пассажирские вагоны, а остальную часть — платформы с укрытыми брезентом пушками.

Едва только паровоз оказался напротив нас, я жестом руки подал команду, и Гронец резко крутнул ручку машинки.

Сильный взрыв до самых глубин потряс землю и все вокруг. Было видно, как, тяжело переворачиваясь, летели под откос вагоны.

Небо как будто потемнело. Мы повскакивали со своих насиженных мест и быстро направились к лесу. И только, когда оказались в его чаще, облегченно вздохнули. На душе было легко и радостно. Великаны-деревья кивали ветвями навстречу, будто приветствуя нас.

Мы шли в обратный путь по горным извилистым тропам. Здесь было красиво даже ночью. Небо чистое, как слеза. Звезды ярко сверкали в темно-синей бездне. Словно прямо в глаза нам смотрела Большая Медведица. Она была такой же светлой, кристально чистой, какой я видел ее в детстве. Но что ей до людских горестей и радостей? Видимо, она и знать не хотела о войне.

Луна, заливая все вокруг призрачным, голубоватым светом, ярко освещала нелегкий наш путь.

Под утро мы приближались к селению Сведерник. Вот уже показались в долине очертания домиков.

— А все-же здорово мы сработали, — нарушил тишину Григорий Мельник.

Действительно, операция по подрыву эшелона прошла как нельзя более удачно.

Эшелон был переполнен боеприпасами и гитлеровцами. «Сколько понадобилось бы времени и жертв нашим бойцам там, на фронте, — невольно подумал я, — чтобы уничтожить такое количество фашистов, как мы сейчас одним взрывом».

— Это лишь начало. А сколько нам еще предстоит сделать? — сказал я Мельнику.

— Сделаем, командир, — пробасил тот в ответ.

И я не сомневался в том, что этот коренастый молодой человек с черными усиками сделает все, чтобы выполнить любое боевое задание.

Перед рассветом вокруг потемнело. Небо, которое еще несколько минут тому назад было чистым, затянуло свинцовыми тучами. Повалил большими хлопьями снег.

Вдруг впереди, у поворота дороги, послышался громкий возглас:

— Хенде хох!

Мы увидели немцев.

То ли враг знал, что мы будем двигаться этой дорогой, то ли он обнаружил нас чисто случайно. Раздумывать было некогда.

— Огонь! — крикнул я, и партизаны пустили автоматные очереди по врагу.

Гитлеровцы на некоторое время умолкли. Тем временем мы метнулись в лесную чащу, находящуюся здесь же, рядом. Гитлеровцы снова открыли огонь. Увязая в сугробах, мы пробирались вперед. Каратели шли по пятам. Казалось, они настигали нас.

Дул холодный юго-восточный ветер, и мелкая снежная пыль серебристой пеленой плыла лесом. Она словно помогала нам уходить от преследователей.

Через несколько минут мы забрались на вершину высокой горы, поросшую толстыми деревьями и густым кустарником.

Руки и лица наши были исцарапаны колючими ветками. Выстрелы прекратились.

— Кажется, ушли, — сказал Рудольф Стой.

— Казак не без доли, — пошутил Мельник, и все облегченно вздохнули. Мы расположились на высотке.

Начинало светать. Сквозь деревья виднелся заснеженный ров, тянувшийся далеко вниз.

Но затишье царило недолго.

Не успели мы привести себя в порядок, как в нашу сторону вновь засвистели пули. Немцы пустили в ход пулеметы, и было видно, как они подтягивают вверх свои силы.

— Самое страшное — окружение, — сказал Мельник.

Рудольф Стой залег в удобном месте на возвышенности, стараясь разгадать, что думает предпринимать противник. Рядом с ним в обороне находились Андрей Гронец и Виктор Богданович.

— Нас обходят! — воскликнул кто-то из партизан. Под прикрытием пулеметного огня немцы окружали нас.

Тревожным эхом отражались их выстрелы в сердцах партизан. Ведь нас было мало, а гитлеровцев — несколько десятков.

Мы пока не стреляли, а, приготовив оружие к бою, настороженно наблюдали за врагом.

В верхушках высоких деревьев шумел ветер, порывы его становились все сильнее.

Я хорошо понимал, что держать оборону нам долго не придется. Боеприпасов было мало.

— Русь, партизан, сдавайсь! Вас мальо! — кричал один из гитлеровцев петушиным срывающимся голосом.

«Неужели конец? Ведь мы еще так мало сделали», — стучало в висках.

Как далеко еще мы были сейчас от той настоящей работы, о которой говорил нам перед вылетом начальник штаба партизанского движения Тимофей Амвросиевич Строкач. Мне показалось, что и сейчас на меня смотрят его мудрые, добрые и приветливые глаза. Такие глаза были у моего отца, который всегда верил мне и желал в жизни только хорошего.

Я вспомнил слова генерала: «Сейчас вас одиннадцать, а там должно быть шестьсот, а может быть, и больше. И если вы попадете даже в безвыходное положение, будьте решительны. Хорошо продумайте, взвесьте, а затем действуйте. Вы должны быть там и разведчиками, и мстителями, и агитаторами, организаторами партизанской войны против оккупантов. Условия у вас будут сложные. Враг всеми силами будет стремиться уничтожить вас».

Когда гитлеровцы подползли поближе, мы открыли огонь. Закипела тяжелая и неравная битва.

Временами она стихала, затем снова разгоралась. Особенно донимал нас, не давая поднять головы, станковой пулемет, установленный гитлеровцами внизу, возле толстого дерева.

— Григорий, попробуй пробраться к нему с гранатой, — обратился я к Мельнику.

— Есть, — ответил тот.

Он взял гранату и пополз вниз.

Вскоре мы услышали взрыв. Пулемет замолк. Над деревом тучей взвился дым.

Мельник полз обратно. Его отход мы прикрывали огнем. Оставаться на этом месте дальше было невозможно, и мы решили идти на прорыв.

Это была почти непосильная операция, но иного выхода не было.

Напрягая все силы, мы быстро поползли вниз по заснеженной канаве, бросив перед этим в обе стороны по противотанковой гранате.

Гитлеровцы, видимо, сразу не разгадали нашего маневра. Воспользовавшись временным затишьем, мы чуть ли не кубарем катились вниз.

И тут перед нами показался крутой обрыв. Времени на раздумывание не было, и мы один за другим свалились в эту пропасть.

Опомнились мы на небольшой равнине. Не чувствуя боли от ушибов, устремились дальше. Выстрелы гитлеровцев слышны были далеко позади. У каждого в сердце снова вспыхнул радостный огонек надежды.

Да, радость и грусть всегда ходят рядом.

Как будто в пуховые перины, проваливались мы в снежные сугробы до самого пояса. На всех нас осталось штук десять патронов. Надо было спешить, спешить и спешить.

Гитлеровцы, разобравшись в обстановке, не оставили нас в покое. Они продолжали преследование. Однако мы уже успели пройти до шести километров. Пули свистели высоко над головами.

Вдруг впереди показалась обширная поляна с несколькими домиками на ней. Гитлеровцы приближались. Мы все взмокли от пота, было трудно дышать. Угроза снова нависла над нами.

— Что будем делать? — тревожно спросил комиссар.

Я на минуту остановился. Решить этот вопрос в такой обстановке было нелегко.

Ветер по-прежнему раскачивал высокие деревья. Из труб небольших домиков струился дым, который сразу же подхватывал ветер и уносил вдаль.

«Люди готовят завтрак», — подумал я.

Пулеметная очередь заставила нас прижаться к земле. Деваться было некуда. Мы быстро подбежали к крайнему домику и постучали в дверь.

Открыл нам человек среднего роста. Он вопросительно смотрел на меня и моих товарищей.

— Мы советские партизаны, за нами погоня, — быстро сказал я.

Да и что еще я мог сказать? Все мы были в форме советских офицеров, а красные ленточки, сверкавшие у нас на шапках, подтверждали все это.

Стрельба перенеслась на опушку леса. Это услыхал и хозяин домика.

Слегка побледнев, он на мгновение задумался, потом решительным движением молча открыл дверь и показал рукой на лестницу.

Через несколько секунд мы очутились на чердаке.

— Попали в мышеловку, — тихо выругался Григорий Мельник.

— Может, и так, но если уж умирать, так прежде хоть по одному гитлеровцу хлопнуть надо, — сказал Рудольф Стой.

Я приказал быстро разделить поровну боеприпасы. Было решено беречь один патрон для уничтожения карателей, а второй для себя. Живыми не сдаваться.

— А как же мне? — спросил Анатолий Володин. У него был лишь один патрон.

— Казак без пули, зато казак не без доли, — снова пошутил Григорий Мельник. Даже в эту тяжелую минуту он старался подбодрить товарищей.

Во дворе послышался лай собак, а затем зазвучала немецкая речь. Мы разошлись по чердаку и все взгляды направили на чердачную дверь, в которой с минуты на минуту могли показаться каратели.

Ветер сердито свистел в щелястой крыше чердака, снежная пыль щекотала лицо.

Каждый из нас думал, как поведет себя хозяин дома, не выдаст ли он нас.

«Может, он просто заманил нас на чердак, чтобы отдать в руки фашистам?» — думал я.

В небольшую щель было видно, как гитлеровцы рассыпались по деревне. Их было около сотни.

Ледяной сквозняк пронизывал до костей, но мы не обращали внимания. «Значит, не заметили, что мы зашли в этот дом!» — снова затеплилась у меня надежда на спасение.

Во дворе стоял без фуражки хозяин дома, окруженный карателями, и что-то показывал рукой в сторону леса.

До нас донеслись слова гитлеровского фельдфебеля:

— Не врешь? Мы будем проверять!

Хозяин отрицательно покрутил головой и снова уверенно показал рукой в сторону леса.

Гитлеровцы, толпясь у калитки, вышли со двора. Будто тысячепудовый груз свалился с наших плеч. Мы облегченно вздохнули, не зная, как благодарить этого незнакомого нам простого человека.

И я снова невольно вспомнил мудрый взгляд и доброе лицо генерал-лейтенанта Строкача. Опять всплыли в памяти его слова:

— Будьте решительны, думайте трезво, действуйте смело — и удача будет сопутствовать вам.

Каратели уже оставили деревню, а мы все сидели молча на чердаке, не в силах пошевелиться после таких нечеловеческих усилий и переживаний.

Вскоре послышались шаги хозяина, поднимавшегося по лестнице.

— Содруги, пойдемте в комнату, они ушли, — улыбаясь, сказал он тихим и приятным голосом.

Мы спустились вниз и зашли в маленькую теплую комнату. Один стол, три стула и две кровати — вот и вся ее скромная обстановка. В комнате стоял запах вареной картошки.

— Моя фамилия Кучавик, а зовут меня Йозеф, — представился хозяин, глядя на нас добрыми глазами с лучиками морщинок.

Все мы по очереди крепко пожали маленькую теплую руку Йозефа, не в состоянии произнести ни слова от переполнявшей сердца благодарности.

От хозяина мы узнали, что находимся в деревне Магале.

Давно уже не приходилось нам быть в тепле, и эта скромная, убогая комнатушка показалась всем удивительно уютной и приветливой.

Мы были голодны. Кучавик видел это и первым делом высыпал на тарелку вареный картофель, пригласив нас к столу.

Какими же вкусными показались нам эти «земяки»[7], почти без всякого жира! Подумав немного, хозяин бережно положил на стол еще кусок хлеба, горсть сухарей и, наконец, чай. Завтрак показался нам совсем роскошным.

— А где же ваша семья? — спросил я Кучавика.

— Когда вы полезли на чердак, я отправил жену и ребенка к соседям. Знаете, дети из любопытства могут проболтаться…

Чем дольше беседовали мы с хозяином, тем больше убеждались в том, что это честный, хороший труженик, по-настоящему любящий свой край и поэтому пошедший из-за нас на такой риск.

Мы успели здесь просушить обувь, подремонтировать одежду, а главное — набраться сил.

С большим интересом слушали мы рассказ Кучавика.

— Это вы не первые у меня, содруги, — сообщил он, стеснительно улыбаясь. Видно, этот человек не привык хвастаться.

Еще осенью 1943 года он приютил у себя трех беженцев из концлагеря. В тот вечер на дворе стояла осенняя погода. Земля, напитанная до пределов дождями, дышала туманами. Вечер был темный, мрачный. Вдруг в квартиру Кучавика кто-то постучал.

— Откройте, — умоляюще просил кто-то по-русски.

— А кто вы? — спросил Кучавик.

— Мы из концлагеря.

Кучавик открыл дверь. У порога стояли трое сгорбившихся и до костей промокших людей. Кучавик пропустил их в дом.

Узники были в лагерной одежде, на куртках и пиджаках виднелись номера.

Хозяин накормил беглецов, приютил их. Сердце его сжималось при виде этих худых, изможденных людей. Когда они, поспав до утра, немного набрались сил, один из них, видимо старший по званию, сказал:

— А теперь, дорогой Йозеф, пожелай нам доброго пути.

Все они были русскими офицерами.

Отпустить их в таком виде было невозможно: в лагерной одежде их бы сразу обнаружили. Кучавик вытащил из комода последнюю одежонку и переодел их.

Утром выглянуло солнце. Оно было хотя и осеннее, но приветливое, теплое, как материнская рука, как мысль о Родине. Уходя, товарищи крепко обняли Кучавика и сказали, что когда придет Советская Армия, все узнают, какой он.

— А как их фамилии? — спросил Рудольф Стой.

— Я… забыл, но знаю, что они русские, — ответил Кучавик. — А в 1944 году ко мне тоже пришел один, этого фамилию я помню — Моцнешин Григорий. Он долго жил у меня.

Кучавик рассказал, что Григорий также бежал из концлагеря. До Отечественной войны он работал инженером на одном из заводов Харькова, затем был призван в армию. Получив ранение, отстал от своих и попал в плен.

Однажды Моцнешина вместе с другими военнопленными гитлеровцы гнали на полевые работы. Григорий и еще двое решили бежать. Они отделились от основной колонны и побежали в сторону поля. Охрана открыла огонь. Два товарища Моцнешина были убиты, а ему удалось забежать в густые хлеба. Едва переводя дух, он бежал среди высокой ржи. Лай собак и глухие выстрелы слышались все ближе и ближе. А сил бежать у Моцнешина больше не было. Изнеможенный и обессиленный, он упал. Небо казалось ему безбрежным океаном с разыгравшимся штормом. Огромные волны как будто захлестывали его. В глазах потемнело.

Собаки набросились на лежавшего и начали рвать в клочья. Сквозь собственный крик от нечеловеческой боли он слышал хохот гитлеровцев. Искусанный и избитый до беспамятства, он был брошен в концлагерь. Наступили самые тяжелые для него времена. На его глазах жгли людей, травили их газом, производили над ними всяческие эксперименты.

В первую очередь подлежали варварскому уничтожению те, кто не мог работать. Подходила очередь и к Моцнешину. Словно окаменев, смотрел он на колонны смертников, которых направляли в крематорий. И все же счастье улыбнулось ему.

Вместе с другими военнопленными Моцнешина перевозили в другой концлагерь. Гитлеровцы не успевали сжигать свои жертвы: слишком много они согнали их в концлагерь, крематорий не был рассчитан на такое количество живого материала.

В дороге мысли Моцнешина были заняты одним: или бежать, или же покончить с собой. Переносить издевательства и пытки не было больше сил.

Поезд проезжал по чехословацкой территории. Он мчался через высокий мост. Внизу блестела небольшая речушка. Моцнешин так и не узнал ее названия. Воспользовавшись тем, что конвоиры приоткрыли дверь, Моцнешин выпрыгнул из вагона.

«Теперь все», — мелькнуло в сознании. Чистая случайность спасла ему жизнь. Он повис на ветках большого дерева, росшего над обрывом у моста. Конвоиры открыли огонь в ночную темень, но вскоре прекратили стрельбу, и поезд умчался.

«Что ж, надо бороться, коль остался жив», — подумал Моцнешин, сползая с дерева.

Всю ночь пробирался он лесом. А под утро увидел раскинувшиеся на лесной полянке домики. Голод брал свое. Моцнешин подошел к крайнему домику и встретил хозяина, фамилия которого была Кучавик…

Ровно два месяца находился Моцнешин у Кучавика. А когда узнал, что вблизи действует партизанский отряд, ушел к ним.

Много интересного рассказал нам Йозеф Кучавик. Мы внимательно слушали этого чудесного, душевного человека, и в его лице нам представились многие чехословацкие патриоты, с которыми в это время мы еще не были знакомы.

Наступил вечер. Снег и ветер утихли. За окном синели причудливой формы сугробы, наметенные за день.

Мы попрощались с Кучавиком и двинулись в путь.

Дом Йозефа Кучавика стал для нас желанным и близким убежищем. Сюда партизанские группы заходили обогреться и поесть, выполнив очередную боевую операцию. От Кучавика мы получали ценные разведывательные данные.

Всего в деревне Магале было шесть домиков. Жители их следовали примеру своего соседа. Они охотно принимали партизан, стирали им белье, готовили пищу. Мы назвали Магале партизанской деревней.

Однако длилось это недолго. Об этом позже рассказал нам сам Кучавик.

Метель буйствовала три дня подряд. Казалось, ветер дул одновременно во всех направлениях, бросал из стороны в сторону тучи взвихренного снега. Деревья скрипели и стонали, ветер взвизгивал и завывал в их ветвях, рвал крыши домиков. Ночью этот неуемный шум наводил ужас на карателей. Ведь они знали о том, что вблизи города Маков приземлилась группа партизан-парашютистов.

— Доннерветтер! — в который уже раз ругался майор гестапо Гольф Курт, получивший специальное задание найти и уничтожить парашютистов. И было непонятно, к чему относилось его ругательство: к погоде или к партизанам, которые будто сквозь землю провалились.

Телефонная связь с городом Чадца была перерезана, и майор испытывал такое чувство, будто он и его солдаты находятся где-то на краю света. Опасаясь, что в такую погоду партизаны могут напасть на гестапо, майор Гольф лично занялся проверкой постов. Днем и ночью по улицам сновали облепленные снегом патрули. Майор вновь проанализировал последнюю операцию против партизан, вспомнил сообщение агента о появлении партизан вблизи деревни Сведерник. «Как могло получиться, что опытный разведчик упустил их? — раздраженно подумал он. — Неужели жители села Магале спрятали их?» Эти мысли не давали ему покоя.

И гестаповец решил направить в село Магале лучшего своего агента.

Лазутчик появился в селе под видом русского военнопленного. Местные жители отнеслись к нему с большим сочувствием, внимательно выслушали его рассказ о скитаниях по лагерям, о побеге.

В дом Йозефа Кучавика лазутчик зашел поздно вечером. Не задумываясь, повторил он, как и почему очутился он в этом месте.

Кучавик, как всегда, в первую очередь пригласил гостя к столу, продолжая за ужином беседу.

— А к вам часто заходят такие, как я? — спросил как бы между прочим гость.

— Да, бывает. Куда же им, бедным, деваться? — ответил тот.

Кучавик положил на стол сухари, вскипятил чай.

Гость принялся за еду, но хозяин заметил, что тот ест без особого аппетита.

— Ешьте, ешьте, вы ведь целый день ничего не ели! — заметил Кучавик.

Гость, будто не расслышав его слов, стал с жадностью грызть сухари, запивая их чаем.

Но через некоторое время Кучавик заметил, что гость снова ест будто по необходимости.

— Может, вам земяки сварить? — засуетился он. — Я сейчас…

— Нет, нет, спасибо, я уже наелся, — ответил тот.

«Что-то он мне не нравится», — подумал Кучавик и вспомнил слова комиссара Рудольфа Стоя о возможности засылки провокатора.

Лазутчик тоже понял свою оплошность, заметив, как изменилось к нему отношение хозяина после того, как он отказался от картофеля. И в самом деле, кто же может поверить, что голодный человек, не евший целый день, откажется от еды. И все же провокатор продолжал играть свою роль.

— А партизаны были у вас? — спросил он.

Кучавик насторожился.

— Нет, партизан я не встречал.

— Как жалко, а я ведь хочу попасть к ним.

— Если вы этого хотите, то ищите их в лесу, а не здесь, — ответил Кучавик.

Несмотря на это, лазутчику все же удалось кое о чем разнюхать. Правда, он узнал о посещении деревни партизанами не от Кучавика, а от других местных жителей, но в общем это положения не меняло.

С этими данными на второй день лазутчик спешил к Гольфу Курту. Тот ожидал агента с нетерпением, куря сигарету за сигаретой. Он очень волновался: ведь от успеха операции зависела его карьера. Гольф хорошо понимал слова шефа, что только после уничтожения советских парашютистов будет решен столь затянувшийся вопрос о продвижении его по должности. Он уже представил себя в чине подполковника, и не просто сотрудника гестапо, а начальника.

— Где вы бродите так долго? — набросился он с ругательствами на вошедшего. Тот, словно не замечая ярости своего шефа, стал докладывать. Гольф замолк, с интересом прислушиваясь к каждому слову лазутчика.

Когда тот закончил, глаза гестаповца снова начали наливаться кровью, и вдруг он истерически закричал:

— Но где же, где парашютисты?

На этот вопрос лазутчик ему ответить не смог.

Гольф разразился еще более отборной руганью, стал стучать по столу и наконец хлестнул несколько раз агента по щекам.

«Вот и служи им», — думал про себя лазутчик.

На следующий день в Магале был направлен отряд карателей.

Ворвавшись в дом Кучавика, они долго пытали его, после чего связали и отправили к Гольфу Курту. По дороге Кучавик видел подожженные дома и толпы бредущих жителей — стариков, женщин с детьми. В гестапо от него и позже ничего не добились и, продержав три дня, выпустили. После этого мы потеряли с ним связь. Но до сих пор все из нас, кто остался жить, с большой теплотой вспоминают об этом скромном, простом словаке, человеке большой души и горячего сердца, фамилия которого Кучавик.