Страстоцвет, или Петербургские подоконники

В цветах, источающих зной,

в тяжелоголовых и сонных

цветах — в мириадах и сонмах

цветов, восстающих из гнили земной,

сгущается преображенного тлена

невидимое существо —

текучего запаха демон,

и тянутся пальцы его,

мне в грудь погружаясь, как в пену…

Земля меня тоже впитает,

шипя и пузырясь, —

в песок уходящую жизнь…

Вино дорогое в подвалах, где плесень и сырость,

цветы в состояньи подземном, в прекрасном, на вырост —

все выйдет когда-то наружу,

все в дух обратится.

Вселенная запаха! Примешь ли тленную душу

цветов и цветов очевидца?

Обнимешь ли, гной из себя источая,

всей памятью пьяной небывшего рая?..

Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи,

совсем чужие мне — настолько тяжелы.

И хрупкой форме голос мой не нужен,

когда он напряжен или простужен,

когда он пуст, как темные углы.

Когда в руке цветка трепещет тонкий запах,

то кожа лепестков шершава и груба.

О, где же не стеснен, и где не в жестких лапах,

и где свободен дух от пальцев наших слабых —

от своего свободолюбия раба?

Лишь Роза Времени, что в солнечных часах

вонзает шип стрелообразной тени

в глазную мякоть света, — из растений

лишь Роза Времени у смерти в волосах.

Лишь Роза Времени горит чугунным жаром,

у губ горит невидимая роза —

в бездонных лепестках ее наркоза

эфиром, винным перегаром

отравлено дыханье — воздух мира…

Так Роза Времени пьяна, так ядовита!

Ты стеблем розы, милая, обвита.

Ты, жизнь моя, исколота, но слита

с тебя сосущей болью — хищным стеблем.

Ты — боль сама, и времени сама

еще не распустившаяся тьма,

еще не тот огонь, которым слепнем!

Лепесток на ладони и съежился, и почернел,

как невидимым пламенем тронут…

Он отторжен от розы, несущей живую корону,

он стремится назад к материнскому лону —

но отдельная краткая жизнь — вот природа его

и предел.

Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,

пламя судорог и опаданье

лепестков, шевелящихся в желтых морщинах

страданья…

Словно черви летают они над садами!

Чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,

чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком, —

лишь тому приоткроется рядом —

одиночество розы, куста одиночество, сада.

Одиночество города — ужас его и блокада, —

одиночество родины в неком пространстве пустом.

Жирных цветов ярко-красные рты

влагу прозрачную взгляда

жадно пригубили — не отстранить.

Что же ты, зренье, не радо,

что же не счастливо ты

самой возможностью жить?

Я не смотрю, и опущены веки.

Багровые тени мелькают

хищными вспышками тьмы.

Даже и в памяти не отпускают

кровососущие губы — навеки

жертвы цветов шевелящихся мы.

Преображение в красноголовых,

в отяжеляющих стебли свои

болью и жизнью чужой —

самая чистая форма любви,

освобожденной от жеста и слова,

тела земного, души неземной.

Нечему слиться и не с чем сливаться!

Есть обращение виденья в свет,

судорога перехода,

оборотней бесконечное братство,

вечное сестринство — Смерть и Свобода.

Пир человекоцветов.

Слышу клекот решетки орлиной,

чудный холод чугунных цветов —

тень их листьев легла — паутина

мне на плечи легла, охватила

словно сетью… Хорош ли улов?

О, как ловит нас на созерцаньи

мир теней. Рыболовная снасть

нам раскинута — очерк ли зданья,

голубой ли решетки мерцанье,

льва ли вечно раскрытая пасть.

Приоткрывшийся зев — о, не здесь ли

вход в подземное царство Шеол,

где бы с шорохом легким воскресли

все цветы из металла и жести,

где бы с хрустом проснулся орел,

но зато где бы я обратился

в неподвижно-бесформенный ком,

в слиток тени — и голос мой слился

с гулом пчел над бездомным цветком…

Раздет романтизм до последних пустот.

Что ж дальше, и пальцы проходят свободно

сквозь полую вечность — не так ли, бесплотна,

струится душа и время цветет?

Не там ли, где запах тончайший болот

почти не присутствует в девственных чащах,

где наистерильнейших помыслов наших

почти не касается бремя забот, —

не там ли последний романтик умрет?..

Вода зацвела, застоялась, застыла.

Здесь больше не надо ни воли, ни силы,

ни тайной свободы, ни прочих свобод, —

здесь музыка льется и кровь мою пьет,

как стебель кувшинки, связующий руки,

обвившись вокруг… И, нежданная, в звуке

завяжется боль потому ли, что плод —

в мучительной завязи нового знанья

о мире, до дна оголенном, до срама,

до ямы, до судороги отрицанья…

Здесь ум живой живет, но полудремлет.

Здесь ящерица-мысль недвижна средь камней.

Лиловый зной как бы лелеет землю —

но влажной лилии мне холода пролей!

Как раскаленная больничная палата,

колеблем воздух, выжженный дотла…

Зима была черна. Весна была чревата.

Прохлада в летний день — прохлада лишь бела.

Лишь белые костры кувшинок над водою

врачуют воспаленно — синий дом…

Я окна затворю, глаза мои закрою, —

но все вокруг костры над мыслимым прудом!

Льдяную чистоту и абсолютность цвета

возможно лишь в болоте уберечь.

Цветы в гнилой воде. В стране моей — поэты.

Гниение и жар, но смертный холод — речь.

Да кабы не сиреневая ряска,

открылся бы, извившись червяком,

тяжелый жирный стебель — наша связка

с начальной жижей дна, с ежеминутным днем.

Земную жизнь пройдя до половины…

(Перевод с итальянского)

Земную жизнь пройдя до середины,

споткнулась память. Опрокинулся и замер

лес, погруженный в синеву.

Из опрокинутой корзины

струятся ягоды с туманными глазами,

из глаз скрываются в траву…

Черника-смерть! Твой отсвет голубиный

потерян в россыпях росы, неосязаем

твой привкус сырости, твой призрак наяву.

Но кровоточит мякоть сердцевины —

прилипла к небу, стала голосами,

с какими в памяти раздавленной живу.

Для неродившейся души что горше похвалы?

что порицания тяжеле?

В нас качеств нет, ни света нет, ни мглы —

лишь брезжит еле-еле

бесформенный комок на острие иглы…

О сердце-бабочка, мы живы ль в самом деле?

Или настолько, сердце, слаб твой однодневный взлет —

слабее крылий трепетанья

прозрачной бабочки, что как бы не живет,

лишь ветра чувствует дыханье?

На беспорядочном пути то крен, то поворот —

не все ль равно? Зачем ей расстоянье?

И ты не спрашивай, зачем летаешь кувырком,

зачем в паденьи угловатом

опору ищешь ты, как будто строишь дом

из воздуха и аромата

расплавленного меда над цветком…

Но крыша, Господи, прозрачна и крылата!

Блаженна рассеянность в бывшем саду,

и слабая память блаженна…

Оно и прекрасно, что все постепенно

исходит, как пар изо рта, —

и те, кого ждал я, — их больше не жду,

и те, кого помню, — они сокровенны,

как скрыт механизм крепостного моста

под скользкой брусчаткой под именем Бренны.

И мост не подымется больше, и мест,

какие казались людьми,

здесь больше не встречу… И душу возьми,

о сад одинокий мой, крест.

Когда бы собрание просто дерев,

неловкие груды камней —

все было бы легче, и небо светлей —

а не отворившийся зев,

где туч не усмотришь, не то чтобы звезд

или Елисейских полей.

Кто знает, какой из ничтожных забот,

какой из хозяйственных нужд

обязан духовностью взгляд?

Посмотришь: твой спутник, казалось бы, чужд

обыденной жизни, касаясь, как сад,

ветвями до нежных высот.

Посмотришь: лицо его оживлено

извилистым деревом мысли его,

и внутренне листья дрожат —

не путник в троллейбусе, но существо,

рожденное в доме дриад,

глядит на дома и деревья в окно,

скользящие плоско назад.

Посмотришь: глаза его там, на стекле,

наполнены скорбью, текут

почти без причины, почти…

Не спрашивай, что опечалило, — труд

напрасный… А спросишь — прости,

когда промолчит он в ответ.

В томленье попутчика, в муке пути

причины возвышенной нет,

как дереву слова на этой земле,

как мысли, что вьется движенью вослед,

нет силы возвысить униженный бред,

ни дальней дорогой брести.

Окно заложили. Устроили в нише ковчег

для книг переплетных, для певчей бумаги.

Я, кажется, помню, как медленно реяли маки,

как падал на них ослепительный снег.

Страдание — ты говоришь — это литература,

вживленная в печень прохладой своих проводов.

Но как же я помню страду приношенья плодов,

и жар пожирающий, и черноту смолокура.

О, вязкая тьма, шевелясь, обтекает ступни.

Мне страшно, и струны древесных волокон

смотри как шипят, — посмотри на деревья из окон,

давно упраздненных. Ограда. Брандмауэр. Пни.

На опийном поле я, кажется, плавал собакой,

по зернышкам ночи гремел, отзываясь костьми

на голос Хозяина: вот он я! Весь я! Возьми

для песьего дела, для травли души над бумагой.

Но тихо, и длинно, и не узнавая глядит…

Да! Больше не жду гармонической спайки.

Да, выстрадал жажду молчать и молчать без утайки,

уставясь на пыльный цветок между пальцев твоих.

Ты видишь разрыв между словом и тысячью судеб?

Я вижу: нарцисс высыхает, нарцисс

на стебле высоком так тягостно тянется вниз,

так долго себя сохраняя в надежде и чуде.

Паранойя цветов. Запрокинуты головы. Пар

лепестки ледяные окутал.

Но проснись проступающим утром,

свесив ноги с простуженных нар, —

в подоконник упрешься, в качанье

черных лопастей-листьев,

над землею замрешь безначальной,

над горшечною глиной повиснув.

Я бы сгрудился в горстке золою,

но смешали с полетом спросонья,

и лечу над горчичной землею,

что горчичник, горю под ладонью.

Ты летишь. Просыпаюсь и комкаю простынь. В окно

входят длинные казни растений.

Я бы — сломанной ветки мгновенней!

Словом, тихо в лечебнице, лампочкой озарено.

Знаешь, божьей травы корневище

так во сне и кричит или с койки

на пол падает, под полом рыщет

и летает, летает. И в лампу, в осколки.

Я бы врос головою в подушку,

с нарастающим кашлем срастился, —

но казенную подать подушно

кто заплатит за чудо российства?

Где горохом и дробью под пятками доски дрожат

и художества холода в окнах,

где надломленный стебель изогнут,

как земля на чужих рубежах, —

только этой, из дыр садоводства,

только бывшей земли шевеленье

согревает халатом сиротства,

пеленает колени шинелью.

Наступает счастье

Плоть цветов усохла

свитые пелены из пепла —

до них невозможно коснуться

Царит вечер цветов

наполненный сухим потрескиванием

и отсутствием запахов

Люди передвигаются стоя

как вазы с цветами-аскетами

Сожаление о них недолго:

все народ спокойный, ко всему привычный

Ровные холмы — дыхание

и движение по гребню в открытом автомобиле

четверо нас

медленно едем

почти не едем

За всю дорогу ничего

вокруг нас не переменяется

Ко мне обращаются

Я отвечаю

Два озера-хранилища тишины

две створки одной раковины

две створки жемчужницы

сближаясь

Я спрашиваю и счастлив слыша не мой голос

Полное достоинства чередование

вопросов и ответов

Голоса ровные, лишены интонации

разговор двух отражающих плоскостей

между ними долго рассыпается

сухая голова астры

Так в пустоте вертятся мягкие колеса

и теплая пыль вращается вокруг солнца

и вокруг нас ничего не переменяется

пока едем

церковьцерковьцерковь

заходим в одну останавливаясь

Здесь собрались неповоротливые большеротые

георгины

грубооранжевые панычи

мальвы

В алтаре — РОЗА

Феокритова роза, не фетовская

Такая, как они были в бытии неокультуренном

отличимая от шиповника

разве хрупкостью материи и дрожью света

вдоль непрерывной дрожащей хрупкой

подвижной

границы лепестков и воздуха

Теокритова роза — не фетовская

Происходит литургия цветов

исповедь цветов

цветов причастие и перерождение

счастливое забвение

ботаники и морфологии

генетики и почвы

Мы стоим и выходим

мы стоим и усаживаемся в автомобиль

мы стоим и мысленно едем по гребню

но по коже наших тел

и по нашей одежде

долго еще плавают

пятна теплого цвета

пятна, чьи очертания подобны материкам

Во дни поминовения минут,

в себя вместивших жизнь десятилетий,

не я шепчу: вернитесь! Это ветер

сухими письмами шуршит, которых не прочтут,

чужими жизнями, которым не ответим…

О, если бы земля прияла их под спуд

и успокоила, — мы знали бы: не встретим

безмолвных лиц и голосов безлицых

во книгах-кладбищах, во дневниках-гробницах.

Во дни, когда во мне заговорят

ушедшие, — но глухо и незряче, — не я отвечу им,

лишь ветер, ветер плачет,

да в горлах жестяных грохочут и хрипят

комки застывших слез — но в таянье горячих…

Во дни, когда тепло войдет в меня, как яд, —

тепло дыханья всех, чей голос был утрачен,

чей опыт пережит, чей беглый высох почерк, —

в такие дни, в такие дни и ночи

я только память их, могильный камень, сад.