Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Глава двадцатая. Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…

В главе о семействе лилейных суеверный Гесдерфер не дает никаких сведений относительно культуры асфоделей, поэтому обратимся к Словарю Брокгауза и Ефрона.

«Асфодель (Asphodelus L.). Виды этого рода, числом около 20, дико растущие в присредиземных странах, почти все суть многолетники, красивые травянистые растения, без луковицы, с толстыми корневищами, усаженными продолговатыми шишками; линейные или желобчатые листья все прикорневые; простой или ветвистый безлистный стебель несет на конце довольно крупные цветы, белые, реже желтые, иногда с пурпуровыми полосами, собранные в кисти или колос. Чаще других попадаются в Южной Европе дико и часто разводятся в горшках А. белый, с неветвистым стеблем, и А. ветвистый. У обоих видов корневище несет много шишек, или клубней, снаружи черных, внутри белых, мясистых и сочных, содержащих много крахмала и сахара, значительно более, чем сахарный тростник. Во Франции из этих клубней добывают спирт. Асфодельный спирт чист, без примеси сивушного масла и сохраняет свойственный растению аромат. В Испании и Греции оба названных вида занимают иногда большие пространства на влажных лугах, кажущихся во время цветения как бы покрытыми снегом; клубни употребляют в пищу».

Ну надо же — в пищу… С каким нескрываемым ужасом и отвращением отверг Макс Гесдерфер предложение превратить божественную лилию в огородный овощ! А между тем почти в то же самое время эгофутурист Игорь-Северянин — певец отнюдь не смерти, а всех утонченных радостей жизни — составляет целое меню из цветов, вооружившись «новорусским» лозунгом: «Пора популярить изыски».

Решив не комментировать в стихах ничего, что не относилось бы к растительному миру, здесь я вынужденно делаю исключение. «Латинские термины» в первой строфе суть не ботанические названия, а имена героев двух разных опер. Внимание: между ними — русский предлог!

Рис. 82. Сирень обыкновенная

Ну и так далее, стихотворение достаточно известно, нужды нет цитировать его до конца. Оно скорее изобретательно, чем кощунственно. Да и что такое вообще есть русская смекалка? Строго говоря, это умение употребить любую вещь не по ее прямому назначению. Игорь-Северянин, без сомнения, с лихвой наделен был этим национальным качеством. К тому же, как ребенок, любил все яркое и тянул в рот что ни попадя.

Зато у него было другое, и уже несомненное, достоинство: он был нежен к своим старым друзьям и никогда не свергал единожды воздвигнутых кумиров. Северянин боготворил Мирру Лохвицкую и после ее смерти стал внимателен к ее младшей сестре Надежде.

Надежда Александровна Бучинская (Тэффи) и Игорь Васильевич Лотарев (Игорь-Северянин) в эмиграции поддерживали переписку (Франция — Эстония), обменивались новыми книгами. В начале 1920-х Северянин послал в Париж свой новый сборник — «Вервэна», и Тэффи в ответном послании назвала «Вервэну» «очаровательной». Вервэна, модная в начале века душистая вербена, запах которой так любила златокосая невеста Александра Блока… Игорь-Северянин тоже находил аромат вербены тонким и изысканным — сравнимым, по его мнению, с острым запахом устриц. Вербена и устрицы — два лейтмотива вышедшего в 1920 году в Юрьеве сборника, построенного на переплетении этих странных образов.

Какие богатые рифмы дарил этот скромный цветок: «вдохновенно», «сокровенно», «Равенна»… (С ними вровень стоит только одна «устричная»: «…острые устрицы… в голове заратустрятся».) И какие изысканные тропы: «объятые вервэновой печалью»; «ночью, вервэной ужаленной»; «о, женщина, с душой вервэновейною» и проч., и проч. И, как всегда, восхищение красотой вызывало у неисправимого «грезэра» желание обладать ею — всецело, без остатка, пусть даже самым варварским способом.

Поистине царский пир ароматов, чувств и красок устроил простенький цветок в честь экс-короля русских поэтов! Короля в изгнании… Впрочем, простолюдинка-вербена, попав в свиту Игоря-Северянина, изменила свое имя на более пышное — стала вервэной. Русская вербена, в отличие от вербы, происходит от французского слова verveine; латинская же verbena означает ветви лавра, а этимологически — побои розгами. А вот если произнести по-северянински, с его излюбленным э в середине слова, то в стихах заструится «вервэновей-ный шелк» и ненужные гимназические ассоциации рассеются без следа.

Тоскующий и стареющий в эмиграции поэт воспел разноцветные зонтики душистой «вервэны», но почему-то самый частый спутник вербены левкой вызывал у него только раздражение. Нужно было скомпрометировать невинный цветок, извлечь его из романтического контекста, поскольку Северянину нужен был левкой не Михаила Кузмина, но Гюисманса: «Бывают цветы тру-щоб — нищие и обездоленные обитатели мансардных подоконников, старых глиняных чашек и молочных банок, — скажем, левкои…» И «александрийско-кузмин-ский» левкой стал неузнаваем под псевдонимом «маттиола».

Рис. 83. Плохой экземпляр сирени, недостатки которого скрыты под украшением из шелковой бумаги

«Альпорозы», «мат-тиола», «вервэна»… эгофутуристический бал цветов — это всегда балмаскарад, где старые знакомцы танцуют в масках-домино, притворяются загадочными и таинственными. Классическая роза, разумеется, — одна с открытым лицом; она выше всяких подозрений, и ей не нужны ужимки и уловки. Последнюю книгу стихов, вышед-шую в Белграде в 1931-м, Игорь-Северянин назвал, как известно, «Классические розы». «Как хороши, как свежи будут розы, / Моей страной мне брошенные в гроб» — это, наверное, самая известная строка в поэзии русского рассеяния. А начинал он как автор сборника «Ручьи в лилиях», и по цветочным пристрастиям Северя-нина можно предположить, что в глубине души он всегда оставался консерватором. Во всяком случае — во всем, что касалось эстетики. Поэтому Игорю-Северянину действительно было неуютно в поэтических джунглях 1900-х годов.

Но вот почему левкой-маттиола — пошлый цветок, а вербена или, скажем, сирень оставались в фаворе?.. Трудно бывает понять прихоть поэта, особенно если этот поэт — эгофутурист.

Тэффи поэт Северянин дарил цветы с безупречной литературной репутацией — сирень и лилии. В сборник «Вервэна» включено его стихотворение 1918 года, совершенно выпадающее и по стилистике, и по тональности из общего звучания книги:

Тэффи

Тэффи отдарилась за присланную «Вервэну» своим берлинским сборником «Passiflora», где было среди прочих цветочных стихотворений одно, как сказал бы Игорь-Северянин, «сирейное»:

Щедро-изобильная, роскошная и томная сирень всегда была одним из самых любимых растений Северянина: «…и от себя изнемогая, сирень всех нежит на земле». В 1925 году он посылает Тэффи в сонете-медальоне хотя и блеклую, и пахнущую дешевой парфюмерией, но все-таки живую ветку сирени.

Тэффи

Напоминание о счастливом пятилепестковом цветке сирени, который принято съедать, не могло не понравиться Игорю-Северянину, он подсознательно, наверное, был благодарен Тэффи за такое оправдание его непомерного аппетита в «Мороженом из сирени». Также не случайно, что из всех цветов он тогда выбрал для заклания именно сирень: кушайте, граждане, дело привычное, ешьте на здоровье и на счастье! Лилии — всего лишь бокалы (еще у Анненского — «фиалы»), налитое в них шампанское символизирует, должно быть, лише-ние невинности самого целомудренного цветка. Сирень же — съедается, натуральным образом.

(Мне рассказывали, что сейчас на рок-концертах фанаты так же поедают лепестки цветов, брошенных в публику со сцены их кумиром.)

Что-то есть во всем этом будоражащее, генетически знакомое… Может быть, именно так творили наши предки свое языческое причастие, и не потому ли мы до сих пор душевно зависимы от цветов? Зависимы настолько, что даже воспоминание о родном доме вызывает перед глазами картинку: окно со скромными цветами… вербеной, страстоцветом или геранью… образ потерянного рая.

Рис. 84. Сирень комнатная

«Впрочем, и то сказать, не так уж много было цветов герани на эмигрантских подоконниках, и ни уютом, ни обеспеченным пайком не могли похвастаться случайные жильцы шоферских мансард и захудалых меблирашек», — написал Дон Аминадо в книге «Поезд на третьем пути», поминая своего друга Петра Потемкина и неустроенный быт русских беженцев в 20-е годы.

Несколько десятилетий спустя в домах состарившихся эмигрантов первой волны можно было видеть другие комнатные цветы: ветви страстоцвета вились по стене вокруг фарфоровых тарелок с портретами последнего российского императора и императрицы. Видимо, чугунная ограда, отлитая на заводе Р. О. Сангалли и установленная возле церкви в память убиенного Александра II, создала эту традицию.

Певец герани Петр Потемкин был первым писате-лем, кого хоронила русская эмиграция. Тэффи, поклонившаяся пассифлоре-страстоцвету, ушла последней из своего поколения. Из поколения русских изгнанников, сменивших в начале ХХ века блистательный Санкт-Петербург на дешевый район Парижа — Пасси.

ПРИ РАННЕЙ ВЫГОНКЕ В ТЕМНОМ И ОЧЕНЬ ТЕПЛОМ ПОМЕЩЕНИИ ЦВЕТЫ ЛЮБЫХ СОРТОВ ОКАЗЫВАЮТСЯ БЕЛЫМИ

…Нужно было с этим что-то делать, как-то распорядиться случайным наследством, каким одарил нас старый дом. Еще насущные, рабочие книги были не распакованы, а толстый том «Комнатное садоводство» ученого немца Гесдерфера словно поджидал на подоконнике в эркере. Вошедшему в крохотную круглую комнату сразу становилось видно во все стороны света.

Потрепанная книга не хотела закрываться из-за вложенных в нее закладок: как непритворенная дверь, ждала гостей.

Автоматически (выучка архивиста) отметила, что синие чернила успели выцвести, стало быть, пометы сделаны давно. Смысл отчеркнутых строк интересовал меньше. Хотя нравился сам язык — язык образованного и безукоризненно воспитанного человека ХIХ века. Он был с детства мне знаком по старым географическим, ботаническим, геологическим изданиям в библиотеке моего отца.

Это был образцовый стиль ученого, привыкшего к точности формулировок и ответственности за сказанное. По всему чувствовалось, что малейшую небрежность, приблизительность в описании и автор, и переводчик сочли бы неуважением к читателю, более того, преступлением против главного героя книги — цветка. От неверно истолкованного совета могло пострадать растение, а этого ни М. Гесдерфер, ни А. Семенов ни в каком случае не могли допустить: цветы они любили больше всего на свете.

Не в первый раз мне приходилось испытывать зависть к ученым-натуралистам старой школы. Как разительно отличались их труды от сочинений моих коллег — критиков, литературоведов. Писавшие сто лет назад об изящной словесности в большинстве своем были многословны и безвкусны. Их речь не убеждала в необходимости произнесенного слова, а вялые интонации выдавали равнодушие и отсутствие писательского темперамента.

Со временем я стала разделять всех пишущих (в том числе и современных) на тех, кто в процессе работы думает исключительно о себе, и на тех, кому интересен объект исследования, а самим себе они отводят роль инструмента. Сочинители первого типа встречались чаще среди гуманитариев, второго — в естественных науках.

Получилось так, что «для работы» я стала читать стихи, а «для удовольствия»… мой выбор бывал странным.

На многие годы любимым чтением стал для меня многотомный коллективный труд: «Россия. Полное географическое описание нашего отечества». Грандиозный проект был задуман, как известно, к трехсотлетию дома Романовых, и отдельные выпуски стали выходить с января 1900 года. Во все концы были разосланы специальные экспедиции: всю Российскую империю, все губернии, города, селения, этнографию, растительный и животный мир, географию и климат решено было описать и свести в огромный справочный свод. Это, наверное, самое демократичное отечественное издание ХХ века: «Настольная и дорожная книга для русских людей».

Рис. 85. Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Том VI. Издание А. Ф. Девриена. 1901

Язык описания, достойный высокой цели, тогда еще существовал. Тщетно пыталась я, нет, не перенять, конечно, а хотя бы понять механизмы, сжимающие и разжимающие пружину фразы, исполненной внутреннего достоинства и благородства. Такая спокойная уверенность бывает у человека, повествующего о событиях удивительных, но достоверных, свидетелем чему был он сам.

«Полноте, сударыня, — говорили мне книги, — можно исправить осанку, но не посадку головы».

Отдельные тома «России» встречались в букинистических магазинах редко и всегда стоили дорого, несмотря на большой тираж издания. Первую книгу — «Туркестанский край, ХIII том» купила в Москве лет 16 назад. Неуловимый третий том «Озерная область», куда вошла и Петербургская губерния, достался мне совсем недавно, и лишь потому, что был до полусмерти зачитан поколениями предшественников.

Книга М. Гесдерфера (первое издание — 1898, второе — 1904) вышла в том же издательстве Альфреда Федоровича Девриена — Васильевский остров, Румянцев-ская площадь, собственный дом, — где готовилась серия «Россия». На последних листах «Комнатного садоводства» помещен проспект коллективного труда под руководством П. П. Семенова-Тян-Шанского; в VI томе «России» напечатано объявление о книге М. Гесдерфера. Эта перекличка — как дружеское рукопожатие. Состоял ли А. Семенов, по сути, соавтор книги, «переведенной с немецкого со многими дополнениями и изменениями, применительно к условиям, встречаемым в России», в родстве с В. П. и П. П. Семеновыми? В душевном родстве — несомненно.

Министерство народного просвещения рекомендовало многотомник «Россия» для бесплатных народных читален, библиотек школ и гимназий, учительских институтов и семинарий, «а также для раздачи воспитанникам сих заведений в награду». Фундаментальное издание было призвано воспитывать патриотические чувства, учило относиться к своей стране как к общему дому.

Скромное пособие по комнатному садоводству говорило о не менее важных вещах: об отношении к собственному дому — как к маленькому миру, государству в государстве. Переизданная накануне Русско-японской войны, книга словно предупреждала: горе тому дому, тому городу и той стране, где с подоконников начинают исчезать комнатные цветы! Нет более верного симптома неблагополучия жизни граждан, как пустые окна. Вслед за цветами исчезают и люди, рушится уклад жизни, и ни одна империя не устоит долго, если она посягнула на святая святых — личную жизнь человека.

Практическое пособие Гесдерфера использовалось мною вначале, как и тома «России», в качестве душеспасительного чтения. Во всяком случае, так мне казалось.

Когда я с энтузиастическим восторгом стала расса-живать в «двухвершковые» горшки тюльпанные луковицы — было уже поздно. Через какое-то время, обнаружив себя сидящей в зеленом эркере с книгой М. Гесдерфера и сборниками стихов поэтов Серебряного века, поняла, о чем на самом деле нужно написать.

Цветы, стоящие на подоконниках, были те же самые, что украшали петербургские комнаты и тридцать, и сто лет назад. Революция в искусстве ждет нас в ближайшее время, как только станут общедоступны экзотические растения, хлынувшие в последние годы на прилавки цветочных магазинов из «большого» — ставшего опять большим — мира. Им еще предстоит сделать свое дело, приучить нас к новой красоте, к ее необычным формам и разнообразию красок. А пока эстетические вкусы обывателя, его представления о прекрасном, сформированные в начале ХХ века, в сущности, не изменились. Можно убедиться в этом, гуляя по городу и заглядывая(-сь) в окна первых этажей.

Так получилась эта странная и неожиданная для меня самой книжка.

Май 1999 года