Плыл вниз от Юрьевца по Волге звон пасхальный,
И в легком облаке был виден город дальний,
Дома и пристани в дыму береговом,
И церковь белая на берегу крутом.
Но сколько б из реки чужой воды я не пил,
У самых глаз моих висит алмазный пепел,
Какая б на глаза ни оседала мгла,
Но в городе моем молчат колокола
Освобожденные…
И было в них дыханье,
И сизых голубей глухое воркованье,
Предчувствие мое; и жили в них, шурша,
Как стебли тонкие сухого камыша,
Те иглы звонкие, смятенье в каждом слове,
Плеск голубиных крыл, и юный шелест крови
Испуганной…
В траве на кладбище глухом,
С крестом без надписи, есть в городе моем
Могила тихая. — А все-таки он дышит,
А все-таки и там он шорох ветра слышит
И бронзы долгий гул в своей земле родной.
Незастилаемы летучей пеленой,
Открыты глубине глаза его слепые
Глядят перед собой в провалы голубые.
Летом 1925 года Тарковский живет в Москве, подрабатывает распространителем книг и поступает на Высшие государственные литературные курсы. Собеседование с ним проводил поэт и теоретик стиха Георгий Аркадьевич Шенгели, который скоро стал старшим другом и наставником Арсения Тарковского. Все последующие годы Георгий Аркадьевич и его очаровательная жена, поэтесса Нина Леонтьевна Манухина, оставались любимыми друзьями Тарковского.