Судьба моя сгорела между строк

Во мне живет глухое беспокойство

Древесных крон, не спящих по ночам,

Я, как стихи, предсказываю свойства,

Присущие и людям и вещам.

Затем, что я дышал, как дышит слово,

Я эхом был среди учеников,

Был отголоском голоса чужого,

Затерянного в хоре голосов.

Мир, словно мальчик семилетний, гибок;

Цвела гроза, — он, как дитя, затих,

Но вороха наследственных ошибок

В те дни лежали на руках моих.

Вся жизнь моя пришла и стала рядом,

Как будто вправду много лет прошло,

И мне чужим, зеленоватым взглядом

Ответило зеркальное стекло.

Я вздрагивал при каждом лживом звуке,

Я думал: дай мне руки опростать.

И, просыпаясь, высвободил руки,

Чтоб научиться говорить опять.

Пугаясь, я ощупывал предметы

Тела медуз в мерцающей воде,

Древесный корень, музыкой согретый,

И мрамор, запрокинутый к звезде.

И я учился говорить, как в детстве,

Своим косноязычием томим.

А если дети вспомнят о наследстве,

Все, что имею, оставляю им.

И каждый вспомнит светлый город детства,

Аул в горах, станицу над рекой,

Где от отцов мы приняли в наследство

Любовь к земле, навеки дорогой.

Где матери у наших колыбелей

Ночей не спали, где учились мы,

Где первым вдохновением кипели

Над книгой наши юные умы.

Где в первый раз любили мы, не смея

Признаться в том, где мы росли в борьбе,

Где мы клялись пред совестью своею

В ненарушимой верности тебе…

Шумят деревья городской аллеи,

Как факелы зеленого огня.

Я их отдам, они тебе нужнее,

Приди, возьми деревья у меня.

Приди, возьми весь город мой, он будет

Твоим — и ты заснешь в траве моей.

Свист ласточек моих тебя разбудит,

Я их отдам, они тебе нужней.

Все, чем я жил за столько лет отсюда,

За столько верст от памяти твоей,

Ты вызовешь, не совершая чуда,

Не прерывая сговора теней.

Я первый гость в день твоего рожденья,

И мне дано с тобою жить вдвоем,

Входить в твои ночные сновиденья

И отражаться в зеркале твоем.

Как паутина тянется остаток

Всего, что мне казалось дорогим,

И страшно мне, что мнимый отпечаток

Оставлю я наследникам своим.

И, может быть, играющие дети,

И обо мне припомнив на лету,

Не отличат бессвязных междометий

От слов, обозначавших слепоту.

Я не был слеп. Я видел все, что было,

Что стало жизнью сверстников моих,

Что время подписью своей скрепило

И пронесло у сонных глаз слепых.

Я видел все, что стало видно зрячим,

Как свет зари сквозь переплет ветвей.

Возьми ж и горечь, что напрасно прячем

От наших дочерей и сыновей.

Так я учился говорить сначала,

И трудный дар я принял в грозный год,

Когда любовь мне щеки обжигала

И смертный к сердцу прижимала лед.

И ревность припадала к изголовью

И на ухо шептала мне:

— Смотри,

Пока ты спишь, затравленный любовью,

Погасли городские фонари.

Я, верная, глаза тебе открою:

Тебя освобождая навсегда,

На простынях, под розовой зарею,

Лежит твоя последняя звезда…

И я бежал от моего порога

Туда, где свет в лицо наотмашь бьет,

По городу гнала меня тревога —

И я увидел молний переплет.

Они летели стаей лебединой,

Я не считал, их было больше ста,

Летели вдаль над площадью пустынной,

В их клювах колыхалась высота.

Так медленно летели, что казалось, —

Пусть новый день горит у самых глаз, —

Как эта горечь навсегда осталась,

Их отблески останутся у нас.

Возьми же их, они тебе нужнее,

Пусть их коснется детская рука,

И ревности коснись еще нежнее,

Чтобы любовь была тебе легка.

И небо просинело, оживая,

И стала опускаться высота,

И под колеса первого трамвая

Легли торцы высокого моста.

И в час, когда твой город исполинский

Весь в зелени восходит на заре, —

Лежишь, дитя, в утробе материнской

В полупрозрачном нежном пузыре.

И, может быть, ты ничего не видишь,

Но солнце проплывает над тобой…