Тагу (Рассказы и повести)

КИРЦЕЙ, САЛУКИ И МАХАРИЯ

Нет, Кация Дадиани не был одишским мтаваром. Кация был старшим братом мтавара, человеком с твердым характером и ясным умом. Он был в обиде на мтавара и порвал с ним всякие отношения. У него была молодая, красивая жена, много верных друзей, множество крепостных людей и большое поместье.

Кация любил землю, любил труд. Чего только не творил он на своей земле! Какие только сорта виноградных лоз, плодов, роз и других цветов не произрастали в его садах, какие только звери не водились в его заповедниках!

Еще смолоду изучил он капризы колхидской погоды. Он заранее знал, предстоит ли засушливое лето, снежная ли зима. Знал, что обильная роса предвещает хорошую погоду, что, если поутру капли росы повисают на кончиках травинок, — это к дождю…

Засучив рукава, трудился он заодно со своими крепостными, с оброчными крестьянами, с наемными работниками. Ему неведома была усталость, после тяжелой работы он чувствовал себя легко, как двадцатилетний юноша. Горная речка потому резва и прозрачна, — говаривал он бездельникам, князьям и дворянам, допоздна лежавшим на боку или проводившим все свои дни в еде да питье, — что находится в постоянном движении…

Кация и пил и ел всегда в меру. Он любил гостей и веселье, но за столом долго не засиживался. Если во время трапезы кто-либо проходил мимо его двора, он тотчас же посылал вдогонку за прохожим и усаживал его возле себя, будь то князь, дворянин, свободный или крепостной.

Он вел добрую, богобоязненную жизнь, любил книгу, читал с выбором, имел хорошее образование, владел несколькими языками, страстно любил охоту, много путешествовал. Жену свою он боготворил, но в отношении женщин был жаден и невоздержан, как все одишцы, и часто изменял ей. Но так ловко умел прятать концы, что все его увлечения так и оставались достоянием четырех глаз и четырех ушей.

Жена любила его всем сердцем, и ей даже на мысль не приходило, что Кация мог быть ей неверен. Да и то, возвращаясь от очередной возлюбленной, он всякий раз с еще большей страстностью устремлялся к жене. Из каждого своего путешествия он привозил ей щедрые подарки, а его военные и охотничьи подвиги преисполняли ее гордостью.

Он был добрым отцом и защитником своих подданных, кормил и одевал их, приходил им на помощь в трудную минуту. Он прочитал много врачебных книг, знал множество лекарств и лечебных трав, собственноручно изготовлял всевозможные снадобья и сам лечил больных.

Кация Дадиани был бесстрашным воином, его войско всегда первым встречало врагов. Когда родной земле грозила опасность, он забывал свою обиду на мтавара и становился впереди него, прикрывая его своей грудью. А в дни мира даже не упоминал его имени, не звал его к своему столу и не являлся к его застолью.

Со всеми держался он одинаково и ни для кого не обидно, будь то крепостной, свободный или князь. Ни знатный, ни простолюдин, ни друг, ни враг не обращались к нему по имени — все величали его дидпатон[22]Дадиа.

Кация обладал редким мужеством и глубокой человечностью. Он гневался на своего брата за то, что тот — одишский правитель — находился в постоянных раздорах с Имеретией, Гурией и Сванетией. Между тем одишцам не о чем было спорить или враждовать со своими соседями. Того же мнения держались и все одишцы и не раз срывали мтавару затеянные им походы, Как только одишский владетель намеревался начать войну с соседним княжеством или царством и приступал к сбору войска, все мужское население, способное держать оружие, бежало из деревень и скрывалось в лесах и чащобах.

Оставшись ни с чем, оскорбленный и взбешенный мтавар винил во всем своего брата и гневно грозил ему: не мути против меня народ, не то загубишь свою голову!

Кация ни во что не ставил угрозы брата. Он знал: никто не последует за мтаваром. Никто не поднимет меч против него, Нации, ни князь, ни дворянин, ни крепостной. Дела войны и мира решает народный разум, — отвечал Нация на угрозы мтавара. Человек может ошибиться, а народ не ошибается.

Мтавар тоже не был обижен умом, не был он лишен и здравого рассудка, но быстро забывал наставления брата. Горячий и не в меру честолюбивый, в постоянной жажде наживы, ослепленный нелепыми раздорами, он снова и снова хватался за рукоятку меча.

Добрая слава Нации Дадиани распространилась далеко. Из каких только уголков Грузии не бежали люди под защиту дидпатона Дадиа от несправедливости или угнетения! У него находили приют даже беглецы с северо-восточного Кавказа, карачаевцы, балкары, черкесы, аланы и абхазцы.

Среди этих беглецов были и братья-черкесы Кирцэй и Салуки Акаби. Черкесы и одишцы издавна дружили между собой. Предшествующий мтавар Одиши был женат на дочери прославленного черкесского царя Кашиака. Царь и мтавар часто гостили друг у друга, приезжая с большой свитой и щедрыми подарками. Оба народа вели между собой оживленную торговлю. Торговали конями: у мегрельцев было столько прекрасных коней, что хватило бы на три царства. Каждый крестьянин имел по три-четыре коня, дворянин — до ста, князь — несколько сот, а мтавар — без числа. Торговали также скотом и овцами, железом и сталью, посудой и медом, кожей и шерстью, оружием и конским снаряжением. Многие черкесы нередко укрывались в Одиши. Потому-то братья Акаби и направились к Кации Дадиани.

Кирцэй и Салуки рано осиротели. Их отец, против своей воли, участвовал в набегах на чужие земли и там погиб, мать зачахла с тоски по мужу. Не осталось у юных Кирцэя и Салуки ни единого защитника на земле и никакого имущества. Ждать от чужих милостыни они не желали и трудились с утра до ночи. Как только они возмужали, беги насильно толкнули их на путь отца: на грабежи и разбой. Но братья отворачивались от награбленного и возвращались домой пустые, как их отец. Наконец они решили бежать.

Когда Кация спросил братьев о причине их бегства с родины, Кирцэй и Салуки ответили так: "Мы бежали от зла и пришли к добру". Ответ братьев понравился Дадиани, и он оставил их у себя. "Какой вы фамилии?" — спросил он. "Мы — Акаби", — отвечали они. Кация вспомнил фамилию своего крепостного Акобиа и улыбнулся братьям: "С этих пор будьте Акобиа!"

Кирцэй не захотел менять фамилию, изменить своему роду, а Салуки встал перед Кацией на колени, низко склонил голову и поблагодарил его.

Так Кирцэй стал Акобиа невольно, а Салуки — по доброй воле.

Братья быстро усвоили мегрельские обычаи и язык, сблизились со сванами и рачинцами, имеретинами и гурийцами — со всеми беглыми мужчинами и женщинами, которые нашли приют и защиту у Кации и жили под его крышей.

Кирцэю было двадцать лет. Красивый, стройный, черноглазый и чернобровый, быстрый, как рысь, добрый, отважный, прямой, порой своевольный, острый на слово, он с первого же взгляда внушал к себе любовь.

Салуки был на два года старше брата, степенный, медлительный, замкнутый в себе тугодум, он был коренаст и некрасив. Но оба они равно любили жизнь и людей, реки и леса, горы и долины, всякое зверье и домашний скот, но более всего — коней. Оба они выросли и возмужали на конской хребтине.

Мсахуртухуцеси[23] Дата Чкониа направил братьев в горы, к пастухам. Чего могли они ждать лучшего? Они и у себя на родине пасли овец и коров, не своих, конечно, а беговских. Кирцэй и Салуки быстро усвоили те обычаи и приемы мегрельских пастухов, которые до того не были им знакомы. Вместе с тем они замешивали такой сыр-сулгуни, который был куда вкуснее мегрельского, варили такой эларджи[24], заквашивали такое мацони[25] и жарили такой шашлык из молодого барашка или козленка, что пальчики оближешь.

Когда госпожа прослышала о кулинарном искусстве братьев, она велела привести их во дворец. Отведав шашлык, изжаренный Кирцэем, сулгуни, замешанный Салуки, заквашенное ими мацони, сваренный ими эларджи, она передала их в распоряжение мзареултухуцеси[26].

Портному было приказано сшить им одежду — штаны и блузы, сапожнику — мягкие чувяки и кожаные сапоги. Им пожаловали отделанные серебром пояса с кинжалами, выделили хорошее жилище. Еды и питья было у них по горло, свободного времени — вдоволь. У себя на родине они не знали ни одного дня отдыха. Но все эти пожалованные им блага не радовали их душу. Они любили жизнь в горах, полную опасностей и тяжелого труда, любили свои стада, равно сон и бодрствование с коровами, овцами и козами, охоту на диких зверей, единоборство с ветрами и бурными потоками, которые нередко сносили даже крупный рогатый скот в овраги и пропасти. Порой приходилось и спать в седле. И все же горы звали своих сыновей…

Нет, не было братьям-черкесам покоя и радости во дворце. И решили они умолить мсахуртухуцеси вернуть их обратно в горы, и только ждали подходящего часа. Но случилось так, что в один прекрасный день оба они неожиданно отказались от своего намерения. Иная, куда более сильная страсть овладела их сердцем и разумом. Сковала их словно цепью.

Однажды, в ясный осенний день, одурев от кухонной духоты и жара, Кирцэй и Салуки отпросились у мсахуртухуцеси, чтобы погулять по саду и заповеднику, где им еще ни разу не пришлось побывать.

Тишину заповедного леса нарушали время от времени лишь крики кулика. Истомленные жарой птицы и звери попрятались в тень. Озеро, полное рыбы, лежало недвижно, рыба ушла вглубь, ее не привлекали даже солнечные лучи, игравшие на гладкой поверхности воды…

Из заповедника Кирцэй и Салуки направились в сад, где увидели множество плодовых деревьев и среди них незнакомое им лимонное дерево. Плоды этого дерева не походили ни на грушу, ни на яблоко. Кирцэй сорвал один лимон, повертел в руке, понюхал. Запах был приятный, и он решил, что таков должен быть и вкус. Но едва он надкусил плод, как лицо его исказила гримаса, и в то же мгновение где-то рядом послышался звонкий смех.

Братья быстро оглянулись. Из-за дерева вышла дворовая девушка. Одну руку она держала на поясе, а другой отбрасывала падавшие на лицо волосы, но они падали вновь и вновь, и сквозь них поблескивали ее прекрасные миндалевидные глаза, глядевшие сейчас на Кирцэя с доброй и насмешливой улыбкой.

— Что, вкусно, парень? — сказала девушка и снова засмеялась. — Уж не думал ли ты, что это груша? Лимон это, парень, ли-мон! Он кислый, кислый, как ткемали…

Оба брата ошеломленно глядели на девушку, не в силах оторвать от нее глаз. А девушка смотрела только на Кирцэя, как бы не замечая Салуки.

— Лимон не едят, парень. Лимон для вкуса кладут в чай.

— А что такое чай, девушка?

— Ха-ха!.. Он не знает даже, что такое чай!

— Не знаю, девушка, не знаю… Это что — еда или питье?

— Ха-ха!.. Да что ты так смотришь на меня, парень! Или ты девушек никогда не видал?

"Такой девушки, как ты, я и правда не видал", — подумал Кирцэй, но сказать ей это не осмелился.

— Да ты, может, немой, парень?

Девушка снова рассмеялась и откинула назад голову, отбросив волосы. Открылось ее лицо, цвета пшеницы, упругие, блестящие щеки, изогнутые, как лук, брови, белые-белые, в ровный ряд тесно уставленные зубы.

Тут братья и вовсе лишились языка.

Девушка обошла Кирцэя и стала быстро и ловко собирать лимоны и складывать их в подол платья.

Кирцэй и Салуки в невольном смущении опустили глаза.

— Госпожа-княгиня ждет меня, я тороплюсь, парень…

Набрав полный подол, девушка повернулась и побежала. Братья неотрывно смотрели ей вслед.

Она легко перепрыгивала через кусты, и при каждом прыжке ее короткое платье задиралось выше колен и ее стройные ноги сверкали на солнце. Густые, длинные волосы то взметались кверху, то рассыпались по плечам.

Когда девушка скрылась вдали, братья молча двинулись по той же дороге, избегая глядеть друг на друга. Перед их глазами все стояла эта девушка, они слышали ее веселый смех, ее звонкий насмешливый голос. Придя домой, они молча поели и легли спать, так и не сказав друг другу ни слова. У обоих была одна дума, одна радость, одним и тем же полна была душа…

Наутро Кирцэй принял решение покинуть дворец, чтобы не повстречаться случайно с девушкой, которая пленила его сердце и лишила рассудка. Он упросил мсахуртухуцеси перевести его вместе с братом в Галускари, где у дидпатона Дадиа пасся убойный скот, расположены были винные погреба, амбары и мельницы.

Мсахуртухуцеси подивился, что братья хотят здешнюю привольную жизнь поменять на беспокойный пастушеский труд, но просьбу братьев все же выполнил. Однако и там не нашел покоя Кирцэй. Не успокоился и Салуки. Днем и ночью стояла перед глазами братьев полюбившаяся им девушка. Они потеряли сон, жизнь им стала не мила, но не было случая, чтобы они сказали друг другу о девушке хоть слово.

И вот Кирцэй решил, что госпожа-княгиня, верно, опять пошлет ту девушку собирать лимоны и, улучив время, несколько раз сломя голову бегал из Галускари к памятному месту. Но всякий раз его постигала неудача. Такая же неудача постигала и Салуки. Но братья не знали, куда именно отлучается среди дня другой брат, во всяком случае они никогда не говорили об этом…

Однажды случилось, что они в одно время, притаившись в кустах и не видя друг друга, ожидали в саду прихода девушки. И вдруг оба явственно услышали стук шагов по пересохшей земле. Она!

Подбежав к одному из лимонных деревьев, девушка остановилась в нескольких шагах от обоих братьев. На ней было то же короткое платье, едва покрывавшее колени. Она внимательно огляделась, словно кого-то высматривала.

— Это она меня ищет! — с радостью решил Кирцэй.

— Уж не меня ли она ищет? — печально подумал Салуки.

И оба испугались, не услышит ли девушка их тяжелого дыхания или участившегося стука сердца. И вдруг, не сдержавшись, оба одновременно вышли из своего укрытия и ошеломленно взглянули друг на друга. А девушка, едва не вскрикнув от неожиданности, остановила взгляд свой, светившийся радостью, на Кирцэе. Она тоже с того дня потеряла покой и сон и жила надеждой, что полюбившийся ей парень еще явится к месту их первой, случайной встречи. И часто прибегала сюда, не ведая, что и Кирцэй, изо дня в день сломя голову быстрее ветра мчался сюда из Галускари, чтобы увидеться с ней.

— Ох, испугал ты меня, парень! Выскочил, словно кадж, из кустов! — сказала она с напускным упреком.

— Да и ты меня напугала, девушка.

— Неужто ты такой трус?

— А кто не испугается тебя, девушка!..

— Это почему же, парень?

— Не знаю…

— Разве я такая страшная?

— Страшная…

— Что же во мне такого страшного, парень?

— Не знаю…

— А как тебя зовут?

— Кирцэй.

— Ха-ха!.. Кирцэй?

Кирцэй кивнул, он не знал, понравилось девушке его имя или нет.

— Ха-ха!.. Кирцэй!

— Чего ты смеешься, девушка?

— Кирцэй… Кирцэй… Какое смешное имя!.. Хи-хи!..

— А тебя как звать?

— Татия зовут меня, Кирцэй.

— Татия?

— А почему ты не смеешься над моим именем, Кирцэй?

— Не знаю, Татия. Мне нравится твое имя…

А Салуки недвижно стоял в стороне, не сводя глаз с Кирцэя и девушки.

— Тебе очень идет, когда ты смеешься, Татия.

— Правда идет, Кирцэй?

— Правда…

— Ну, а тебе-то что с того, Кирцэй?

— Мне ничего, Татия.

— А что еще мне идет, Кирцэй? — кокетливо улыбнулась девушка.

— Все идет тебе, Татия.

— А все же?

— Платье идет тебе, Татия.

— А что еще?

— Волосы идут тебе, Татия.

— Волосы всем женщинам идут, Кирцэй.

— А у тебя особенные волосы, Татия… Я таких не встречал…

— Чем же у меня особенные волосы, Кирцэй?

— У тебя золотистые волосы, Татия.

— Золотые, золотистые. Ха-ха!

— Ты опять смеешься, девушка?

— Мне смешно, вот я и смеюсь, Кирцэй.

— Не надо мной ли ты смеешься, Татия?

— Над тобой, Кирцэй.

— А почему ты смеешься надо мной, Татия?

— Ну, как может нравиться мое рабочее платье, оно же изорванное!

— Твое изодранное платье лучше ста парчовых, Татия.

— Уж и скажешь, парень! А как могут нравиться мои соломенные волосы, Кирцэй?

— Не соломенные, а золотые. — Я еще не видел таких красивых волос, Татия.

— Эти волосы извели меня, Кирцэй, — девушка нетерпеливо тряхнула головой, откинув волосы и открывая свое прекрасное лицо.

— Таких глаз я еще не видел, Татия. Только в сказках слыхал я о девушке с такими глазами…

— Я не из сказки, Кирцэй, я простая девушка.

— Ты прекраснее сказочной девушки, Татия.

— Ну, а тебе-то что с того, Кирцэй?

— Мне? — растерялся Кирцэй.

— Ну да, тебе-то что?

— Я хочу добра тебе, Татия.

— А еще что, Кирцэй?

— Радости тебе, Татия.

— Меня еще Махарией[27] называют, Кирцэй.

— Теперь и я буду тебя так называть.

— Правда? Называй меня Махарией, Кирцэй.

— Махария!

— Что, Кирцэй?

— Ничего…

— А все же, что хотел ты сказать, Кирцэй?

— Ничего, Махария, право…

— Ха-ха-ха!.. Неужели ты так быстро забыл, что хотел сказать, Кирцэй?

— Ты заставишь человека забыть все на свете, Махария.

— Это почему же я все на свете могу заставить забыть человека, Кирцэй?

— Не знаю, Махария…

— А кто же знает?

— Не знаю, кто знает, Махария…

— Ну до чего же ты смешной, Кирцэй!

— Может быть, и смешной, Махария. Глядя на тебя, я самого себя забыл, Махария.

— Ты карачаевец, Кирцэй?

— Почему ты спрашиваешь об этом, Махария?

— Хочу и спрашиваю, Кирцэй! Ведь карачаевцы черные. А ты почему не черный, Кирцэй?

— Карачаевцы светлее меня, Махария.

— А почему же их называют "кара", Кирцэй?

— Потому что в Карачае небо всегда черное, в тучах, Махария.

— Ха-ха!.. А я всех карачаевцев считала черными.

— Карачаевцы белые, Махария.

— А кто же ты, Кирцэй?

— Я черкес, Махария.

— Значит, и вы, черкесы, светлые?

— Светлые, Махария.

— А… все же черкесы — особенные, Кирцэй.

— Какие же особенные, Махария?

— Особенные — да и только! Тебе кажется, что ты красивый, Кирцэй?

— Нет, не кажется, Махария.

— А может, все-таки кажется?

— Каким меня мать родила, такой и есть я, Махария!

— А красивая у тебя мать была, Кирцэй?

— Красивее тебя женщины на свете нет, Махария.

— Уж будто бы, Кирцэй? Какой же ты, право, смешной!..

— Не надо смеяться надо мной, Махария!

Так говорили они между собой, не замечая присутствия Салуки, который слушал их, словно завороженный.

— Как удалось тебе так быстро научиться мегрельскому языку, Кирцэй?

— Я очень старался, Махария, иначе я не смог бы 'говорить с тобой…

— А я поняла бы тебя и без слов, Кирцэй.

— Опять ты смеешься надо мной, Махария!

— Нет, правда, я поняла бы тебя по твоим глазам, Кирцэй.

— И я бы понял тебя по твоим глазам. Они сказали бы мне все, что хотел сказать твой язык, Махария!

— А что сказали бы тебе мои глаза, Кирцэй?

— Все сказали бы они мне, все, Махария…

— Ничего хорошего не сказала бы я тебе, Кирцэй!

— Неужели ты такая бессердечная, Махария?

— Да, Кирцэй, такая я бессердечная…

— Почему, Махария? Ведь самое имя твое: приносящая радость…

— Мало ли какие бывают имена… А черкесский язык красивый, Кирцэй?

— Красивее твоего языка нет на земле, Махария.

— Почем ты знаешь, какие еще есть языки на земле, Кирцэй?

— Я не знаю… Но ведь это твой язык, Махария.

— А знаешь, ты как-то особенно умеешь говорить, Кирцэй…

— Это только с тобой, Махария…

— Я же ничего хорошего не сказала тебе, Кирцэй.

— Ты большую радость принесла мне, Махария.

— Какую же радость?

— Такой радости хватило бы на десять, на сто человек, на целое войско, Махария!

— Ну, уж и скажешь ты! Почему же я не рада тебе, Кирцэй?

— Не знаю, Махария, — грустно отозвался Кирцэй. — Может быть, мегрельским девушкам не нравятся черкесы…

— Может быть, Кирцэй.

— Почему же, Махария?

— Потому что не нравятся, Кирцэй.

— Уж не потому ли, что я крепостной, Махария?

— Я тоже крепостная, Кирцэй…

— Ты другая, Махария. Ты — приносящая радость, Махария.

— Чья же я радость, Кирцэй? И кто — моя радость?

— Откуда мне знать, Махария?

— Ничего-то ты не знаешь, Кирцэй, ничего не видишь!

— А ты скажи мне, Махария!

— Ха-ха!.. Мамина я радость, Кирцэй.

— А еще чья?

— Папина, Кирцэй.

— А еще?

— Одного вихрастого парня, Кирцэй. И он моя радость…

— Махария!

— Что, Кирцэй? Чего ты хочешь, Кирцэй?

— Я хочу радости, Махария, любви.

— Много же ты хочешь, Кирцэй.

— Махария!

— Что, Кирцэй? Что ты так смотришь на меня?

— А как же мне не смотреть на тебя, Махария?

— Не смотри на меня так, Кирцэй!

— А как же мне смотреть на тебя, Махария?

— Почем я знаю?..

— Махария!

— Чего ты хочешь, Кирцэй?

— Тебя я хочу, Махария.

— Замолчи, Кирцэй! Не смей говорить мне такие слова…

— Но почему? Разве это так дурно, что я люблю тебя? Ты свела меня с ума, Махария.

— Не надо говорить так, Кирцэй… До каких же пор будем мы так стоять с тобой здесь, парень? И чего я тут время теряю?

— Не уходи, Махария!

— Скажи же мне, чего тебе надо, Кирцэй?

— Твоей любви мне надо, Махария.

— Похоже, ты и впрямь сошел с ума, Кирцэй. Тебя следует на цепь посадить. Пойду-ка я и принесу цепь…

Девушка повернулась и ушла, Кирцэй пошел за нею. Сначала она шла медленно, поминутно оглядываясь, затем вдруг сорвалась с места и побежала, ловко перепрыгивая через кусты. Кирцэй помчался вслед за ней…

А Салуки все стоял на том же месте и следил за ними взглядом, пока они не исчезли вдали…

Теперь Махария что ни день приходила к лимонному дереву. Завидев Кирцэя, она, будто в испуге, поворачивалась и убегала с быстротой ветра, и Кирцэю ни разу не удалось догнать ее…

Так продолжалось с неделю, но однажды, словно надев соколиные крылья, Кирцэй догнал девушку, ухватил за подол ветхого платья, и в руке его остался обрывок подола.

— Что ты наделал, Кирцэй! — в притворном ужасе воскликнула девушка.

— Я порвал твое платье, Махария, — сокрушенно отозвался Кирцэй.

— Ну и что за беда, не надо так огорчаться, Кирцэй, — пожалев парня, сказала девушка с такой доброй, милой улыбкой, что Кирцэя словно охватило пламенем. — О платье я совсем не тужу, но как мне явиться во дворец в таком виде? — и она прикрыла ладонью чуть обнажившееся бедро. — Не смотри на меня так, Кирцэй!

— Я не смотрю на тебя, Махария.

— Нет, смотришь, Кирцэй, — смеялась девушка. — Отверни лицо в сторону, а не то я снова убегу.

— А я опять догоню тебя, Махария.

— А ведь это я научила тебя бегать, Кирцэй!

— Да, это ты научила меня, Махария.

— И прыгать я тебя научила!

— И прыгать ты меня научила, Махария…

— Теперь ты можешь быть гончей у дидпатона Дадиа.

— Могу, Махария, — рассмеялся Кирцэй.

— Ха-ха!.. Кирцэй — гончая!

Из кустов выскочила козуля, увидела их, испуганно прянула в сторону и тотчас же скрылась.

— Лови, лови козулю, Кирцэй-гончая!

Едва Махария успела сказать это, как из кустов выскочил самец козули и бросился вслед за самкой.

— Лови же, скорей лови козулю, Кирцэй-гончая!..

— У нее и без меня нашелся ловец, — засмеялся Кирцэй. — А у меня есть своя козуля… и я уже поймал ее, Махария.

— Неужели поймал? С одного прыжка не ловят, Кирцэй!

Махария гордым движением откинула голову, грудь ее выдалась вперед, и Кирцэй с трудом удержался, чтобы не прижать девушку к своей груди, не впиться в полураскрытые, красные, как земляника, губы.

— И все-таки я уже поймал мою козулю, Махария.

— Нет, не поймал ты свою козулю, Кирцэй. Дидпатон Дадиа никому не позволит ловить своих козуль в заповеднике.

Случилось так, что Кация в это время прогуливался в своем саду, услышал их голоса, остановился, отвел ветки куста и увидел стоявших неподалеку Кирцэя и Махарию.

— Я и сам боюсь, что дидпатон Дадиа не позволит мне завладеть козулей из своего заповедника, Махария, — печально сказал Кирцэй.

— Что же делать, Кирцэй? — дрожащим голосом отозвалась Махария.

— Не знаю, право, не знаю, Махария…

— А чего тут знать, Кирцэй, — отбросив страх, сказала Махария, и ее прекрасные глаза загорелись, как солнце. — Похитить у дидпатона Дадиа должен ты свою козулю, Кирцэй.

— Посмею ли я так оскорбить дидпатона Дадиа, Махария?

— Будь я парнем, я сказала бы тебе, как поступить, Кирцэй.

Кация с отеческим чувством смотрел из-за кустов на девушку и парня и подивился: почему до сих пор не видел этой красивой девушки?

Махария словно учуяла, что кто-то на нее смотрит, и опять стыдливо прикрыла чуть обнаженное бедро рукой. Кация опустил ветку и продолжал свой путь. Нет, не посмею я так оскорбить дидпатона Дадиа? Славный парень этот черкес! Кация удовлетворенно улыбнулся. Да и девушка хорошая, смелая! Он не знал ни имени ее, ни фамилии, ведь во дворце столько дворовых женщин и девушек! Как они подходят друг к другу, словно друг для друга созданы! Похить у дидпатона Дадиа свою козулю, парень… Молодец девчонка! Вернувшись во дворец, Кация тут же захотел узнать, кто эта девушка, чья она дочь, что делает во дворце, под чьим началом служит. Он вызвал няньку, описал ей девушку, сказал, что зовут ее Махарией.

— Ее зовут Татия, дидпатон Дадиа. Дочь Какутиа Какулиа. Зовут ее и Махарией. Такая трудолюбивая, добрая, живая девушка, у нее в руках все так и горит.

— Сегодня же выдай ей новое платье. На ней порванная одежда. Жалко девушку, такая пригожая…

— И верно, жалко, дидпатон Дадиа, — улыбнулась нянька. — Положим, в обиду не даст себя. Но делу предана. Без дела ее не увидишь.

На следующий день Кация приказал мсахуртухуцеси перевести Кирцэя и Салуки из Галускари обратно во дворец. Их назначили в помощь мсахуртухуцеси. Вскоре Кация еще более приблизил к себе братьев. Их приставили к абхазцу-сокольничему, они натаскивали ястребов, соколов и собак, Кация брал их с собой на охоту и на рыбную ловлю, назначал виночерпиями на пиру.

Кация всегда вставал на рассвете. На обширном дворе он тренировался сам и тренировал своих сыновей. Они метали копья, стрелы, хлестали бичом, прыгали через широкий ров, через высокий забор; сидя на коне без узды, рубили мечом попеременно слева и справа толстые связки прутьев, насаженные на копья, с громким кличем "Гей вара", — "Встречай меня, турок!"

Кирцэй и Салуки с восторгом смотрели на эти тренировки дидпатона Дадиа. Колья с насаженными на них связками прутьев стояли близко друг к другу, и от всадника требовалась немалая сноровка, чтобы с быстро летящего коня после одной разрубки успеть снова взмахнуть мечом и рассечь следующую связку. Ни один прут не выпадал при этом из падавшей на землю связки. Так бритва рассекает нить. Сын Кации с одинаковой силой и ловкостью владел обеими руками. Каждое упражнение, каждый прием выполнял он, сидя в седле. Метал копья, стрелы, с седла же рубил секирой, мечом, спускался по крутому, как стена, склону.

Одишцы сражались с врагами только в конном строю. Пешего боя они не признавали. И всадник и конь долго и упорно тренировались для войны, и потому одишцы всегда побеждали врагов. С детства изучали они воинское искусство. Едва мальчик мог удержать в руке мяч, как отец начинал тренировать его и брал с собой на войну — еще незрелого, но уже обученного искусству боя. Вместе с отцом или дедом мальчик переплывал широкие и бурные реки, переправлялся через непроходимые болота, переносил жару и холод, голод и жажду.

Так рос и закалялся сам Кация с детских лет, так растил и закалял он своих сыновей. Как только рождался у него сын, еще грудным ребенком отдавал он его кормилице и до десяти лет оставлял в семье крепостного крестьянина, где господский ребенок во всем делил долю крепостной семьи.

Дворяне, свободные и крепостные всегда были готовы к встрече с врагом. В поместье дидпатона Дадиа не было ни одного крестьянина, который хоть раз в месяц не тренировался бы для боя, не имел бы боевого коня, оружия и доспехов, не держал бы постоянно наготове запаса еды, телегу, упряжку и лошадь.

И знатные, и простолюдины равно стремились идти в бой с добрым конем и удобным седлом, с исправным оружием и в славных доспехах. Вслед за войском гнали коров, быков, овец и коз, везли копченую рыбу, вяленое мясо, сыры, чурчхелы, сушеные фрукты, вино, рыбу, муку, посуду и даже тонэ[28] для того, чтобы каждый день выпекать свежий хлеб, котлы, чтобы варить мамалыгу, сковороды, чтобы выпекать лепешки с сыром. Перед боем, который сулил смерть или победу, полагалось сытно покушать и выпить. Славная смерть в бою приравнивалась к победе, и потому воины не боялись смерти.

Перед тем, как отправиться на войну, каждый стремился показать себя с наилучшей стороны перед родными, знакомыми и даже незнакомыми, устроить самый веселый пир, покрасоваться в нарядной одежде, лучших доспехах, на лучшем коне; воины зазывали друг друга в гости, делали друг другу подарки, каждый по своим достаткам — князь, дворянин, свободный и крепостной. Ночи они и на войне проводили, в пирах: ночью не сражались, доверяя врагу, да враг никогда и не осмелился бы вступить в ночной бой.

Мтавар обязывал во время войны каждую крестьянскую семью выставлять одного мужчину, Кация — двоих. Обычно именно его войско увенчивало войну победой.

Тренировался Кация на кабардинском коне, но раз в месяц он усаживался на Арабию. Коню было три года, он был чистой арабской породы. Кация за бешеные деньги купил его у купца-турка. Смольно-черная короткая шерсть коня ослепительно сверкала, еще более черная грива рассыпалась по длинной шее, поджарые, как у гончей, бока, высокие, тонкие ноги, маленькие, чутко настороженные уши, умные, выразительные глаза. Был он чрезмерно горяч, а порой и зол. Кроме главного конюшего Атанаса Аланиа, никого не подпускал к себе, кроме Кации, никому не давал садиться на себя. Держали его в отдельной конюшне: не мог ужиться с другими конями…

Когда Атанас выводил Арабию на тренировку, все во дворце — и стар и млад — высыпали во двор. Удивительно покорным своему хозяину, послушным и доверчивым был этот строптивый жеребец. Завидев Кацию, конь издавал такое радостное, такое громкое ржание, будто оно исходило от доброй сотни жеребцов. Когда Арабия вставал на дыбы, его пугались и люди, и звери, а главный конюший, низкорослый, но крепкий, коренастый человек, державший жеребца за узду, отрывался от земли…

Кирцэй и Салуки, еще не видевшие знаменитого жеребца, сгорали от нетерпения в ожидании, когда выведут его на двор для дидпатона Дадиа. А каких только пород коней они не знали и не объезжали! Что же представляет собой этот Арабия, которого им так выхваливали?! И вот их желание увидеть этого редкостного коня наконец исполнилось, когда к Кации прибыл в гости дядя владетельного князя Сванетии Таби Дадешкелиани с супругой и большой свитой.

Между одишским и сванетским мтаварами были нелады по поводу общей границы. Одишский владетельный князь много раз намеревался силой отнять у сванов спорную землю, но войско его должно было проходить через владения Кации. А он знал, что брат не пропустит его через свою землю, не позволит воевать с соседом, и упрямый, беспокойный мтавар поневоле сдерживал свой воинственный пыл.

Кация и Таби много раз пытались примирить мтаваров, но повелитель Одиши отказался выслушивать их увещания и советы. Вот почему рознь и вражда между братьями все обострялась, что причиняло немалый вред обоим княжествам. А тут еще случилось, что прибывшие для торговли в селение Джвари сваны под пьяную руку убили одного мегрельского крепостного. Это событие совсем лишило ума одишского мтавара, и он приказал не впускать более в Одиши ни одного свана. Сваны были теперь лишены возможности и привозить свой товар на базар в Одиши, и вывозить из Одиши крайне нужные им товары. Вот тогда-то они и обратились за посредничеством к Таби Дадешкелиани.

Таби и Кация решили еще раз попытаться примирить обоих мтаваров. Дидпатон Дадиа держал в большой тайне цель прибытия Таби Дадешкелиани. И хозяин, и гость опасались, чтобы противники примирения мтаваров, гревшие руки на их вражде и раздорах, не разгадали их замысла и не помешали им в их добром намерении. Поэтому они распространили слух, что Дадешкелиани прибыл на землю Кации для того, чтобы посмотреть его прославленного жеребца Арабию.

Сванский князь был таким же страстным любителем породистых коней, как Кация. Каких только скакунов не было в его конюшнях! Ради хорошего коня он готов был отдать все свое золото, не пожалел бы и самой души. У него было больше табунов, чем стад овец, коз и крупного скота…

Таби Дадешкелиани был высокий, плотный, широкоплечий человек средних лет, гордого и надменного вида. Курчавые, густые волосы его были откинуты назад, открывая непомерную высоту его и без того высокого лба. Он был одет в чоху серого цвета, украшенную позолоченными газырями и галуном, подпоясан отделанным золотом поясом.

Оба вельможи сидели на балконе со своими женами и детьми, там же находились и другие гости, приглашенные соседние князья. В ожидании, когда выведут Арабию, на дворе толпились дворцовые слуги, пекари, повара, оружейники. Кирцэй и Салуки стояли рядом, не отводя глаз от конюшни, откуда главный конюший должен был вывести Арабию. А позади них стояла Махария, гордая своим новым платьем и блиставшая красотой.

И вот, наконец, Атанас Аланиа вывел во двор жеребца. Спина Арабия была покрыта попоной из шкуры леопарда. Четыре лапы леопарда свисали по его бокам, хвост лежал на крупе.

— Вот он, красавец… — прошептал Кирцэй и в восторге толкнул Салуки локтем. Он не знал, что позади стоит Махария, иначе даже и не посмотрел бы на коня.

Не знал этого и Салуки. Но Махария не смотрела на коня, все ее внимание было поглощено Кирцэем. Ведь Кирцэй еще не видел ее в новом платье. Если бы хоть раз повернул голову, думала Махария, с трудом сдерживая волнение.

Арабия, видно, был не в духе. Главный конюший обеими руками натягивал узду, с трудом сдерживая животное. Конь то фыркал, то рычал, то бил сильными ногами о землю, и его взлохмаченная грива свидетельствовала о снедавшем его беспокойстве.

Таби Дадешкелиани в волнении перегнулся через перила, перегнулась и его супруга Мариам, сестра имеретинского царя. И муж, и жена были явно поражены красотой коня.

Кация сразу приметил, что конь сегодня не в духе. Приметили это и его сыновья, и госпожа княгиня. А жеребец все сильнее рвался из рук, и Атанас Аланиа уже с трудом сдерживал его. Кирцэй, не отводивший глаз от жеребца, вдруг понял, что главный конюший уже не в силах подчинить себе коня. Вот Арабия грозно заржал, сильно вздернул голову, поднялся на дыбы и вырвал узду из рук Атанаса Аланиа. Главный конюший споткнулся, не сумел удержаться на ногах и упал. Жеребец чуть повернулся, взглянул на поверженного конюшего, оглушительно заржал, грозно напрягся и, словно камень, пущенный из пращи, кинулся вперед, в тот конец двора, где стояли Кирцэй и Салуки и позади них Махария. Устрашенные видом коня, слуги вмиг разбежались. Убежала и Махария, только Кирцэй и Салуки не тронулись с места. Махария, чуть отбежав, повернулась и в ужасе смотрела, с какой головокружительной быстротой приближался жеребец к братьям-черкесам. Махария пронзительно вскрикнула и закрыла лицо руками. Но Кирцэй быстрым движением ухватил обезумевшего жеребца за узду, закинул узду ему на шею и вспрыгнул на спину.

Весь двор облегченно вздохнул.

Стоявшие на верху лестницы Кация Дадиани и Таби Дадешкелиани тоже перевели дыхание. Кация сразу же услышал пронзительный крик Махарии, увидел, как она стоит, закрыв лицо руками и застыв от страха, и направился к лестнице. За ним последовал Таби Дадешкелиани. Но тут они увидели, как Кирцэй вскочил на спину коня, и остановились.

Конь совсем обезумел, пытаясь сбросить всадника, но Кирцэй словно клещами сжал ногами брюхо коня, прильнул к его шее, склонил голову к его уху. Знай, мол, Арабия, это я — Кирцэй Акаби, и с такой силой скрутил ему шею, что конь невольно прижал голову к груди и мгновенно сдался, подчинился руке всадника и уже не пытался вырваться, он прыгал на одном месте и бил копытами землю. Кирцэй ласково похлопал его ладонью по шее, потом повернул к дворцу и повел рысью.

Дадиани и Дадешкелиани и все находившиеся на веранде с восторгом смотрели, как красиво Кирцэй вел коня. Черкес остановил Арабия у самой лестницы, спрыгнул на землю и, держа узду в левой руке, стал как вкопанный и снял с себя шапку.

— Это не конь, а каджи, дидпатон Дадиа, — сказал он, затем приветствовал Таби Дадешкелиани и добавил: — Хороший каджи, патони.

— Ты, оказывается, куда больший каджи, чем этот конь, парень, — сказал Таби Дадешкелиани, вынул из чохи газырь с золотой верхушкой и перебросил Кирцэю.

Кирцэй поймал газырь на лету.

— Не достоин я этого, патони.

А Кация смотрел на робко подошедшую Махарию. Испуганная девушка показалась ему сейчас еще более прекрасной, чем тогда, в саду. Затем он повернулся к Кирцэю:

— Ты достоин, парень, достоин, — сказал он с доброй улыбкой.

Кация Дадиани и Таби Дадешкелиани, медленно прогуливаясь по садовой аллее, беседовали о положении дел. Кация был обеспокоен поведением брата и поделился своей тревогой с Таби. Согласились на том, что нужно подождать более подходящего времени и еще раз сделать попытку усмирить беспутного и воинственного мтавара…

Стоял спокойный, ясный вечер, пронизанный одурманивающими ароматами зрелой одишской осени. Густо порыжевшие деревья пестрели плодами самой различной окраски. Агатом и янтарем сверкали виноградные лозы. В ветвях деревьев пели соловьи. Так прекрасен был этот соловьиный щебет, что Кация и Таби Дадешкелиани невольно остановились.

Вдруг из-за кустов они услышали чьи-то голоса.

Кация Дадиани сразу же признал: это были голоса Махарии и Кирцэя. Он отвел ветку: Кирцэй и Махария снова стояли вдвоем у того же лимонного дерева.

— Счастливее нас нет никого на свете, Махария…

Кация Дадиани кивнул своему другу и, как заговорщик, приложил палец к губам.

— Соловьи счастливее нас, Кирцэй.

— Почему соловьи счастливее нас, Махария?

— Соловьи свободны, у них нет патони…

— И все же счастливее нас нет сейчас в мире человека, Махария.

— Почему это — нет счастливее, Кирцэй?

— Не знаю, Махария, а только счастливее меня нет человека на свете.

— И счастливее меня нет, Кирцэй, — тихо сказала Махария и вдруг разрыдалась.

— Что ты, что с тобой, Махария?! — испугался Кирцэй.

— Слыханное ли дело — счастье двух крепостных… — сквозь слезы прошептала Махария.

Кация Дадиани и Таби Дадешкелиани переглянулись.

— И все же любовь — это счастье, Махария.

— Правда, Кирцэй, — Махария отерла слезы, — любовь все же счастье.

— Если любишь, то и трудиться легко, и страдать легко. Разве не так, Махария?

— Ты снял камень с моего сердца, Кирцэй.

— В тоске по тебе я потерял сон, ты, словно свеча, стояла перед моими глазами, Махария.

— Правда, Кирцэй? Я тебе сон расстроила? — улыбнулась девушка. — А сердце я тебе не разбила?

— Сначала разбила, а потом исцелила, Махария.

— Как хорошо ты умеешь говорить, Кирцэй! По правде, и я не спала, Кирцэй, и ты стоял, как свеча, перед моими глазами…

— Махария!

— Что, Кирцэй?

— Тебе очень идет твое новое платье, Махария!

— Правда идет, Кирцэй?

— Очень, очень идет…

— Очень, Кирцэй?

— Все тебе идет, Махария, — и Кирцэй обвил рукой талию девушки.

— Ты с ума сошел, Кирцэй! — рассердилась Махария, но не противилась, открывая свое прекрасное лицо.

Кирцэй и второй рукой охватил талию девушки.

Таби Дадешкелиани провел пальцами по усам.

Кация Дадиани улыбнулся, глядя на друга.

— Ты совсем с ума сошел, Кирцэй! — тихо прошептала Махария. — Не трогай меня, Кирцэй!..

Кация Дадиани отпустил ветку. Друзья повернулись и ушли.

Некоторое время они шли молча.

— Да, для счастья, и верно, достаточно любви, — нарушил молчание Кация Дадиани.

— Это так, дорогой Кация, — отозвался Таби Дадешкелиани, и весь остальной путь до дворца они прошли в молчании: каждый думал о своем.

Таби Дадешкелиани и его супруга Мариани провели в гостях около недели. Накануне отъезда гостей Кация устроил большое пиршество. Множество князей и дворян были званы из разных уголков Одиши. Прибыли Чи-ковани, Липартиани, Джаиани, Пагава, Чхетиа, Бедна, а за ними следовали со своими дворовыми пешие азнауры Начкебиа и Кобахиа, Дгебиа и Габуниа. Из Имеретии — Абашидзе и Агиашвили, из Абхазети — Чачба и Эмхвари, из Гурии — Накашидзе и Тавдгиридзе, из Рачи и Лечхуми — Эристави и Цулукидзе. Прибыли священники и епископы, прославленные певцы, чонгуристы, танцоры, джигиты и борцы, сокольничие с ястребами и соколами, с гончими и ищейками.

Кация этим пиршеством хотел показать мтавару и его единомышленникам пример дружбы к сванетскому мтавару и к сванам.

Когда мтавар узнал о предстоящем пиршестве, его охватила ярость. Это значило, что с ним порывает не только брат, но и все те князья и дворяне, которые сядут за стол, накрытый в честь Таби Дадешкелиани. Мтавар срочно созвал на совет вазиров и других чиновников княжества и своих придворных. Он решил во время пира напасть на брата, захватить Таби Дадешкелиани и его супругу, разорить землю брата и его усадьбу, навсегда смирить и открыть себе дорогу к Сванетии.

Ни один разумный вазир и придворный не поддержал мтавара. За исключением некоторых коварных людей, желавших зла мтавару, почти все они восстали против его безумного замысла, осуществление которого еще более обострило бы отношения между двумя княжествами, подорвали бы и без того пошатнувшийся трон мтавара.

Мтавар хорошо понимал намерения своих тайных врагов и действовал обычно вопреки их советам. Он и на этот раз не прислушался к ним. Он сумел обуздать себя, смирить свой гнев, умерить свою злобу на брата и его сторонников.

Гости с утра начали прибывать во дворец Дадиани. В больших котлах уже варилось говяжье мясо и козлятина, мамалыга с сыром и без сыра, жарились каплуны и куры, индейки и цесарки, шашлыки из мяса мелкого и крупного скота, на длинных, крупных шампурах зажаривались целые олени, лани и серны, телята и овцы, на маленьких шампурах — поросята и фазаны. Готовились всевозможные приправы, выпекались кукурузные лепешки и хлеб.

В чистом утреннем воздухе стоял острый запах множества самых различных блюд, приправ, хлебов, кукурузных лепешек, хачапури и мамалыги. Завтрак был накрыт в нескольких комнатах. Прибывшим предлагали сначала помыть руки, а затем вели их к столу.

Главный пиршественный стол был накрыт перед дворцом в обширном шатре. Гости все прибывали и прибывали. Вот прибыли имеретины, абхазцы, гурийцы, рачинцы, лечхумцы — князья и дворяне на конях, дворовые — пешими. Эти несчастные несли на своих спинах все то, что могло понадобиться их господам в дороге и на предстоящей охоте. Конюшие, домашняя прислуга, оброчные и крепостные крестьяне в беспорядке теснились на обширном дворе.

Кация успевал каждого встретить, каждому пожать руку, сказать доброе слово. Ни один гость не остался без внимания, без привета, без завтрака.

Покончив с завтраком, гости разошлись по саду и заповеднику. Иные направились в лес. Перед ними шли егери и сокольничие с ястребами и соколами, гончими и ищейками. Слышался лай, тявканье, свист, оклики, трепыхание, пыхтение и мычание зверей, писк и пронзительные крики птиц.

Во время таких пиршеств Кация никому не возбранял охотиться в заповедном лесу на зверей и птиц, ловить морскую и речную рыбу в бассейнах и каналах: осетров, лососей, кефаль, карпов, форелей.

Но больше всего поражали гостей невиданные чужестранные деревья и кусты, цветы и плодовые деревья различных пород. Тут зрели лимоны, апельсины, бананы, оливки и даже ананасы.

После обеда, длившегося несколько часов, играли в конскую лапту, затем начались конные состязания. Ни один конь, принадлежавший гостям, не вызвал такого восхищения, как Арабия. Жеребец будто почувствовал всеобщий восторг и так красовался, так был послушен, что даже "оконфуженный" им Атанас Аланиа не мог скрыть своей радости.

Показали свое искусство славившиеся по всей Грузии обученные абхазцами ястребы и соколы. И действительно, в этом абхазцы не имели себе равных. Они пускали в небо перепелов, горлиц, голубей, затем, вслед им, ястребов и соколов. Слышался предсмертный писк настигнутых птиц, восторженные одобрительные возгласы зрителей.

Потом вышли несравненные борцы Эсебуа и их противники Гардава, с давних пор соперничающие между собой, но, как и всегда, победителями вышли Эсебуа. За борьбой последовала стрельба по мишеням, после стрельбы зазвучали пандури, песни и пляски не прекращались до рассвета…

Стемнело, дворец озарился светом факелов, в комнатах и в шатре зажгли огромные лучины. Перед началом пира Кация спросил Таби Дадешкелиани: какое вино пожелает он на сегодня для гостей? Сван не очень-то разбирался в винах и назвал первое, какое пришло ему в голову. Хорошо бы "качичи"! Кация не любил качи-чи, считал его недостойным своего стола, да в его винном погребе, и не было достаточного количества качичи. И он тут же приказал мегвинетухуцеси[29] послать за ним человека в Галускари.

Подошло время звать гостей к столу, и Кация подумал: беда, если не успеют привезти "качичи". Мегвинетухуцеси предупредил Кирцэя и Салуки, чтобы они, пока не привезут "качичи", наполняли роги только Дадешкелиани, Абашидзе, Агиашвили, Чачба, Эмхвари, Накашидзе, Тавдгиридзе, Эристави, Цулукидзе и их свите.

Гости поздравили хозяина с избранием его тамадой.

Кирцэй и Салуки наполняли чаши вином "качичи" только сванам, имеретинам, абхазцам, гурийцам, рачинцам и лечхумцам, а одишцам подавали неполные чаши, но делали это так ловко, с такой быстротой поднимали чаши кверху, поднося их гостям, что даже опытный глаз местумретухуцеси[30] не мог бы ничего приметить.

Кирцэй и Салуки вертелись юлой. На них были надеты специально сшитые архалуки и чувяки, кожаные чулки, украшенные серебром пояса, волосы были красиво зачесаны набок, щеки чисто выбриты. Братья сразу же обращали на себя внимание своим изяществом, проворством и вежливостью.

Хотя цель прибытия Таби Дадешкелиани не была достигнута, но все же он был в отличном настроении. Он радовался тому, что Кация оказал ему большую честь, пригласив для его проводов столько князей. Среди гостей он видел многих близких и друзей. Он шутил, смеялся, много ел и пил, налегал на все блюда, произносил длинные тосты, пел высоким голосом и других побуждал петь.

Все были хорошо настроены, между одишцами и гостями то и дело роги переходили за рогами. Но вот беда: слуги, посланные за "качичи", запаздывали, а менять вино было не положено…

Кация был в тревоге. Если бы гости заметили, что одишцы пьют неполные роги, они бы схватились за кинжалы, "кражу" вина не прощали даже родному сыну. Обычаи грузинского стола были незыблемы.

Десять виночерпиев не сумели бы с такой быстротой разливать вино и подавать его стольким гостям, как это делали Кирцэй и Салуки. После того, как Кирцэй поднес Таби Дадешкелиани первый рог, в голове свана то и дело возникали слова, сказанные черкесом: если любишь, то и крепостным легко быть, и трудиться легко, и страдать легко. Теперь парень нравился ему еще больше, ко всеобщему удивлению, он попросил тамаду поднять тост за здоровье Кирцэя.

А ведь еще не было выпито за здоровье самого Таби Дадешкелиани, в честь которого устроен был этот пир, не выпито было за Абашидзе, Агиашвили, Чачба, Эмхвари, Накашидзе, Тавдгиридзе, Эристави, Цулукидзе, и как же мог он предложить тамаде выпить за здоровье крепостного! В сердце своем он и рассердился за это на сванетского князя, обычной воспитанности которого позавидовали бы многие князья. Ни одишцы, ни имеретины, ни абхазцы, ни гурийцы, ни рачинцы и ни лечхумцы не простили бы другому такого оскорбительного поведения, но из уважения к Кации они сдержали свой гнев.

Кация понимал, что гости сдержали себя лишь из уважения к нему, знал он также, что побудило Дадешкелиани сделать это странное предложение: выпить за здоровье крепостного. Побуждаемый теми же чувствами, что и его друг Таби, он принял рог из рук пораженного и смущенного Кирцэя, выпил за его здоровье, а затем обратился с "аллаверди" к Дадешкелиани.

Но ни одишцы, ни имеретинцы, ни сваны, ни абхазцы, ни гурийцы, ни рачинцы, ни лечхумцы не последовали примеру хозяина.

За столом воцарилось натянутое молчание.

Дадешкелиани оглядел гостей, его лицо гневно вспыхнуло. Он как бы выбирал, кому протянуть свой опустевший рог, но если тот, к кому он обратится с аллаверди, не примет рога, это явится для него тягчайшим оскорблением, и знатный сван не потерпит этого. Кирцэй почувствовал, что дело не обойдется без кровопролития, он выпрямился в почтительной позе перед Дадиани и Дадешкелиани, принял рог и обратился к ним с благодарственным словом:

— Дидпатон Дадиа, один из твоих крепостных и твой хизан[31], я не был достоин здравицы. Но твой знатный гость и твое великодушное сердце так пожелали, — Кирцэй волновался, но не давал этого заметить и высоко держал рог. — Дидпатон Дадиа, как полон этот рог, пусть так полнится твоя семья, множится твое потомство и род твой, пусть жизнь твоя будет полна радости, пока сверху над нами небо, а внизу ноги наши стоят на земле…

Кация Дадиани обомлел: он-то знал, что рог, который держал в руках его крепостной, далеко не полон.

Знали это и одишцы, они тревожно зашептались, переглянулись: выходит, крепостной проклял своего хозяина…

— Кирцэй, — прервал его Кация, — я знаю, что в сердце своем ты не желаешь мне зла. Видно, бес попутал тебя, но бог тебя не услышит.

— Нет, дидпатон Дадиа, — смело возразил Кирцэй, — бес меня не попутал. Я молю господа, чтобы он услышал то, чего я тебе желаю от всей души, — и при этих словах он опустил книзу свой полный до краев рог.

Кация весело рассмеялся, облегченно вздохнула и госпожа княгиня.

Сваны, имеретины, абхазцы, гурийцы, рачинцы и лечхумцы не поняли, что произошло, почему пробежал шепот среди одишцев после благодарственного слова виночерпия, почему они тревожно переглянулись, почему сказал своему крепостному Кация Дадиани: видно, бес попутал тебя, Кирцэй! Могло ли прийти им на ум, что одишцы пили из неполных чаш и рогов и ошиблись, полагая, что и крепостной с неполным рогом в руке возгласил здравие их господина.

— Кирцэй, — сказал Кация Дадиани, и голос его прозвучал на весь шатер, — с этого дня я дарую тебе и брату свободу.

И опять никто, кроме Дадешкелиани, не понял, почему жаловал Дадиани свободу двум своим крепостным. Кирцэй невольно привстал на носки. Сейчас, когда он был окрылен радостью, мир казался ему прекрасным и жизнь бесконечной.

Подошел Салуки и стал рядом с ним, низко опустив голову.

— Что, Салуки?! Ты не хочешь свободы?! — удивленно воскликнул Кация.

Салуки поднял голову.

— Не хочу, дидпатон Дадиа, я горжусь быть твоим крепостным. Я предпочитаю сидеть на твоей скамье, чем быть свободным, но сидеть на бревне.

Кирцэй не верил своим ушам.

Дадиани насмешливо улыбнулся.

— Дидпатон Дадиа, — прервал молчание Кирцэй. — Видимо, Салуки спутал названия скамьи и бревна, иначе разве мог бы он отказаться от свободы?!

Салуки недовольно взглянул на брата.

— Нет, дидпатон Дадиа, — сказал он, — Салуки ничего не спутал. Я горжусь быть твоим крепостным и повторяю: сидеть на твоей скамье для меня лучше, чем быть свободным, но сидеть на бревне…

Потомки Салуки тоже остались крепостными. Они и по сей день покорно служат чужим и едят свой хлеб из чужих рук.

Потомство Кирцэя осталось свободным. И по сегодня полны они радости, живут окрыленно, мир кажется им прекрасным и жизнь бесконечной…

1970

Перевод Юрия Нагибина и С.Серебрякова