Тагу (Рассказы и повести)

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Поезд приближался к лесу. Сержант Гвачи Микадзе сидел на подножке и, весь подавшись вперед, ждал: вот-вот покажется из-за поворота знакомый полустанок.

Только пять дней назад Гвачи выписался из госпиталя. Долгая дорога изнурила его не меньше, чем недели лежания на больничной койке. Спертый воздух вагона, тряска, нескончаемая возня пассажиров притупляли мысли и чувства, голова становилась тяжелой. Теперь всему этому конец. Поезд летел по родной земле, и Гвачи был похож на человека, очнувшегося от долгого сна. Грудь полнилась радостью, бледные губы растягивала улыбка. Ему хотелось петь и смеяться.

Уже давно не билось у него так сердце, целых два года не улыбался он этой луне, этим звездам. Право, они мерцали сегодня даже теплее, чем прежде. И все, все, что он видел сейчас, озаренное лунным светом, было каким-то праздничным, радостным. Мать… Он скоро обнимет ее! Она вставала в воображении Гвачи в том домашнем вылинявшем платье и черном платке, которые были на ней в день расставания, и смотрела на него своими печальными, полными любви глазами.

— Мама…

Это слово прозвучало так тихо, что сразу же потонуло в грохоте колес. А может быть, оно и не было сказано? Может быть, это ветер пропел его, тот ветер, что шелестит в мелькающих мимо поезда виноградных лозах, врывается в щели старого дома Гвачи, треплет седые волосы матери, одиноко сидящей у очага?..

Паровоз пронзительно свистнул, и Гвачи поднялся. Но поезд не остановился, — не замедляя хода, он пролетел мимо полустанка, ворвался в лес. Рядом с насыпью потянулось болото, над которым склонялись коренастые ольхи. Они стояли, словно по колени, в воде, и густой белый дым тяжелыми клубами обволакивал их корявые ветви, сбегал вниз, стлался по зеленому болоту.

Гвачи с беспокойством вспомнил, что поезд — скорый, а скорые не останавливаются на полустанках. Неужели ему придется доехать до станции, а потом десять километров идти обратно пешком? Ведь родное селение вот за этим лесом… Нет, нет, он не может так долго ждать. Держа в руке вещевой мешок, он всем телом подался вперед, свесил со ступеньки правую ногу, прыгнул и кубарем скатился под откос. Мимо со стуком и грохотом пролетели вагоны, и все стихло.

Гвачи встал, отряхнул с себя песок, поднялся на железнодорожную насыпь. Поезд был уже далеко, стук колес был едва слышен и наконец замер. Красный огонек последнего вагона скрылся за лесом.

Гвачи повернулся и быстро пошел по шпалам назад. Резкая боль охватила плечо, жгло лопатку. Он остановился, расстегнул ворот, тронул туго перевязанную рану. Голова закружилась, по всему телу разлилась слабость, деревья вдруг запрыгали, и Гвачи медленно опустился на рельсы.

Ночную тишину нарушало лишь кваканье и глухое бульканье лягушек в болоте да шелест леса. По верхушкам деревьев пробежал ветер, ударил в насыпь, с шуршанием взметнул песок, бросил его в лицо сидящему на рельсах человеку. Гвачи открыл глаза…

Луна вынырнула из-за облаков и осветила синеватые горы над лесом. Никогда еще не казались они Гвачи такими величавыми. Он смотрел на горы и чувствовал, что его мускулы наливаются силой, голова проясняется и радостью наполняется грудь.

Пора было идти, а он все стоял и стоял в оцепенении, не в силах отвести глаз от родных гор, от плывущих над ними янтарных облаков. Здесь он родился и вырос, но никогда раньше не замечал, что так прекрасна природа Колхиды…

Ветер умчался в горы. "Какой здесь покой, как ласково мерцает вода, как таинственно затих лес".

Всем своим существом Гвачи ощущал близость родного дома, близость матери. Ему казалось, что он слышит, как она молится. Даже биение ее сердца он слышит. Так билось оно в минуту расставания, когда он в последний раз прижался к ее груди!.. Маленькая, худенькая, кажущаяся еще меньше на большой, переполненной людьми платформе, она глядела на него заплаканными глазами так, будто прощалась навеки. Скоро, скоро он увидит эти дорогие глаза!

Был поздний вечер, когда Гвачи подошел к родному селению. Где-то лениво лаяла собака. Кто-то рубил дрова, кто-то звал кого-то… А вот совсем близко заскрипела калитка. Гвачи вслушался и стал различать с детства знакомые голоса и звуки.

Почему же не выходят навстречу родные и близкие? Впрочем, так лучше. Пусть никто не увидит его раньше матери, и ничей порог не переступит он раньше родного порога… Но как не остановиться у дома Беглара Нармания? Ведь с его сыном Хутой он вырос, вместе с ним ушел на фронт…

Двухкомнатный из гладких досок домишко был похож на сказочную птицу, притаившуюся в тени огромного орехового дерева. Дым очага поднимался над крышей и клочьями повисал на раскидистых ветвях ореха. Из-за приотворенной двери доносился звук гитары. Молодой голос напевал с детства знакомую песню… Ну, как было не остановиться?

Два года Гвачи и Хута воевали бок о бок. В последней атаке Хута был тяжело ранен в голову. Когда Гвачи нашел его после боя, Хута сказал ему:

— Отец всю свою жизнь мечтал выстроить новый дом. Мне уже не придется увидеть этот дом… Друг, напиши отцу… Я откладывал деньги с тех пор, как начал работать. Деньги лежат в столе… Хоть новый дом останется им от меня…

Как же Гвачи мог пройти мимо своих соседей? Он вот жив, вернулся, обрадует мать, а Хута погиб. Разве не должен Гвачи прежде всего утешить родителей своего друга?

Решительно открыв калитку, он бесшумно вошел во двор. Перед балконом остановился: на стене висела маленькая грифельная доска с крупными белыми цифрами. Это они с Хутой готовились в строительный институт… В лунном свете все можно разобрать: вот пример по алгебре, который решал Хута. Доску, как видно, берегли. И мел лежал там же, где они два года назад его положили, — между бревнами. Пример остался нерешенным и, казалось, ждал возвращения Хуты…

Гвачи стоял перед доской, не слыша ни звона гитары, ни голосов за стеной. Тяжелые воспоминания черной тучей легли на сердце. Ему хотелось, чтобы все страшное и непоправимое можно было бы стереть, как стираются вот эти цифры. Он даже поднял руку, чтобы смахнуть их, и не смог, будто Хута остановил его. И Гвачи горько улыбнулся. "Разве можно стереть память и скорбь о погибшем друге?" Все, все здесь напоминает Хуту…

Звук гитары снова донесся до его слуха. Цуца наигрывала любимую песню брата. Сколько раз пели они ее вместе вот здесь, на балконе, сидя на этой длинной, низкой скамье! Сколько лунных ночей провели тут в мечтах об учебе, о городе, о любви… Вот их имена, вырезанные на скамье перочинным ножом, вот пронзенное стрелой сердце, а над ним начертанное рукой Хуты имя: "Найя".

Как они спорили! Сколько раз ссорились и мирились, на какие хорошие дела наводила их Найя! Гвачи не мог оторвать глаз от скамьи.

Вдруг скрипнула дверь, и свет очага упал на лицо Гвачи. В дверях стояла Эка, мать Хуты. Седые спутанные волосы ее выбились из-под платка и упали на щеки.

— Это ты, Гвачи? — спросила она с испугом, выронив кувшин Он упал на порог и разбился, брызнув водой и осколками.

И тотчас за спиной старушки выросли Беглар и Цуца.

— Ты один, Гвачи? — спросила Эка, хотя хорошо видела, что Гвачи один.

Он виновато улыбнулся.

— Один…

— А наш Хута? Он уже три месяца ничего не пишет… — Глаза старушки потеплели… — Бессовестный, ему слезы матери — пустяк… — И вдруг засуетилась. — Что ж это мы? Беглар, Цуца, подайте же стул дорогому гостю!

— Дядя Гвачи! — защебетала Цуца и кинулась ему на шею. — Дядя Гвачи, почему же не приехал Хута?

Потом отошла от него, кулачком утерла слезы, движением головы отбросила назад волосы, улыбнулась и под руку повела его на кухню. Тут она усадила его у очага, на скамеечку. В очаге жарко и весело пылали поленья.

Беглар и Эка тоже сели перед очагом. Все молчали. Изредка старик шумно вздыхал, как будто хотел что-то сказать и не решался. Все ждали, когда заговорит Гвачи, и ожидающе глядели на него. Он понимал, чего они ждут от него, но не находил слов. Неужели они не получили его письма с роковым известием?

— Ну, чего же вы молчите? — обратилась Цуца к родителям. — Почему не спрашиваете о Хуте? Ведь сбылся, сбылся мой сон! Хута скоро приедет! Мои сны всегда сбываются! Гвачи, скажи маме… Три месяца она плачет. И я плакала, а теперь, после того сна, не плачу! — И заплакала.

— Цуца! — окликнул ее Беглар. — Принеси свежей воды.

Девочка схватила кувшин и выбежала из кухни.

…Гвачи написал Беглару на следующий день после гибели Хуты, подробно рассказал о последних часах жизни его сына и о том, где похоронил его. Теперь Гвачи было ясно, что письмо не дошло, и его охватил ужас. Сейчас ему придется сказать слова, которые убьют этих стариков, не подозревающих о несчастье…

Гвачи сидел неподвижно, глядя на огонь и боясь встретиться с глазами Эки и Беглара. Нет, он не может открыть им страшную правду. Лучше уж в другой раз…

Он встал.

— Я пойду, а то мать ляжет спать…

— Мать? — Эка вздрогнула.

— Да… Я ведь еще не был дома! — говоря это, Гвачи не глядел на Эку и не заметил, как побледнело ее лицо, как испуганно метнулись к Беглару ее глаза.

— Она… — начала Эка и, заметив строгий взгляд Беглара, умолкла. Потом, спохватившись, поспешно добавила: — Уже поздно: она спит и не стоит ее будить…

Взволнованный голос Эки встревожил Гвачи.

— Уж не больна ли?

— Нет, сынок, нет, — успокоила его Эка и тотчас обратилась к мужу: — Беглар, переставь-ка стол поближе к огню. — И опять к Гвачи: — Мы тебя не отпустим без ужина. Сегодня день рождения Хуты. Неужели ты ничего не хочешь рассказать нам о нем? Садись, дорогой! — И она сняла с гостя вещевой мешок, приняла из рук шапку, отерла холодный пот, выступивший у него на лбу. — Да уж не заболел ли ты, мой мальчик? Садись-ка вот сюда, ближе к огню.

Беглар поставил у очага покрытый скатертью низкий стол, попробовал, твердо ли он стоит, потом нагнулся и под одну ножку сунул щепку.

— Что новенького в деревне, дядя Беглар? Как вы живете? — Гвачи старался говорить о чем угодно, только бы умолчать о смерти их сына. И Беглар, похоже, тоже был рад поговорить на посторонние темы, но вошедшая с кувшином Цуца не дала ему раскрыть рта:

— Нет, сперва ты расскажи нам о Хуте! О деревне да о колхозе отец будет расписывать тебе неделю подряд. Только на то, чтобы расхвалить свою бригаду, ему понадобится целый день. Садись-ка за стол, рядом со мной, и рассказывай о Хуте.

Говоря это, Цуца налила Гвачи подливки, нарезала сыра сулгуни.

— Ты очень скучал по нашему сулгуни? — затараторила опять Цуца. — Хута очень любит этот сыр — свежий и не слишком соленый. Нет, ты посмотри, какие у них грустные лица! — кивнула она в сторону родителей. — А ведь скоро Хута приедет! Вот откроется дверь, и на пороге покажется Хута… А что вы думаете? Разве мы ждали сейчас Гвачи? Скажи, он очень изменился? Идут к нему погоны?

Беглар торжественно наполнил стаканы, и Цуца умолкла. Выпили за гостя. Это было против обычая: пить за здоровье гостя, вместо того, чтобы пожелать удачи отсутствующему сыну. В другое время Гвачи обязательно прервал бы старика, не позволил бы ради себя нарушить обычай, но теперь он не смел поднять головы. Он сидел ссутулившись, нехотя жевал мясо. А Цуца подкладывала то одно, то другое кушанье и с нетерпением ждала, когда он начнет рассказывать о брате.

Да, странным показался Гвачи тост старика. Почему Беглар, если уж поздравил его с возвращением к родному очагу, ни словом не обмолвился о матери? Случайно? О, нет, такой бестактности Беглар не допустил бы! Значит, с матерью что-то случилось, и от него скрывают это. Скорее домой! Может быть, мать тяжело больна, а он сидит тут, ест, пьет и слушает тосты! Надо же идти домой!

Поблагодарив хозяев за гостеприимство и за добрые слова, Гвачи отставил тарелку, вытер руки и вопросительно посмотрел на Беглара: верна ли, мол, моя догадка? А в глазах Беглара стоял вопрос: "Почему ты, Гвачи, ни слова не сказал о нашем сыне? Или с ним приключилась беда?"

И Гвачи решил, что должен что-нибудь сказать им о Хуте.

— Тебе плохо, Гвачи? — спросила Эка. — Ты какой-то странный…

— Нет, я просто устал… Пять дней в дороге…

— Когда ты видел Хуту в последний раз? — прямо поставила вопрос Эка.

— Три месяца тому назад… — начал было Гвачи, растерянно умолк и попросил табаку у Беглара.

— Я тебе принесу папиросы, — оживилась Цуца. — У Хуты на столе целая коробка! А ведь ты не курил раньше, Гвачи, — прибавила она, подавая Гвачи папиросы.

— На фронте закурил, — соврал он. Затянувшись, он задохнулся дымом и раскашлялся.

"Нет, нельзя им говорить о гибели Хуты, — подумал Гвачи. — Пусть Хута для них будет жив, пусть ждут его, а там видно будет".

Гвачи увидел на стене тени Эки и Беглара, и ему почудилась рядом с ними и тень Хуты… Ну что ж, он расскажет им о последнем сражении.

И Гвачи заговорил быстро, взволнованно. Они слушали его затаив дыхание. Пока он говорил о расположении противника, о позициях своего полка, о командирах и солдатах, которых знал, все получалось толково и связно, но как только речь заходила о Хуте, он начинал путаться. Рассказав все до момента ранения Хуты, Гвачи замолк и как будто забыл о присутствующих. Перед его мысленным взором возникла картина последних минут жизни друга.

Хуте все не верилось, что такая маленькая ранка может быть смертельной. Он даже ободрял друга, улыбался ему, отирая ладонью стекавшую по лицу кровь.

— Ерунда, царапина, — говорил Хута слабеющим голосом. — От такой не умирают. Я же внук Зоркана Нармания!

Но силы быстро покидали его. Стояла безлунная душная ночь. Земля была изрыта снарядами, измята гусеницами, танков. Вокруг разбитые транспортеры и грузовики одни стояли торчком, другие уткнулись носом в землю, третьи врезались друг в друга. Везде дикое, беспорядочное нагромождение обломков металла и дерева. Неподалеку дымились два подбитых танка. И всюду трупы, трупы, в самых неестественных позах.

После атаки Гвачи случайно наткнулся на тело Хуты. Широко раскинув руки, Хута лежал вниз лицом перед взорванным танком. Его можно было принять за мертвого. Потому, видимо, и не подобрали его санитары. Гвачи был ранен трижды и, пошатываясь, брел в медсанбат. Наткнувшись на безжизненное тело друга, он склонился над ним, с трудом перевернул его на спину. Лицо Хуты было измазано землей и кровью. Гвачи опустился на колени, послушал сердце. Дышит! Стал тормошить, и Хута открыл глаза. Он не сразу узнал товарища, а когда узнал, попросил:

— Не покидай меня, Гвачи…

— Что ты, друг! — воскликнул Гвачи. — Мы вместе пойдем в медсанбат. — Он не знал тогда, что Хута ранен смертельно. — Я сейчас перевяжу тебя, и тронемся. Куда тебя ранило? В голову?

Нащупав в темноте рану, Гвачи понял, что пришла беда. Где уж там — в медсанбат! Не только встать, Хута и приподняться не мог. Да и сам Гвачи еле держится на ногах. Ранения в руку и ногу не казались ему серьезными, но третье, в грудь, сильно его беспокоило. Кое-как перевязав голову Хуты, он вспомнил о фляжке. Там оставалось немного водки. Гвачи заставил друга проглотить несколько капель, и тот оживился:

— Ерунда, царапина!..

Но через несколько минут заговорил слабеющим голосом:

— Если останешься жив, расскажи Найе, как я погиб… Найя наденет траур, расцарапает себе лицо… Странный обычай… Помнишь, как она упала с тутового дерева? С трудом мы вытащили ее из колючек, платье на ней порвали… — Он умолк и долго смотрел в небо, на темные тучи. — Как будет счастлив тот, кто переживет войну! Мы не знаем цену жизни… никто ее не ценит… И только когда вот так, как я… Гвачи, я не хочу умирать! — Гвачи рванулся к другу. — Нет, нет, не утешай, я знаю… На моих глазах танк раздавил Куприянова… Из шести танков только один ушел от нас. Но и мы… Из семи человек остался я один… Я упал на колени, глаза залило кровью… Не знаю, как я бросил гранату, помню только, что танк взорвался… Больше ничего не помню…

Хута то впадал в забытье, то вдруг открывал глаза и спрашивал:

— Ты здесь, Гвачи?

Он тяжело стонал. Потом вдруг захрипел, судорожно ухватил Гвачи за плечо и зашептал:

— Умираю, друг… Помоги, умираю…

Гвачи вылил ему в рот последние капли водки, и Хута снова ожил, заговорил тихо, порывисто:

— Ты помнишь, как мы готовились… к экзаменам в институт. Не могли справиться с примером по алгебре… Помнишь? Найя стыдила нас… Пример так и остался нерешенным… Мы даже не стерли цифр… Доска, наверное, и сейчас висит на балконе… Ты вернешься и решишь… Теперь бы и я решил… Но я уже… В ящике моего стола конверт с деньгами… на постройку дома… Пусть поставят его слева от чинары… Слева… Сле… — и умолк.

Гвачи прислонился ухом к его груди. Сердце больше не билось.

Все это в одно мгновение пронеслось перед мысленным взором Гвачи. Он осушил стакан, взял папиросу, снова положил ее и сказал каким-то чужим, незнакомым голосом:

— Да, совсем было забыл… Хута просил передать: в ящике его стола спрятаны деньги. Чтобы построили дом… Слева от чинары, напротив калитки…

— Сынок! — прошептала Эка, губы ее дрожали.

У Беглара сверкнули глаза.

— Дом? — воскликнул он. — Цуца, неси план. — Он смел со стола хлебные крошки и придвинул к себе лампу.

Цуца вышла из комнаты, но тотчас же вернулась и подала отцу сложенную вчетверо вылинявшую, закоп-ценную бумагу, Беглар расстелил ее на столе и, обращаясь к Гвачи, заговорил торжественно:

— Хуте было всего двенадцать лет, когда он начертил этот план дома на сваях. — Слово "план" Беглар произносил с особой гордостью. — Хута сказал тогда: "Вот вырасту и построю тебе, отец, такой дом. Трехкомнатный! А посмотри, какой балкон, — на коне можно скакать!" А вот чинара, которая стоит во дворе, Хута посадил ее своими руками. Нет, скажи, какой дом!

— Великолепный дом, — согласился Гвачи, вид у него был совершенно растерянный.

— Через два месяца ты увидишь этот дом на моем дворе! — с гордостью сказал Беглар. Он радовался, как ребенок.

— Ты думаешь — Хута приедет через два месяца? — спросила Цуца.

— Если он не приедет к нам, я поеду к нему, — ответил Беглар и, поставив на тарелку три чайных стакана, наполнил их вином. — И другие поедут! Ведь и у других есть на фронте сыновья. Чего нам ждать? Мы должны стать плечом к плечу со своими сыновьями. Враг показал нам спину, пусть же теперь бог не даст нам увидеть его лицо. Не дадим ему повернуть назад! — Он еще ближе придвинул лампу и снова впился глазами в "план". — Тридцать лет я ждал, когда смогу построить такой дом. Еще моего мальчика и на свете не было, я уже мечтал об этом доме… — Беглар выпрямился, гордо откинул голову и объявил, как приговор — Не смогут они разрушить мой дом! — Накрыв лист бумаги широкой ладонью, он повторил: — Не смогут! — Потом повернулся к дочери: — Цуца, принеси еще вина! Того "саперави", что я привез из Ахути. Десятипудовый кувшин еще зарыт в земле, не распечатан. Храню для Хуты. Начнем в его честь! В былые времена, когда у крестьянина рождался сын, его заставляли взяться рукой за мотыгу или соху — хороший, мол, работник выйдет. Наш род Нармания имел свой обычай: у нас давали младенцу оружие и уздечку. Мужчина из нашего рода должен не только хорошо выращивать виноград и кукурузу, но и храбро защищать родину от врагов… да ты, наверное, и не знаешь этой истории?.. Когда народ поднялся против правительницы Мегрелии Екатерины, одним из главарей восстания был мой дед Зоркан Нар-мания. — Беглар с гордостью посмотрел на присутствующих — Это тот самый Зоркан, который в 1885 году, имея всего пятьдесят всадников, сразился под Ингири с Омер-пашой. Как раз вовремя подоспел он на помощь генералу Мухран-Батони, потерявшему больше половины своего войска в битве с турками. Семь раз показывал враг спину, но окончательно разбить его никак не удавалось… Зоркан одел своих воинов в белые одежды, посадил на черных коней, — у Нармания издавна были ретивые кони, — _а за спиной каждого всадника сидела его мать или жена, тоже в белом. В руках они держали пылавшие головни, а черные волосы женщин, словно черные стяги, развевались по ветру. Ночь была темная — глаз выколи! И вот, когда сардар турецкого войска Искандер Иблахил с тысячным отрядом подходил к Ингири, женщины, по знаку Зоркана, подняли ужасный вопль. И тут же раздался воинственный клич мужчин. Если можно было бы собрать со всего света дэвов, то и они не смогли бы издать такого дьявольского стоголосого вопля. Турки в ужасе остановились посреди реки. А в ту ночь был страшный, крутящийся ветер, и туркам казалось, что крики несутся на них со всех сторон. Тысяча воинов в ужасе замерла в воде, напряженно прислушиваясь и вглядываясь в ночной мрак. И вдруг из-за скалы выметнулся белый вихрь, как снежный обвал, летящий с кручи. Черных коней нельзя было разглядеть, виднелась только снежная лавина, озаренная факелами… Скопище злых духов, огнедышащих дэвов! Турки замертво попадали от страха, другие с криками "Аллах! Аллах!" кинулись назад и бежали так, что пятками доставали спину…

Беглар налил несколько капель вина на хлеб, помянул души предков и осушил стакан. Потом выпил другой стакан — за сынов, сражающихся с врагом, потом третий — за скорейшую победу. Проделав все это, он снова наполнил все три стакана и поставил их перед гостем, и Гвачи с той же церемонией осушил их по очереди.

Пятилетнее вино так подействовало на ослабевшего гостя, что, когда он хотел встать и уйти, колени его подогнулись.

"Какой же я скверный сын! — с ужасом подумал он. — Приехал с фронта и, не повидав матери… Какими глазами я погляжу на нее завтра? Что она скажет?"

А Эка уже стелила ему постель, Цуца помогла ему раздеться и лечь. Как только голова его коснулась подушки, он заснул. Эка и Цуца долго стояли над ним. На белой наволочке лицо Гвачи казалось худым, изможденным.

— Эх, сынок, не дождалась тебя мать… — вздохнула Эка, — А ведь только и мечтала, несчастная: "Боже, не дай мне умереть, не повидав Гвачи!" Бедная, бедная, не привелось тебе увидеть родного сынка! Молодость провела ты в сиротстве и вдовстве, и умереть не пришлось со спокойной душой…

Проснулся Гвачи на заре. В доме уже никого не было. Рядом с постелью стояла свежая вода для умывания. На стуле висело полотенце. Он узнал вышивку — работу Найи, невесты Хуты. Гвачи мог бы отличить ее от тысячи других вышивок. "А Хуты нет, и никогда больше не коснется его рука этого полотенца…"

Гвачи не стал умываться, не притронулся к приготовленному на столе перед очагам завтраку и поспешно вышел из комнаты. Во дворе под чинарой он остановился. Сколько раз играли они здесь с Хутой! Иногда и Найя принимала участие в этих играх. Она часто смеялась:

— Девушка хитра, как черт, парень не сможет ее провести!

Затем Гвачи поспешил домой. На улице не было ни души. Только буйволы и коровы важно ступали по дороге. Просунув голову сквозь прутья плетня, теленок с недоумением смотрел на Гвачи. Маленький белый лоб, влажная от молока мордочка… Гвачи подошел к нему, приласкал. Теленок лизнул ему руку.

И вдруг вспомнилось: утро, мать с ведерком спешит в хлев. Тонкие струйки молока бегут из-под смуглых пальцев: он, Гвачи, поддерживает теленка, который еще еле стоит на ногах, у него был такой же вот шершавый язык…

Гвачи почесал белое пятнышко на лбу, теленок мотнул головой. Да, матери все казалось тогда, что их корову кто-то сглазил. Она часто проводила рукой по вздувшемуся коровьему животу и, зевая, нашептывала слова заговора.

— Вот я зевнула — видишь, сынок, это верный признак. Сглазили, конечно, сглазили! — повторяла мать. — Во имя отца, сына и святого духа… В глаз зола, в сердце острие, шестьдесят три пики святого Георгия и его булава на того, кто сглазил ее!

"И почему я все это вспомнил? Ах, да, теленок…"

По дороге Гвачи никого не встретил. Взрослые уже разошлись по плантациям и полям, дети еще спали. Гвачи шел вдоль плетней, за ними стояли деревья, увешанные зрелыми плодами, золотом сверкали на толстых стеблях кукурузные початки. Все это должно было радовать его, но почему-то не радовало. На душе было тревожно.

Но вот и дом. Перед воротами он увидел корову и козу. Должно быть, мать уже подоила их. Из-под крыши кухни струится дым — мать всегда рано готовит завтрак.

Гвачи заторопился, но в ворота не вошел. "Нагряну неожиданно, обрадую!" — решил он. Перемахнул через плетень… и замер. Стоявшее за воротами тутовое дерево было выкопано с корнями. Черная земля разбросана по траве. Гвачи подошел ближе. Там, где раньше стояло дерево, теперь зияла глубокая яма. Обрывки корней высовывались из земли. "Почему его выкопали? — с нарастающим страхом спрашивал себя Гвачи. — Почему?" Он хорошо помнил: мать выбрала это дерево для того, чтобы его посадили на ее могиле, когда она умрет. Гвачи не мог отвести глаз от ямы. "Что же это такое? Что?"

Из-под навеса лениво вышла собака. Увидев хозяина, она остановилась, потом с визгом устремилась к нему. Бегала, прыгала вокруг Гвачи, лезла лапами к нему на грудь, лизала ему руки. Потом отбежала в сторону и завыла. Гвачи прикрикнул на нее:

— Гурушия!

Собака смолкла и печально посмотрела на хозяина. Глаза были такие добрые и умные, что казалось — вот-вот она заговорит и расскажет обо всем, что здесь случилось…

Гвачи толкнул дверь кухни — она, заскрипев, распахнулась. Утренний свет, упавший из-за спины Гвачи, окрасил в голубое закопченные, лоснящиеся стены, скамьи, дверцы шкафа, кувшины и кастрюли. А пылающий очаг освещал кухню своими красными дрожащими бликами. В подвешенном на цепи котле варились кукуруза и тыква, на полке лежала свежеощипанная курочка, у очага — ведро-подойник, на скамье — материнское вязанье… Похоже, будто мать только что вышла отсюда.

Все в кухне напоминало о матери, все дышало ею. На что ни взглянешь — все было частью ее жизни. Вот-вот послышатся знакомые шаги, и мать войдет в кухню. Гвачи долго стоял в ожидании, потом вышел, осторожно притворив за собой дверь. Перед домом стоял столетний граб. Далеко раскинул он свои ветви. Влажная трава под ним отливала синевой. И во дворе была заметна материнская рука. Все уголки чисто подметены, каменная лестница только что вымыта — еще не высохли камни.

Гвачи поднялся на балкон, ни на что не глядя, прошел через гостиную. Он спешил в комнату матери. Дверь оказалась открытой. Лучи, падавшие из окна, освещали нетронутую постель. На ней, по старому обычаю, была расстелена одежда матери, а у изголовья, на стене, висела фотография. Они снялись вместе, когда он уходил на фронт. "Кто знает, — говорила тогда мать, — может, меня и в живых не будет, когда ты вернешься". На стуле лежали его письма, присланные с фронта, стояла ваза с цветами, на столе — поминальная трапеза.

Все ясно: он опоздал, мать его не дождалась.

Сегодня тут уже побывала Эка. После смерти Цабу она присматривала за хозяйством. Эка вставала до рассвета и сначала убирала опустевший дом, потом уже бежала к себе. Быстро готовила завтрак и, не задерживаясь, спешила в колхоз, обходила женщин своего звена, подымала лентяек, сердилась, когда приходилось их стыдить.

Этим утром Эка дольше обычного задержалась в доме Цабу. Она открыла двери и окна во всех комнатах. Окончив уборку, подоила корову и коз, заквасила сыр, промыла пшено. Потом позвала соседского мальчика, попросила его зарезать молодую курочку, а сама принялась за уборку двора. Ей хотелось сделать сегодня все так, как было при покойной Цабу. Пусть хоть в первые минуты Гвачи не почувствует ее отсутствия…

Солнце стояло уже над горой Урта, когда Эка покинула дом Гвачи и направилась к его родным. "Лучше будет, если его встретят близкие. У меня не хватит сил объявить ему о такой утрате".

Придя домой и не застав Гвачи, Эка тотчас повернула обратно. Гвачи она нашла в комнате его матери перед постелью, где была разложена одежда умершей.

Молча вышли они в соседнюю комнату и присели. Лицо Гвачи было пасмурно и сурово. Наконец он поднял голову и посмотрел на Эку. В ее глазах была глубокая скорбь.

Первой узнала о приезде Гвачи Найя. Как только она выкрикнула — "Гвачи вернулся!" — рассыпавшиеся по всему винограднику девушки рванулись к ней, бросая по дороге корзину с виноградом. Перепрыгивая через плетни, они бежали к его дому. Каждой хотелось первой увидеть Гвачи, но никто не мог обогнать Найю. Со смехом и шутками бежали за ней подруги. Их голоса взбудоражили деревню. Найя летела, забыв, что держит виноград в подоле, что волосы ее распустились, а лицо и руки измазаны виноградным соком. Плечом она толкнула ворота.

— Это, наверно, Найя, сумасшедшая, — сказала с улыбкой Эка, когда на лестнице послышался топот ног.

В ту же минуту Найя вбежала в комнату.

— Гвачи! — воскликнула она, запыхавшись от бега, и теперь только заметила, что подол ее платья подобран выше колен. От стыда она взвизгнула и поспешно стала одергивать юбку. На пол упали тяжелые гроздья. Покатились, оставляя полосы, мокрые виноградины.

На лестнице послышались громкие возгласы и смех подруг. Веселой ватагой они ворвались в комнату, но, увидев Найю, Гвачи и рассыпанный по полу виноград, с виноватыми улыбками застыли у двери. Только теперь они вспомнили, что в этом доме не радость, а горе, и не знали, чем загладить свой невольный промах.

Неловкое молчание нарушила Найя. Она тихо спросила:

— Хута поручил тебе что-нибудь?

Гвачи вспомнил найденное в кармане Хуты недописанное письмо: "Теперь уже скоро я увижу тебя. Приеду, построю дом, и поженимся…"

"Нельзя ей сейчас давать это письмо, — решил Гвачи и посмотрел куда-то через голову Найи. — Но что же сказать ей?"

Эка с любовью смотрела на девушку. Ее радовало внимание Найи, — ведь она пришла узнать что-нибудь о Хуте! С каким страстным ожиданием смотрела она на Гвачи!

— Приедет твой Хута, милая, скоро приедет, — успокоила ее Эка. — Садитесь, доченьки, чего же стоите? — и засуетилась, усаживая гостей.

Поздравляя Гвачи с благополучным возвращением, девушки, как могли, выражали ему свое сочувствие и поспешно переводили разговор на другую тему. Каждая пыталась облегчить его горе, отвлечь от мрачных мыслей рассказами с деревне, о знакомых, друзьях, расспросами о войне.

Тем временем Эка накрыла на стол. Найя помогала ей, но то и дело порывалась расспросить Гвачи о Хуте. Все валилось у нее из рук. Она пролила на платье ореховую подливку, уронила в огонь ложку, которой помешивала мамалыгу. И чем больше старалась она скрыть волнение, тем заметнее было оно для окружающих. Молчание Гвачи она объясняла его горем. Но пусть он скажет о Хуте хоть одно слово!

За стол она села рядом с Гвачи и тотчас же зашептала:

— Хута получил мое письмо?

Он молчал, будто не расслышав ее вопроса.

— Ты должен теперь много есть, Гвачи, — сочувственно заговорила Найя. — Крови ведь потерял сколько! Помнишь, как нравилась тебе и Хуте приготовленная мной подлива?.. Дзокия починил твою сеть и каждый день ловит форель. Я помню, ты очень любил форель, жаренную на сковороде в ореховых листьях…

Гвачи ничего не ел, только выпил стакан вина. Девушки вскоре разошлись. Уже к вечеру Гвачи проводил Эку и Найю. По дороге девушка снова пыталась завязать разговор, но Гвачи отмалчивался. О, если бы Эка и Найя знали, почему он молчит!

Со стороны моря неслись черные тучи. Ночное небо хмурилось, опускалось все ниже и, казалось, вот-вот упадет на выстроившиеся вдоль переулка тополя. Капли дождя забарабанили по листьям.

— Вернись, Гвачи! — сказала Эка.

Попрощавшись, они разошлись.

Налетел ветер, подхватил желтые листья и закружил их по воздуху. Гвачи остановился и долго глядел вслед уходящим. Листья, шурша, падали ему на плечи, один опустился на руку. В темноте его не было видно, только чувствовался исходивший от него сырой холодок. Этот холод проник в душу, и Гвачи вдруг заметил, что стоит под дождем. Надо возвращаться домой.

— Гвачи! — крикнула Найя. — Утром без меня никуда не уходи, я поведу тебя на сбор винограда.

Он не ответил, повернулся и пошел домой. На пути заметил прижавшуюся к плетню собаку.

— Гурушия! — позвал Гвачи.

Та подошла, виновато виляя хвостом. Видимо, она все время бежала за ним.

Лил дождь, но человек и собака не торопились. Им не к кому было торопиться.

У двери дома собака остановилась, вопросительно взглянула на Гвачи: войти или нет? Но он уже успел забыть о ней. Одиночество и пустота встретили его в доме. Портреты родных глядели со стен. Освещенные бледным светом пампы, они придавали комнате особенно печальный вид. Непроглядная темень стояла в окнах. По крыше тяжело барабанили крупные капли.

Гвачи с детства не переносил одиночества. Когда, бывало, мать уходила искать отставшую в потемках козу или корову, он не мог один оставаться в комнате, выходил на балкон и звал собаку. Та подбегала, он ласкал ее и затягивал песню…

Гвачи хотел затворить дверь, но увидел нерешительно стоявшую на пороге собаку.

— Входи, Гурушия, — сказал он.

И собака, виляя хвостом, вошла в комнату.

Гвачи, не раздеваясь, прилег на тахту. Снаружи завывал ветер, на домик обрушивались целые потоки воды. Гвачи лежал с закрытыми глазами и не мог отогнать от себя тяжелых мыслей. О чем бы он ни начинал думать, мысли возвращались к пережитому за последние полтора года. Вспоминались горечь отступления первых месяцев, разрушенные города, дымящиеся развалины, раненые, убитые, ревущие, изувеченные животные, беспризорные, плачущие дети, хмурые лица мужчин и женщин…

И вдруг Гвачи почувствовал страх — страх не за себя, а за свое место в строю, которое, как ему казалось, никто не занял. "Что я тут делаю? Зачем я тут нахожусь?"

Вспомнились слова Найи. Она спросила: "Когда кончится твой отпуск?" И, не дождавшись ответа, воскликнула: "Эх, если бы меня взяли на фронт! Ни одного дня не осталась бы дома!"

Конечно, он не поехал бы после госпиталя домой, но уж очень хотелось повидаться с матерью. И вот он не застал ее…

Гвачи поднялся, открыл окна. Дождь перестал, ветер стих. На чистом небе сияла полная луна. Перед домом, под деревом, белели сбитые ветром яблоки. Упало еще одно, глухо ударившись о мокрую землю.

Утром Найя навестила Гвачи. Собака по-прежнему лежала перед тахтой, сторожила спавшего хозяина. Молча взглянула она на девушку. "Не буди!" — казалось, говорили ее глаза. И Найя не стала будить Гвачи, ушла…

Гвачи проснулся поздно, умылся родниковой водой. Эка уже испекла лепешки, приготовила чахохбили[37]. Позавтракав, Гвачи пошел на виноградник. Тут все было, как прежде, но ничто не радовало его. Попробовал белый "качич", потом сорвал гроздь черного, как ежевика, "кабисона". Подошел к инжировым деревьям. На ветвях краснели растрескавшиеся, словно с открытым ртом, плоды. Но и они не манили.

Гвачи решил сегодня же отправиться обратно на фронт. Прощаясь, обошел дом, двор, ближние уголки. Целый день провел на кладбище. Мать была похоронена на вершине холма, возле входа в маленькую деревянную церковь. И здесь чувствовалась заботливая рука Эки: могила была выложена черными камнями, а у изголовья, вместе с тутовым деревом, был посажен куст темно-зеленых цветов.

В селении — ни души. Все на полях и виноградниках. Да, кроме семьи Беглара, Гвачи и не с кем было прощаться. Дома он застал одну Эку. Она просила его остаться еще денька на два-три, "перевести дух", но Гвачи не хотел медлить и часу.

Эка проводила его до станции. По дороге ей все хотелось заговорить о сыне, но она не осмеливалась. Перрон был пуст. Вот два раза ударили в колокол, и тотчас послышался свисток. Паровоз коротко прогудел в ответ.

Гвачи повернулся к Эке:

— Я собирался повидать Найю, она хотела повести меня на сбор винограда. Передай ей… — он умолк, с грустью поглядев на Эку. "Как удивительно похожи глаза Эки на глаза моей матери… Перед разлукой у нее вот так же дрожали губы и руки. И мать стояла на этом самом месте, — маленькая, слабая…"

Гвачи вскочил на подножку, обернулся к Эке, увидел ее печальное лицо, поседевшие волосы. Поезд отходил. Так же вот, как старая Эка, удалялась, уплывала, уменьшалась тогда фигура матери… Кто знает, как долго стояла она, глядя вслед поезду, увозившему сына.

Побежали назад знакомые тополя, дворы, дома, Гвачи вспомнил, как волновался, когда впервые уезжал на фронт. Тогда казалось, что навсегда убегают от него эти деревья. Он грустно улыбнулся, поправил вещевой мешок за плечами и вошел в вагон.

Хета, 1943 г.

Перевод В.Михайлова и М.Шкерина