Тагу (Рассказы и повести)

МАЙЯ

Утро. Солнце поднялось из-за вершины горы Унагири и позолотило своими лучами часть моря. Другая же, темносиняя, пока оставалась в полумраке. Но золотая полоса быстро продвигалась по морю, и было отчетливо видно, как сокращалась затененная его часть. Вскоре золотистое пламя охватило весь морской простор.

Чайные плантации в Напичвнари спускались амфитеатром по склону высокой горы, — они казались бескрайними и угадывались даже за далеким горизонтом. Как и на море, солнце залило золотистыми лучами только восточную часть плантаций. Здесь, на зелени кустов и на траве, ослепительно сверкали синеватые капли росы. Западная же часть плантаций, как и западная часть моря, была погружена еще некоторое время в тень.

Солнце неторопливо, словно нехотя, набирало высоту. И хотя утро только-только начиналось, женщины уже собирали чайный лист. Влажные от росы платья их липли к ногам. Бронзовые от загара, умытые росой лица блестели на солнце.

Вокруг царила тишина: и над белевшей в ущелье электростанцией, и над корпусами чайной фабрики, и над плантациями, и на полях, и на дороге… Это была торжественная, полная очарования тишина, которая бывает только по утрам. Казалось, что ни пение птиц, ни крики животных, ни людские голоса не в силах нарушить ее, пока она сама не покинет здешних мест.

Но вот тишина наконец отступила и стали отчетливо слышны визг пилы на лесопильном заводе, низкий баритональный гудок электровоза, ведущего поезд Москва — Тбилиси, постукивание вышедших на рыбную ловлю моторных лодок. Затем снизу, с самого побережья, донесся резкий сигнал автомобиля.

Колхозники сразу узнали машину секретаря райкома.

— Что это он в такую рань к нам собрался? — сказала, отрываясь от работы и подымая голову, женщина средних лет с изрытым оспой лицом. Она только что наполнила зеленым листом две подвешенные к поясу корзины и направилась к стоящей в канаве годори[38], чтобы ссыпать туда собранный лист.

— Плохо ты знаешь нашего секретаря, Цицино. Он такой — с петухами встает, — заметила невысокая девушка с золотистыми кудрями, которая тоже шла с полными корзинами к годори.

— Да, сразу видать, с охотой человек работает. Прежний, бывало, поспать любил. Он спал, а мы из-за этого вечно в хвосте плелись. Все районы опередили нас… — не оставляя работы, отозвалась звеньевая На-тия Кантария и повернулась к бригадиру: — Похоже, Мариам, что секретарь к нам в гости пожаловал.

Мариам стояла подле годори и разговаривала с весовщиком приемочного пункта Платоном Чиладзе. Этот человек всегда говорил таким громким голосом, будто все вокруг него были туговаты на ухо. Кроме того, он сыпал словами так быстро, словно боялся, что ему кто-нибудь помешает выговориться.

Когда Платон затевал ссору, — а надо сказать, что ссорился он со сборщицами каждодневно, — некоторые женщины просто-напросто затыкали уши. "Оглохнуть можно от твоего голоса", — шутя говорили они.

В бригаде Мариам собирали лист только первого сорта. У них это уже давно стало традицией. Платон хорошо знал, что Мариам никому не позволит нарушить это правило, но всякий раз, принимая чайный лист, он просто изводил сборщиц. Такой уж он человек, Платон, — все брал под сомнение. Держит в руках лист первого сорта, а сам ворчит, грозится, что если сборщицы принесут в другой раз такой же лист, то он его не примет не только за первый сорт, но и за второй.

Правда, все сборщицы знали, что Платон искренне желал, чтобы бригада Мариам была первой в колхозе. Из-за этого он и придирался так, ради этого не жалел ни себя, ни других. С весны до поздней осени Платон торчал на плантации и всегда был чем-то недоволен, женщины только и слышали от него: "Опоздали, отстали, опозоримся".

Для определения сорта чайного листа надавливают ногтем большого пальца на стебель флеши[39] пониже двух листьев. Если он ломается легко, значит, это лист первого сорта, если нет — значит, лист огрубел и уже идет вторым, а то и третьим сортом.

Стоило попасть в годори хотя бы одной огрубелой флеши, Платон, запустив руку в корзину, не глядя, сразу доставал именно эту флешь.

— Вот видишь! — напускался он на сборщицу. — По-твоему, ее можно поломать ногтем? Здесь бритва нужна, милая, бритва!

Кроме бригады Мариам, Платону сдавали лист еще три другие бригады. Но к сборщицам этих бригад он не был так строг.

Колхозницы бригады Мариам часто упрекали Платона: "Ты для других родной отец, а для нас — отчим. У чужих все тебе нравится, а мы ничем тебе не угодим".

В действительности же Платон потому был снисходителен к сборщицам из других бригад, что втайне тревожился: "А вдруг кто-нибудь обгонит бригаду Мариам?" Этого Платон и в мыслях не мог допустить.

— Мне не нравится твое поведение, Платон, — часто говорила ему Мариам. — У нас не существует "нашего" и "чужого" дела. Ты должен быть одинаково требователен ко всем колхозникам. Неудача других бригад — наша неудача, их отставание — наше отставание. Ты боишься, что если мы поможем другим, поделимся с ними своим опытом, так они непременно опередят нас? Нет, Платон, мы сильнее, чем ты думаешь.

Но Платон имел на этот счет свое особое мнение.

— Мариам, дорогая, разве ты не знаешь, что лучшие всегда найдутся? — отвечал он бригадиру. — Ведь может случиться так: сегодня мы передовые, а завтра, значит, кто-нибудь другой вырвется вперед, и мы уже, значит, становимся отсталыми. А такого позора я не перенесу, не переживу!

Колхозницы дали Платону кличку "Значит". К месту или не к месту, он почти в каждую фразу вставлял полюбившееся ему словечко.

Сейчас Платон говорил с Мариам о звене Натии Кантария:

— Значит, получается, что они собирают лист не первого сорта, а лучше — материал дпя "букета", вот как! А чем было это звено еще вчера? Обузой для всей бригады, ее позором! А сегодня, значит, оно наша слава и гордость! Вот иди, значит, после этого и помогай другому. Делись, значит, своим опытом. Значит, он тебя не только перегонит, а через твою голову перескочит. Нет, сестра моя любезная, если хочешь сохранить первенство, сиди и не рыпайся, своим делом занимайся.

Не успел Платон закончить свою речь, как снизу донесся гул машины. Платон повернулся лицом к дороге и, приставив ладонь к глазам, сказал:

— Так оно и есть — Леван! И что это он так спешит? Должно быть, срочное дело. А это значит — к нам, раз срочное, — проговорил Платон и не спеша направился к дороге.

Мариам подобрала под косынку растрепавшиеся волосы и пошла вслед за Платоном.

Одета была Мариам, как обычно, в черное платье. У этой пожилой, высокой и худой женщины такая гордая осанка, что на нее нельзя не обратить внимания. Но больше всего привлекает в ней ее доброе, открытое лицо с ясными, ласковыми глазами.

Мариам было четырнадцать лет, когда ее мать умерла. Девочка поступила в услужение к вдове лавочника из соседней деревни. Самую тяжелую работу по хозяйству вдова свалила на хрупкие плечи сиротки.

Мариам должна была носить дрова и воду, ходить на мельницу, убирать дом и двор — и кто скажет, чего еще не должна была делать она своими худенькими, маленькими ручонками. Но это еще можно было стерпеть. Но когда вдова, будто нарочно, начинала распекать Мариам в присутствии юного батрака Гайоза, девушка бледнела, у нее перехватывало дыхание. Однажды, молча слушая грубую брань вдовы, она бросила взгляд на Гайоза и увидела, что юноша стоит красный, с перекошенным от гнева лицом. От радости у Мариам закружилась голова, она поняла: Гайоз любит ее.

Вскоре они покинули вдову и выстроили себе на берегу моря бревенчатый домик. Гайоз вступил в небольшую артель рыбака Дгебия Дело это пришлось Гайозу по душе. Большую часть времени он проводил в море, но душой и сердцем всегда был с Мариам. Они трудились день и ночь. Они любили друг друга, и это помогало им переносить все невзгоды.

Но недолгим было счастье Мариам. В 1921 году в Напичвнари, на плате, покрытом густым лесом, там, где теперь раскинулись колхозные чайные плантации, небольшой отряд большевиков был окружен меньшевистскими гвардейцами. Трое суток сражалась горстка смельчаков коммунистов против многочисленной, вооруженной до зубов своры. Когда коммунистам удалось вырваться из окружения, кому-то надо было прикрыть их отход. "Я прикрою", — сказал Гайоз. Смертельно раненный, он до тех пор не выпускал из рук винтовки, пока отряд не оторвался от преследователей.

С того дня Мариам не снимала черного платья. У нее на руках осталось трое малюток, один меньше другого. Сама выросшая в нужде, Мариам сделала все возможное, чтобы ее дети не чувствовали горечи сиротства. Всю свою молодость Мариам, не задумываясь, принесла в жертву детям.

Хороших детей вырастила Мариам. Всем троим дала она образование, всех троих поставила на ноги: старший сын служил командиром подводной лодки на Дальнем Востоке, второй — инженер, осушал колхидские болота, дочь работала врачом в одном из соседних сел.

"И все это благодаря Советской власти, за которую отдал жизнь ваш отец", — часто говорила Мариам своим детям.

Первая колхозная весна принесла Мариам новую жизнь. В колхозе во всей полноте проявились ее незаурядные способности и ее неиссякаемая энергия. Порой она сама себе удивлялась: "Откуда это у меня?" Но вскоре она поняла, что тут нет ничего удивительного: она была полновластным хозяином того дела, в которое вкладывала всю свою душу.

С каждым годом множились силы и знания Мариам.

Ей одной из первых в Грузии было присвоено почетное звание Героя Социалистического Труда.

Разве могла мечтать когда-нибудь девочка-батрачка, что станет гордостью всей страны, самым уважаемым человеком во всей округе? "Я только о куске хлеба тогда мечтала, — вспоминает иногда Мариам. — А теперь… Эх, вернуть бы мне мою молодость!"

Мариам и Платон встретили секретаря райкома у небольшого горбатого мостика, Мариам всегда радовалась приезду Левана. Он вырос у нее на глазах, вместе с ее детьми учился в школе.

Школа часто помогала колхозу во время сбора чайного листа. Но мальчики всегда привередничали: "Не мужское, мол, это дело — возиться с чайным листом, дайте нам другую работу".

Только один Леван любил собирать чай.

— Я стану агрономом и научу других растить чай так, как растишь ты на своих плантациях, — говорил он Мариам.

"Да, он будет замечательным агрономом", — думала Мариам, приглядываясь к способному юноше. Но вышло так, что агрономом Леван не стал. То было предгрозовое время. Темные тучи войны приближались к границам нашей родины, и ученик девятого класса комсомолец Леван принял решение стать воином. Леван поступил в артиллерийское училище. В дни войны Леван Саджая самоотверженно сражался за честь, свободу и независимость отчизны.

Почти в самом конце войны на подступах к Берлину Леван был тяжело ранен. Его привезли в Тбилиси. Поправившись, Леван был вынужден по состоянию здоровья уйти в отставку. Он решил было поступить в институт, но его направили сначала на партийную работу в большой совхоз, а совсем недавно коммунисты родного района избрали его первым секретарем.

Одним весенним вечером в дом Мариам неожиданно постучал Леван. Мариам помнила Левана бледным, слабым юношей, а теперь перед ней стоял рослый, статный мужчина. Но улыбался он все той же застенчивой улыбкой и смотрел на Мариам все такими же добрыми глазами.

— Прости, тетя Мариам, что не сдержал я своего слова, — уже без улыбки сказал Леван.

— Это ты о чем?

— О том, что пока не стал агрономом… Но я буду, обязательно буду агрономом!

— Но ты же секретарь, — напомнила Мариам.

— Ну и что же? Начну учиться заочно. А практику буду проходить в бригадах. Вот с завтрашнего утра и начну! Приду к вам в бригаду денька на два. Разрешите?

Мариам удивленно посмотрела на Левана. "С того ли начинает секретарь?" — с тревогой подумала она. Ведь прежний секретарь ни разу не посетил бригаду Мариам, не поинтересовался ее работой. Он и по колхозам редко ездил. Все больше по телефону спрашивал о ходе работы или же вызывал в райком председателей колхозов. Если случалось, что он подъезжал к конторе правления колхоза, то обыкновенно, не сходя с машины, пробирал председателя и, не задерживаясь долго, направлялся в следующий колхоз.

Утром Леван, как обещал, явился на плантацию. Он пробыл в бригаде два дня, вникая во все тонкости дела.

"Я прохожу ускоренные агрономические курсы", — полушутя объявил он колхозницам. Леван зачастил в бригаду, и люди уже привыкли к тому, что новый секретарь либо спрашивает у них совета, либо сам советует что-нибудь дельное.

Вот почему Мариам не очень удивилась, увидев на свой плантации Левана. Значит, у секретаря есть дело и, должно быть, серьезное, раз он приехал в такую рань.

— Как дела, Мариам? — спросил Леван, присаживаясь на скамейку. — Ух, какая сильная роса, словно дождь прошел. Для кукурузы это просто замечательно. Урожай будет отличный.

— Хороший будет урожай, — подтвердил Платон, — и у нас, значит, у чаеводов, дела тоже не плохие. Только поспевай! Лист, значит, как прибой в море, идет волна за волной. На прошлой неделе план…

— Знаю! А как вчерашний, Мариам?

— Выполнили на сто четыре процента, товарищ Леван, — как обычно, ответил за бригадира Платон. Это была всем известная слабость старика — он любил сам докладывать начальству и никому не давал слова сказать. Мариам уже давно привыкла к этому. Платон запоминал для своих рапортов наизусть все показатели работы бригады.

— Сто четыре процента… — задумчиво повторил секретарь, но Платон перебил его:

— На двадцать пятое мая наша бригада, значит, выполнила годовой план на тридцать пять и две десятых процента.

— Маловато, маловато, Платон…

Платон смутился и растерянно посмотрел на Мариам. На ее лице тоже отразилось удивление. Что это с Леваном? Бригада имеет самые лучшие показатели во всем районе. Чем же недоволен секретарь? Странно! Очень странно!

— У нас никогда не было такого высокого процента, Леван! Сбор листа по сравнению с прошлым годом идет гораздо быстрее.

— Правильно, Мариам, — спокойно ответил ей Леван, — но ведь в прошлом году наш район был на последнем месте. Не так ли, Платон, а?

Но Платон, видно, не намерен был отвечать секретарю. Он любил поговорить тогда, когда хвалили его бригаду, его колхоз, когда ему было чем похвастаться. В иных же случаях, если его не припрут к стене, он предпочитает молчать. И на этот раз Платон решил отмолчаться. Он смотрел куда-то в сторону и делал вид, будто этот разговор не имеет к нему никакого отношения.

— Вы, наверное, уже слышали о славных делах бригадира колхоза "Имеди" — Майи Кочакидзе? Или вы не интересуетесь делами других колхозов? Похоже, что не интересуетесь. Тем более, что колхоз "Имеди" в другом районе.

— Интересуемся, еще как интересуемся, — пробормотал окончательно расстроенный Платон. — "Что это Леван налетел сегодня на нас? Чего он хочет?" — огорченно думал старик.

— Нет, скажу вам прямо, не интересуетесь, — продолжал секретарь. — Более того, не хотите видеть то новое, что есть у соседей. Я именно по этому делу и приехал к тебе, Мариам. Ты должна побывать в "Имеди" и познакомиться с работой Майи Кочакидзе. Они там прямо чудеса творят: за два месяца выполнили сорок семь процентов годового плана! Я уже говорил с тамошним секретарем райкома, тебя ждут…

Предложение Левана словно громом поразило Мариам и Платона. Они растерянно смотрели друг на друга и молчали, не зная, что ответить.

— Ты поедешь вместе с Мариам, Платон, — сказал, поднимаясь, секретарь райкома.

— Я?!

— Да, ты. А теперь, извините, должен ехать. Меня ждут в МТС.

Уже стоя возле машины, Леван оглянулся:

— Будет хорошо, если вы отправитесь завтра же, Мариам. Долго не задерживайтесь! Вам достаточно будет двух-трех дней.

— Хорошо, Леван, — тихо ответила Мариам.

Секретарь райкома не заметил, как у Мариам при этом дрогнул голос. Он сел в машину. "Победа" рванулась с места, сделала крутой поворот. Сноп солнечных лучей, сверкнув на смотровом стекле, преломился и ударил в глаза Мариам. Она зажмурилась. "Что это сказал Леван? "Поезжай к Майе Кочакидзе' познакомься с ее работой, поучись у нее?" Но это же обида, нестерпимо тяжелая обида!"

Майя Кочакидзе еще не так давно была любимой ученицей Мариам. Двенадцатилетней девочкой она пришла в бригаду и стала внимательно наблюдать за сложной работой сборщиц. Мариам понравилась настойчивая, трудолюбивая девочка, и она охотно показывала ей все, что знала сама.

Майя делала большие успехи и вскоре стала лучшей сборщицей в бригаде, В шестнадцать лет ее выбрали звеньевой.

К тому времени, когда Леван возвратился в родное село, Майя уже год как была замужем за агрономом колхоза "Имеди". Поэтому Леван не мог знать, что Майя ученица Мариам.

— Значит, — проговорил прерывающимся от волнения голосом красный от гнева Платон и расстегнул ворот рубахи, — значит, мы должны ехать к девчонке, которая вчера была твоей ученицей, значит, мы должны учиться у нее уму-разуму? Что скажет народ? Может быть, наш секретарь не знает, кто такая Майя? Может, он понятия не имеет, кто ее вырастил и наставил на путь истинный?

— Почему ты думаешь, Платон, что Леван не знает об этом? — спросила Мариам, и в ее голосе прозвучала надежда.

— Ну, как ты думаешь, если бы он знал, значит, разве предложил бы тебе ехать к ней учиться?

— А что здесь такого, Платон? Что в этом дурного, и почему ты так переживаешь? — с показным спокойствием спросила Мариам.

— А то, что это, значит, имеет отношение не только к твоему и моему самолюбию, а тут затронута честь всей бригады, честь всего колхоза, всего района! Ты как знаешь, а я никуда, значит, не поеду!

— Не горячись, Платон, — сказала Мариам, желая успокоить и его и себя. — Ты думаешь, Леван меньше заботится о чести своего района, чем мы с тобой? Разве не нашей честью будет, если моя бригада станет работать так, как работает бригада Майи?

— Нет, я никогда не поверю, что бригада Майи работает лучше нашей бригады, — возразил Платон. — Твоя вчерашняя ученица, девчонка, значит, сегодня будет нас поучать! Нет, это невозможно!

— Цифры, Платон! Сорок семь процентов!

— Да, цифры, — вздохнул Платон и сразу погас, словно сгоревшая солома. — Значит, сорок семь процентов?

Как-никак, а в цифрах старик разбирался не хуже других. Убедительны эти цифры, черт возьми, очень убедительны!

— Да, сорок семь процентов, Платон, — повторила Мариам и подумала: "Мы еще никогда не имели подобных показателей! Если Майя добилась такого успеха, то, выходит, что это и для нас вполне достижимо. Я думала, что мы хорошо работаем, а вот Майя опередила нас, моя маленькая Майя, моя "вострушка", — и Мариам неожиданно улыбнулась своей ласковой, сердечной улыбкой. Перед ней, как живая, встала Майя с ее лучистыми глазами, с загорелым, энергичным лицом. Непокорные густые кудри Майи, которые всегда спадали ей на плечи, придавали девушке особое очарование. Майя была невысокого роста, но стройная и гибкая, и потому прозвала ее Мариам "вострушкой". Впрочем, другие называли Майю "бесенком".

Майя одинаково дружила как с мальчиками, так и с девочками. Вместе с самыми отчаянными сорванцами прыгала она с отвесной скалы в море. Ее не могла удержать никакая погода. Майя прекрасно чувствовала себя среди бушующей стихии, переносясь с гребня на гребень пенящихся волн. Она ни в чем не уступала самым удалым мальчишкам.

О, как она была очаровательна, когда мокрые, растрепанные волосы спадали на ее худые плечи, а купальный костюм плотно облегал ее стройную фигурку!

Если в море она летала с волны на волну, то на деревьях она превращалась в белку и с молниеносной быстротой взбиралась на вершину самых высоких лесных великанов. Она перепрыгивала с ветки на ветку, и изумленным мальчишкам порой казалось, что Майя невесома, что за плечами ее вырастают крылья. Руки и ноги Майи всегда были в царапинах. Не меньше страдали ее волосы и платья, которыми она цеплялась за ветви деревьев, за колючие кустарники, за плетни и заборы. В семнадцать лет она все еще походила на девочку-подростка. Но к этому времени многое, конечно, изменилось в ее характере, хотя она по-прежнему верховодила деревенскими сорванцами. Многие юноши были теперь к ней неравнодушны, но никто не решался открыться ей в своих чувствах. Им казалось, что с Майей невозможно говорить об этом. Поди открой сердце такой насмешнице, потом на дне морском не спрячешься от ее колких шуток, от ее острого, как бритва, язычка!

В 1949 году, в Тбилиси, на республиканском совещании передовиков сельского хозяйства Майя познакомилась с молодым агрономом из колхоза "Имеди" и через три месяца вышла за него замуж.

Односельчане переживали: трудно было расстаться с общей любимицей. А многочисленные поклонники — так те совсем затосковали, ходили словно в воду опущенные.

Но больше всех грустила Мариам. Ведь выходила замуж и уезжала в другой район ее любимица, первая звеньевая, гордость всей бригады! Мариам не показала девушке своего огорчения, напротив, на ее свадьбе она хлопотала, как родная мать. Вручая от имени бригады подарок невесте, Мариам сказала:

— У меня к тебе одна просьба, Майя: всегда помни о своем деле, о своей работе. Ты должна быть не только матерью и хозяйкой… Не забудь, ты тогда в Тбилиси многое обещала людям… Плохо будет, если ты не сдержишь своего слова.

Майя крепко сжала руку Мариам.

— Не забуду!

Как только Мариам и Платон вышли из вагона, они заметили шедшего к ним быстрым шагом мужчину в синем костюме. "Наверное, нас встречает", — подумали одновременно Мариам и Платон.

Секретарь парторганизации колхоза "Имеди" Ясон Микадзе, еще сидя в машине, заметил выходящих из вагона Мариам и Платона. Он видел их впервые, но столько слышал о них от Майи, что узнал гостей с первого же взгляда.

— Я из колхоза "Имеди", — приветливо сказал Ясон, протянув Мариам руку. Затем обернулся к Платону: — Здравствуйте, Платон!

"Что, что он сказал? Платон? Ого, откуда знает этот незнакомый человек мое имя?!" — подумал Платон, но не выразил удивления. В глубине души Платон считал себя человеком известным. Что ж странного, если его имя известно даже за пределами района?

— Мы многих знаем в вашем колхозе, — сказал Ясон, улыбаясь. — Разумеется, пока лишь издали…

— Мы тоже знаем ваших людей издали и вот, значит, приехали, чтобы познакомиться с вами ближе, — вежливо ответил Платон.

Автомашина летит по широкой асфальтированной дороге. По обеим сторонам ее раскинулись плантации. Навстречу машине бегут бесконечные апельсиновые и мандариновые деревья, ровные ряды чайных кустов.

Ясон торопится. Небо уже давно хмурилось, с минуты на минуту может хлынуть дождь. Ясон решил отвезти гостей прямо в правление колхоза, но вдруг Платон заметил у дороги приемочный пункт.

— Это чей? — спросил Платон.

— Бригады Кочакидзе.

— Так зачем же нам дальше ехать? — удивился Платон.

Ясон остановил машину, и все направились к навесу.

Возле навеса стояли грузовики, наполненные чайным листом. Лист подвозили на арбах, переносили в годори. Но сейчас все как бы оцепенели: в наступившей тишине был слышен только громкий мужской бас.

— Эге, Нестор, видать, кого-то распекает, — сказал Ясон и пояснил: — Нестор — это весовщик приемочного пункта.

Нестор, рослый старик лет шестидесяти, стоял, опершись левой рукой о весы, в правой руке он держал флешь и спокойным тоном, не торопясь, отчитывал молодую колхозницу. Вокруг них собралось до сорока человек мужчин и женщин. Здесь были сборщицы с корзинами в руках, шоферы, аробщики, — все они нетерпеливо смотрели на весовщика и ждали, когда он кончит свою речь.

— В последний раз предупреждаю, — басил Нестор, сердито поглядывая на молодую колхозницу Цицино, — не приму я больше такой лист за первый сорт… Может быть, от других приму, а от тебя не приму. Да, от тебя не приму! Видно, у тебя голова немного закружилась от успеха… Хорошо работаешь — это все знают. Но перехвалили тебя. Определенно перехвалили! Вот ты и застряла на месте. Разве ты сама не чувствуешь, что должна лучше работать, что собранный сегодня лист должен быть лучше вчерашнего?

Никто из присутствующих не заметил, как подъехала машина Ясона, не заметили Платона и Мариам, которые смешались с толпой.

Платон слушал Нестора и не верил своим ушам. "Так он же мои слова повторяет, мои! Видно, увидел меня и теперь на смех поднимает!" — рассердился было Платон, но тотчас же отогнал эту мысль. "Откуда ему знать, что я говорю, значит, то же самое? Он меня даже не заметил… Конечно, не заметил!"

— Вы все должны забыть, что существует чай второго сорта, — продолжал Нестор. Он видел, что людям надоело его слушать, но это мало трогало весовщика. Старик знал, что им все равно не миновать его: ему и никому другому должны были сдавать они свой лист. А то, что он сейчас говорил, не могло вызвать никаких возражений. Да никто и не посмел бы вступать с ним в спор, зная его острый язык. — Сейчас, дорогая, никому не нужен второй сорт. Выросли наши аппетиты, изменился наш вкус. Все мы хотим лучше одеваться, лучше есть и пить. Блаженной памяти твой дед, моя дорогая, всю свою жизнь не носил другой обуви, кроме каламани из свиной кожи. Он, бедняга, так и сошел в могилу, не сносивши ни одной пары сапог. А ты и лакированными туфлями уже не довольствуешься. Замшу все какую-то спрашивала в магазинах, я же знаю. И чулки, шелковые чулки уже не хочешь носить, все стеклянные ищешь; скоро, видно, и их забракуешь — потребуешь хрустальные. Какое ты имеешь право, спрашиваю я тебя, после этого собирать лист второго сорта?! Не хочет народ пить чай второго сорта! Поняла — не хочет!

Видно, Цицино надоело, наконец, его нескончаемое брюзжание.

— Да послушай же меня, дядя Нестор, — взмолилась она. — Разве кто-нибудь скажет, что это лист второго сорта?

— Никто, дорогая, — уже спокойно ответил ей Нестор, — никто, кроме меня. А я имею право это говорить. Наша бригада дала слово собирать такой чай, какой собирают в бригаде Мариам Твалтвадзе в Напичвнари. А слово наше нерушимо. Поняла?

Платон взглянул на Мариам: лицо ее было спокойно и задумчиво, на губах теплилась добрая улыбка. После беседы с Леваном Платон в первый раз увидел Мариам улыбающейся: улыбка преображала ее, делала удивительно привлекательной и молодой. "Никто так не улыбается, ни одна женщина", — подумал Платон и почему-то вздохнул.

— Поставил я свою подпись под этим обязательством или нет? — продолжал весовщик. — Поставил. И я никому не позволю позорить честное имя Нестора Парцвания.

— Да, но ведь Цицино не работает в нашей бригаде, дядя Нестор! Что ты к ней привязался? — вступилась за свою подругу хорошенькая девушка по имени Гванца. Перед ней стояла годори, доверху наполненная чайным листом, и Гванца ждала своей очереди. — Ты можешь требовать с членов своей бригады, а при чем тут Цицино? Кто тебя назначил инспектором над другими бригадами?

Платон одобрительно посмотрел на Гванцу. "Так ему и надо, этому старому придире, чего суется в чужие дела, лучше бы следил за своей бригадой, за своим делом!"

— Посмотрите-ка на нее! — возмутился Нестор. — А кто это поделил дела моей бригады и бригады Цицино? Что значит "твоя" и "моя" бригада? Выходит, мы собираем чайный лист для одного колхоза, а ее бригада — для друюго?

Мариам многозначительно посмотрела на Платона. Тот смущенно отвел взгляд.

В этот момент Нестор нагнулся. На вид такой спокойный, медлительный, он с таким необычайным проворством запустил руку в годори, наполненную чайным листом, и схватил флешь, что даже Платон позавидовал его быстроте и сноровке.

— Так это, по-твоему, первый сорт? — сказал он, обращаясь к Гванце и высоко поднимая флешь. — Такими листьями ты хочешь похвалиться перед напичвнарцами? Такие листья собираетесь показать вы Мариам Твалтвадзе и Платону Чиладзе? Позор! На весь мир заявляю: позор!

Платон посмотрел на годори, из которой Нестор только что достал флешь, и удивился: "Что он хочет от девушки? Такой лист даже я не забраковал бы! Не то что первый сорт, самый настоящий материал для "букета"! Платон сорвался с места, подбежал к годори, запустил в нее руку, запустил еще раз и не смог найти ни одной хотя бы слегка огрубелой флеши, какие ему иногда доводилось обнаруживать в корзинах лучших своих сборщиц. Возмущенный Платон резко повернулся к Нестору.

И вот они стоят теперь друг против друга, один приземистый и взъерошенный, другой — огромный, медлительный и спокойный даже в минуты наивысшего возмущения. Они ничем не были похожи друг на друга, но, вместе с тем, было между ними какое-то едва уловимое сходство.

Платон первым уловил это сходство и насторожился: "Похоже, что мне знаком этот человек. Это верно, что знаком, — подумал Платон, — такой же придира, как и я, — этим вот и знаком".

Все с удивлением смотрели на Платона. Никто не знал, кто этот человек в черкеске, как он очутился здесь и чего он хочет от Нестора.

Платон осмотрелся вокруг и увидел обращенные к нему удивленные лица колхозников. Разоблачить сейчас Нестора, показать, что даже и та флешь, которую он держал в руках, безукоризненна по качеству? Платон сразу представил себя в положении Нестора. "Что это я затеял, чего я набросился, словно полоумный, на этого человека? Ведь он делает то же самое, что делаю я в своей бригаде!"

— Извините, мне надо сказать вам несколько слов, — тихо проговорил Платон.

Они вышли из образовавшегося круга, и колхозницы только теперь заметили Мариам и Ясона.

— Это Мариам Твалтвадзе, товарищи, — обратился Ясон к собравшимся.

Все забыли о Платоне и Несторе.

А те остановились поодаль от людей, с откровенным интересом разглядывая друг друга. Нестор начал догадываться, откуда явился этот гость.

— Возможно, я поступаю не совсем хорошо, — признался он Платону, — но ведь я делаю это не из личных интересов, а ради общего дела. Каких-нибудь полтора года назад у нас собирали лист то первого, то второго сорта. Собирает женщина лист первого сорта неделю, другую, а потом, смотришь, в один прекрасный день она ставит тебе на весы лист второго сорта. Теперь же, с тех пор как у нас появилась Майя, я и в глаза не видел листа второго сорта. Но если время от времени не подтягивать людей, то они успокаиваются на достигнутом, и тогда уж качества от них не требуй. Это, я думаю, и вам хорошо известно, брат мой! — Нестор посмотрел на Платона, и у него отлегло от сердца. Гость слушал внимательно и, похоже, со всем соглашался. Нестор осмелел, его голос окреп, и он продолжал назидательно: — Все мы должны работать так, чтобы сегодня делать больше и лучше, чем вчера, а завтра — еще лучше и больше, чем сегодня. — Нестор произнес эти слова с таким видом, будто они принадлежали лично ему и он лично лишь в знак особого доверия сообщает их Платону. В заключение Нестор добавил с гордым и даже несколько заносчивым выражением: — Так я наставляю их каждый день, и вот, пожалуйста, результаты! — Он поднес флешь к самому носу Платона. — Из сорока тысяч листьев этот оказался самым плохим. Ну, что вы скажете на это, дорогой гость?

— Ничего пока не скажу.

— То-то же! Так вот этот, самый плохой лист я, возможно, пустил бы не первым сортом, а как материал для "букета".

— Что значит — возможно, пустил бы? — нахмурился Платон. — По-моему, это и есть самый настоящий материал для "букета", — добавил он твердо, а сам подумал: "Пойди теперь не верь людям, когда они говорят, что существуют двойники. Даже страшно становится, до чего этот человек характером похож на меня. Ну, точная копия! И говорит, как я, слово в слово. Конечно, это Майя передала ему мои мысли и словечки. Определенно она! Ну, что ж! Я не возражаю, пусть пользуется!" — Платон самодовольно покрутил усы, выпрямился и протянул Нестору руку:

— Будем знакомы, я Платон Чиладзе из Напичвнари!

— Платон?! — воскликнул пораженный Нестор с несвойственной ему живостью. — Я очень, очень рад, дорогой брат, — говорил он, тряся изо всех сил огромной рукой маленькую руку Платона. Заметив, что Платон не испытывает особенного восторга от его рукопожатия, Нестор смутился и пробормотал: — Может, конечно, мы не совсем правильно поступаем?

— Ну, это вы бросьте, — горячо возразил Платон. — Я убежден, что мы поступаем совершенно правильно. Что мы говорим народу? Не успокаивайтесь, значит, на сегодняшних успехах, говорим мы, делайте завтра больше и лучше.

— Да, я тоже так думаю, — с облегчением вздохнул Нестор и только теперь вспомнил, что он не представился Платону: — Я — Нестор Парцвания, весовщик бригады Майи Кочакидзе, — и снова протянул Платону руку.

Со стороны моря подул свежий ветер. Черные тяжелые тучи вплотную приблизились к плантации. Сверкнула молния, где-то вдали раздались глухие раскаты грома.

На чайные листья упали первые крупные капли. От земли поднялся запах горячей пыли. Дождь все усиливался. Вот он пролился над мандариновым садом, затем перешагнул через дорогу и весело забарабанил по железной крыше приемочного пункта.

Нестор и Платон поспешили под навес.

Это был веселый и необыкновенно щедрый ливень. В воздухе стоял острый запах мокрой земли и чайных листьев. Причудливые зигзаги молний разрезали небо, раскатисто гремел гром, и сквозь рваные облака время от времени показывалось голубое небо.

— Скоро пройдет, — сказал Нестор Платону, заслоняя его от дождя, который при порывах ветра забирался и под навес.

— Поглядите, поглядите, что делает Майя со своими сборщицами! — неожиданно воскликнула Гванца, и все невольно обернулись.

— Она собирает воду, — сказала Гванца. — Вот молодчина Майя! Чего же вы стоите, девочки? — обратилась она к подругам. — Айда за мной! Лист потом успеем сдать. — Гванца быстро разулась, сняла чулки и выбежала из-под навеса.

Девушки устремились за ней.

— Ой, в такой ливень!

— Сумасшедшая, да и только!

— Поглядите, как она несется в гору!

— Вся в Майю наша Гванца.

Мариам вопросительно посмотрела на Ясона.

— Посмотрите, все вышли собирать воду! — сказал Ясон и добавил, встретив вопросительный взгляд Мариам: — За водой охотятся наши девчата.

— За водой?!

— Да. Это Майя придумала: на каждой террасе вырыты глубокие ямы, которые заполняются дождевой водой. Теперь нам не страшна никакая засуха.

— Так, значит, вы поливаете плантации? — спросил Платон, приближаясь к Ясону.

— А как же, почти везде!

— Неужели это Майя придумала? — воскликнул Платон и с гордостью добавил: — Наша Майя?

Услышав эти слова, Мариам сердито посмотрела на Платона, но он сделал вид, будто и не догадывается, за что она сердится на него. Платон собрался еще что-то добавить, но тут подъехала синяя "победа" и круто остановилась перед навесом.

Распахнулась дверца, и из машины вышел председатель колхоза Сардион Гетия. Не задерживаясь, он прямо направился к Мариам. На нем был костюм военного покроя и плащ. Его походка, движения, строгое, почти суровое лицо говорили о сдержанности в проявлении чувств, однако сейчас это не вполне удавалось ему.

— Я ехал встретить вас, но меня задержали на строительстве, — сказал он и протянул Мариам руку. Тут только Сардион заметил, что рука у него в грязи, но не смутился, быстро вытер ее о полу плаща и улыбнулся. — Учился у одного замечательного каменщика класть кирпичи, — пояснил он. — А на тебя, Ясон, я в обиде. Осрамил ты меня, да и только! Куда ты привел гостей?

— А где найти для них лучшее место? — обиженно нахмурился Нестор. — Приемочный пункт чайного листа — это зеркало всей нашей работы.

— Погоди, погоди, не преувеличивай, Нестор! — улыбнулся председатель.

— Он не преувеличивает, — вступился за Нестора Платон. — Здесь видно и качество и количество работы. Значит, здесь видно, как трудится народ. Поглядишь на корзины, и словно в зеркало заглянул…

— Против этого я не возражаю, дорогой Платон, — уступил гостю председатель. — А теперь прошу, поедемте со мной. Надо же вам отдохнуть с дороги.

— Нет, мы хотим сперва повидать Майю, — сказала Мариам, услышав доносившийся с плантации звонкий голос Майи. Мариам узнала бы этот голос среди тысячи других голосов. На мгновение она забыла, для чего приехала сюда. Сейчас Мариам думала только о том, как прижмет к груди свою милую вострушку, как заглянет в ее умные родные глаза…

Ливню надоело плясать на одном месте, он устремился в сторону гор. Вскоре над плантацией, над морским побережьем заголубело необыкновенно чистое, словно промытое в семи водах, небо.

— Ладно, пойдемте сначала к Майе. Заодно я покажу вам наши водоемы для хранения воды.

Нестор поручил весы своему помощнику и тоже пошел с гостями. Впереди шли Сардион, Ясон и Мариам, за ними — Платон и Нестор. Дорога была скользкая, на чайных кустах, словно бусы, блестели дождевые капли.

Мариам внимательно разглядывала хорошо взрыхленную землю. Почва жадно впитывала влагу. Все кусты были аккуратно подрезаны, имели полуовальную форму.

"Вот какие результаты дала подрезка боковых веток, — думала Мариам, — намного увеличилась крона куста. А ведь в самом деле — почему боковые ветки не должны давать флеши? Это же слепому видно, что такой куст даст значительно больше листа… Но об этом догадалась Майя, а не я… Моя Майя, моя дочурка…"

Сардион читал на лице Мариам ее мысли. Некоторое время он молча шел рядом с ней — не хотел ей мешать. Когда же Мариам не стерпела и с явным восхищением склонилась над одним особенно удачно подрезанным кустом, председатель сказал:

— Все были против подрезки боковых веток. Даже наш агроном. Но Майя настояла на своем. Ради дела она не посчиталась ни с кем: ни со старшими, ни с младшими. Вы бы только послушали, как на бюро райкома она отчитала своего мужа. "Ты, мол, товарищ агроном, дальше своего носа ничего не видишь…" Она сумела тогда убедить всех, что боковые ветки будут давать такую же флешь, как и верхние. Секретарь райкома тут же подсчитал, насколько возрастет урожай от подрезки боковых веток, и получилась прямо астрономическая цифра…

— Это очень похоже на нашу Майю. Она всегда была такой.

— Ну вот мы и на участке Майиной бригады, — сказал Сардион. — В прошлом году к нам влился соседний колхоз. "Цискари". Эта плантация принадлежала самой отсталой бригаде цискарцев. С трудом собирала она по две тысячи килограммов. Колхозники в один голос твердили: "Бригадир не годится, требуем — замените бригадира". Обсуждали мы на правлении, кого поставить бригадиром. Кому ни предлагали — никто не хочет. Зачем, мол, добровольно в петлю лезть, имя свое позорить? И вот неожиданно для всех Майя говорит: "Если доверяете, дайте мне эту бригаду". Сначала никто не хотел ей верить, думали — шутит. А она говорит: "Чему вы удивляетесь? Я не боюсь работы. А там нужна работа. Бригадой, где все налажено, всякий может руководить". Нашлись такие, которые пытались отговаривать Майю: "Для чего тебе это? У тебя же слава и почет, а с бригадой это все можешь потерять". Особенно недоволен был Майин муж. Он прямо-таки набросился на нас: "Зачем вы ее губите? Ведь она обещала на следующее совещание прийти с новыми достижениями. Вы же ей даете самую отсталую бригаду, где на плантации в двадцать гектаров не найдешь и одного приличного куста". Майя и тут не уступила. У них вышла серьезная размолвка с мужем. Честное слово, я побаивался за эту молодую семью. Это ведь не шутка, когда муж с женой в разладе.

…Председатель не мог знать того, о чем говорили Майя и Георгий, возвращаясь с собрания в ту памятную ночь. А было так.

Близилась полночь. Майя и Георгий шли глухим проулком. В деревне царила глубокая тишина.

— Майя! — обратился к ней Георгий, до того долго молчавший: — Послушай меня, Майя, что ты наделала, зачем впуталась в эту историю? Я не могу понять, почему ты пошла на это, что принудило тебя? Зачем ты подвергаешь себя такому риску, губишь свое будущее, свою славу?

— Славу? — Майя посмотрела на мужа, но в темноте не было видно его лица. — Мою славу? — повторила она упавшим голосом. — Как смешно и нелепо звучит это слово и как оно неуместно сейчас, Георгий.

— Я не могу подыскать другого слова, Майя. Ты помнишь о своем обещании? Ведь ты должна оправдать доверие, ты не захочешь опозориться перед народом! — Не дождавшись ответа Майи, он продолжал: — У тебя голова закружилась от успеха, ты не знаешь, за что взяться. Очнись, Майя, я не хочу, чтобы ты рисковала. На кой черт далась тебе эта отсталая бригада? Ты отказываешься от своей бригады, лучшей во всем районе, и просишь… — от волнения он запнулся.

— …бригаду, которой нужна помощь, которую надо поставить на ноги, — продолжала за него Майя, — дальнейшее существование которой в таком виде — позор не только для нашего колхоза, но и для всего района. Неужели человек должен браться только за такие дела, где его завоеванной славе не грозит никакая опасность? Так, по-твоему, Георгий?

— Но, Майя, почему именно ты должна идти в эту отсталую бригаду, а не кто-нибудь другой? Ты ведь сама видишь: все наотрез отказываются.

— Почему же туда должен идти кто-то другой? — Майя теперь говорила быстро, не переводя дыхания, словно давно накопившиеся чувства нашли наконец выход. — Георгий, Георгий, неужели это твои слова, неужели это ты говоришь?

— Майя, — смутился Георгий. — Майя!

— Замолчи, замолчи же! — воскликнула сдавленным голосом Майя. Открыв калитку, она бросилась к дому.

Георгий остался один. Он долго ходил по переулку и очнулся от своих тяжелых мыслей, лишь когда забрезжил рассвет и показались первые лучи солнца. Лицо его побледнело, глаза ввалились, но он с радостью понял наконец, что Майя права. Эта радость была искренней и сильной, и его с необыкновенной силой потянуло к Майе, Георгий пробежал двор, миновал балкон, открыл дверь, вошел в комнату и остановился перед кроватью.

Майя лежала на спине. Слабый свет, струившийся из окна, освещал ее лицо, разметавшиеся по всей подушке волосы. Георгий никогда не видел Майю такой юной, нежной и прекрасной.

Он хотел коснуться ее рук, волос, хотел просить прощения, целовать ее, но Майя так крепко, так сладко спала, что Георгий боялся пошевелиться…

Сардион вел гостей к Майе самой короткой дорогой. Подъем был крутой, липкая глина приставала к ногам, идти было трудно. Остановились передохнуть у сарая, где хранились рабочий инструмент, корзины, одежда. В одном углу сарая стояли культиваторы, в другом были свалены лопаты.

Платон заглянул в сарай, увидел груду лопат, подошел и взял одну из них.

— Узнаете? — спросил улыбаясь председатель. — У нас это называется лопатой Мариам Твалтвадзе.

Платон даже крякнул от удовольствия, и на его лице вновь появилось выражение, говорящее: "И это у нас переняли, и этому у нас научились…" Он уже собрался было высказать свою мысль вслух, но заметил беспокойство Мариам и сдержался.

— У нас теперь все колхозники работают такими вот укороченными лопатами, — продолжал Сардион.

— По кустам заметно, — самодовольно отозвался Платон. — Кто может сказать, что хоть у одного куста повреждены корни?

— В наших кузницах в нынешнем году изготовляют только лопаты Мариам Твалтвадзе К нам поступает такое количество заказов из других колхозов, что мы не успеваем их выполнять.

Платон повертел лопату в руках.

— Вот она какая, значит, "лопата Мариам"! — воскликнул он, не удержавшись, и изо всех сил ловко воткнул лопату в землю.

Сердце Мариам наполнилось радостью. "Лопата Мариам Твалтвадзе", — выходит, что я уж не так сильно отстала… Майя, моя милая Майя, ведь это ты перенесла сюда мой опыт…" Мариам поспешно устремилась вперед, чтобы поскорее увидеть Майю.

Из-за пригорка послышались оживленные возгласы и смех. Гости прошли еще несколько шагов, и их взору представилась раскинувшаяся на плато чайная плантация.

Несущиеся с гор водные потоки собирались здесь, на плато, и с помощью канав отводились в специальные водоемы. Вода сверкала на темно-зеленых кустах, на траве, в канавах.

Девушки закончили "охоту" за водой и теперь затеяли игру. По воде шлепала босая, с подоткнутым платьем Майя. Она размахивала руками и заразительно смеялась. В некоторых местах вода доходила ей до колен. Мокрое платье плотно облегало ее стройную фигуру. Возгласы и смех обступивших Майю девушек оглашали всю плантацию. Они толкали друг друга, стараясь окунуть в воду. Чуть поодаль стояла Гванца. Она с завистью смотрела на Майю. Соблазн был велик: ей тоже хотелось броситься в воду, но сегодня, как назло, она нарядилась в новое платье — провожала друга в город.

Майя неожиданно повернулась в сторону Гванцы:

— Иди, Гванца, чего ты ждешь?

— Ты с ума сошла, Майя, в этом платье?

— Иди, говорю тебе! — И Майя схватила Гванцу за подол.

— Да… Но… — У Гванцы перехватило дыхание. Она не могла себя сдержать, сорвалась с места и прыгнула в воду.

— Ой, ой, председатель! — крикнул кто-то.

— Сардион гостей привел!

— Гости, девушки, гости!

Майя обернулась и, увидев Мариам и Платона, на мгновение оторопела. — Тетя Мариам… — прошептала она посиневшими от холода губами. — Тетя Мариам! — закричала она во весь голос, выскочила из воды и бросилась навстречу Мариам. — Приехала, приехала?! Как мы тебя ждали!

Девушки тотчас же окружили Мариам, всем им хотелось обнять и расцеловать ее. Ведь и для них она была такой же близкой и родной — столько хорошего рассказывала Майя об этой замечательной женщине!

Мариам увидела взволнованные, улыбающиеся лица девушек и покраснела: "А я-то стыдилась ехать к Майе… к ним… Разве здесь мало такого, чего мы не знаем, чего нет у нас?" — Мариам взглянула ясным, открытым взором на Майю и ее подруг. Девушки теснее обступили гостей, и со всех сторон посыпались вопросы:

— Вам нравится наша плантация?

— Ваша ученица поставила на ноги всю бригаду!

— Майя прославила вас!

Мариам читала в глазах девушек радость, искреннюю признательность.

— Майе было двенадцать лет, когда она пришла на плантацию, — неожиданно для самой себя заговорила Мариам. — Сколько раз я прогоняла ее из бригады: рано тебе работать на плантации, иди учись! А она уйдет, бывало, за калитку, пройдет несколько шагов и снова явится через плетень. Она была такая маленькая, что могла поместиться у меня в подоле, — сказала Мариам и улыбнулась. — И все-таки добилась своего! Она успевала и учиться и работать Майя так и смотрела нам в глаза: жадная была до работы, все хотела знать! В тринадцать лет она постигла все тонкости, все секреты!

— Если я чему-нибудь научилась, то должна благодарить тебя, тетя Мариам!

— Погоди, погоди, детка! Я не для того говорю, я никого не собираюсь удивить… Все вы теперь такие — наша молодежь! — и она невольно задержала взгляд на стоявшей перед ней Гванце.

Девушки неотрывно смотрели на Мариам восторженными глазами. Личико у Гванцы было такое нежное, что Мариам захотелось обнять ее, крепко прижать к груди, расцеловать.

— Вот Гванца. Я ее совсем не знаю, но твердо уверена, что она, как и Майя, никогда не будет довольна достигнутым…

Мариам оставалась на плантации до глубоких сумерек. Она пообедала вместе с колхозницами, затем пошли все вместе на плантацию собирать чай. Мариам делилась с девушками своим опытом. Она задавала Майе, Гванце и другим сборщицам множество вопросов. Девушки отвечали с такой охотой и любовью, а Мариам слушала их с таким вниманием и интересом, что никто не заметил, как подкрались сумерки.

Было уже совсем темно, когда наконец Мариам и Майя остались вдвоем. Их кровати стояли рядом. Комната была не освещена, они не видели друг друга, но понимали одна другую с полуслова.

Окно было открыто. Слабый ветерок слегка колыхал ветви апельсинового дерева, приглушенно шелестели листья.

Майя расспрашивала о своих подругах, родственниках, соседях. Кто из девушек вышел замуж, кто уехал учиться в Тбилиси, у кого родились дети — девочка или мальчик, — и о чем еще только не расспрашивала Майя!

Некоторое время они лежали молча, пытаясь уснуть, но им столько еще надо было рассказать, что для этого, пожалуй, не хватило бы многих ночей.

— Тебя и раньше часто хвалили, Майя, — прервала молчание Мариам. — Но я не думала, что увижу так много нового, интересного в твоей работе. Ты вышла на широкую дорогу, родная…

— На широкую дорогу… — рассмеялась Майя. — Ой, нет, тетя Мариам! Нам еще далеко до этой широкой дороги. Нам еще так много предстоит сделать.

Мариам лежала не двигаясь и внимательно слушала Майю. Ее не удивляло то, что она слышала. Мариам сама никогда не бывала довольна своей работой.

— Ты спишь, тетя Мариам?

— Нет, детка, я тебя слушаю.

— Вот мы сейчас получаем с закрепленного за нами участка в полгектара по шести и семи тонн листа. Но кого удивишь сегодня такой цифрой? В наших условиях мы можем дать куда больше. Чего нам недостает? Нужны удобрения? Получай, пожалуйста, сколько хочешь. Бери транспорт, машины… Только пожелай — все к твоим услугам. — Она умолкла, а затем произнесла тихим голосом: — Знаешь, тетя Мариам, о чем я сейчас мечтаю? — Она приподнялась, и не успела Мариам спросить, о чем она мечтает, как Майя юркнула к ней в постель.

В детстве Майя часто приходила с работы прямо к Мариам. Она помогала ей доить корову, загонять скот, любила сидеть рядом с Мариам у очага; приготовленные ею кушанья казались девочке самыми вкусными на свете. Для нее было настоящим праздником, если Мариам оставляла ее у себя на ночь и укладывала в свою постель. Маленькая, худенькая, она сворачивалась калачиком, клала голову на руку Мариам и прижималась щекой к ее щеке. Потом начинались бесконечные вопросы и рассказы. Майя делилась с Мариам своими мыслями и мечтами…

И вот сегодня Майя, совсем, как тогда, в детстве, положила голову на руку Мариам, свернулась калачиком и прижалась щекой к ее щеке. Некоторое время она лежала тихо, только часто моргала длинными ресницами. Мариам ясно слышала учащенное биение сердца Майи и чувствовала: та затеяла что-то большое, смелое. Мариам терпеливо ждала, пока Майя успокоится.

— Так о чем же ты мечтаешь, детка?

— Я хочу стать миллионером.

— Что ты сказала?

— Тетя Мариам, ведь наш колхоз стал миллионером совсем недавно. И земли у нас было не меньше, чем у других, и людей хватало. Колхоз "Ахали схиви" был вдвое меньше нашего, а миллионами ворочал… Почему? Потому что хорошо работали. Если бы в бригаде все хорошо работали, то мы получали бы обильный урожай не только с отдельных участков, — каждый собрал бы по шести-семи тонн… Работа, работа — что еще поможет бригаде стать миллионером?

— Бригада-миллионер?!

— Да! — Майя знала, что Мариам не только поняла ее, но и сама загорелась той же мечтой. Она знала: если Мариам чем-нибудь увлечется, то сумеет преодолеть все препятствия и непременно добьется своего.

— В прошлом году Гванца и ее подруги собрали по четыре тонны листа. В нынешнем году Гванца соберет шесть тонн. Почему и другие не смогут собрать столько же? Потому, вероятно, что я еще плохой бригадир…

— Детка моя, — Мариам обняла Майю. — Ты о большом деле мечтаешь, дерзкие твои мечты! — Мариам замолчала, задумалась и вдруг приподнялась с подушки: — Майя, почему я не удобряю плантации, почему не подрезаю кусты так, как делаешь это ты?.. Мало думала я, малого хотела. — От волнения у нее пересохло во рту. — А разве я так должна работать? Я не имею права отставать от тебя.

— Тетя Мариам! — Майя прижалась к ее груди.

Мариам обняла свою любимицу, и они лежали так долго, охваченные одной мыслью, одним чувством, одной мечтой.

Вечером в торжественной обстановке был подписан договор социалистического соревнования между Мариам Твалтвадзе и Майей, а на следующее утро Платон и Мариам покинули колхоз "Имеди", так гостеприимно встретивший их.

Поезд несся между плантациями. Мариам и Платон стояли перед открытым окном. Давно уже станция скрылась из виду, а в ушах Мариам все еще раздавались возгласы девушек: "Не забывай нас, тетя Мариам! Мы скоро к вам приедем".

А у Платона перед глазами все стоял огромный, на голову выше остальных, Нестор Парцвания. Улыбаясь, он спокойно махал вслед гостям своей серой войлочной шапочкой. Платону казалось, что и улыбка Нестора, и его слегка прищуренные глаза как бы говорили: "Посмотрим, как твоя бригада выиграет соревнование!"

— Ну, что ты теперь скажешь, Платон? — обратилась к нему Мариам. — Стоило гебе так волноваться? Помнишь, ты говорил, что лучше умереть, чем ехать учиться к этой девчонке? А разве мало мы увидели нового, мало чему научились?

— Не знаю, как ты, сестрица, — проворчал Платон, — а все, что я там видел, было или твое, или мое. Если они и придумали кое-что новое, то и это опять-таки было придумано Майей, твоим птенцом, выпорхнувшим из нашего гнезда. Спрашивается, значит, что нового они показали нам?

Мариам возмутилась:

— Платон, как же так можно говорить?

— А вот, значит, можно! "Лопата Мариам", то — Мариам, это — Мариам… А весовщик Нестор Парцвания! Ведь он то и дело повторял мои слова. Когда только успел он их так здорово вызубрить?

— Так, значит, ты не увидел ничего нового? — на-, хмурилась Мариам. — Выходит, ты даром потерял целых три дня?

Платону не понравилось ни выражение лица Мариам, ни ее тон.

— Нет, зачем же? Мы не совсем даром потеряли время. У них, конечно, есть кое-что… Но что такого особенного они сделали, чтобы ставить их выше нас?

Мариам не смогла сдержать улыбку:

— Не дай бог тебе смерти, Платон, но тебя исправит одна могила. И откуда ты взял, что Нестор Парцвания вызубрил твои слова? Не он ли говорил: "Что значит "твоя бригада", "моя бригада"? — Мариам заглянула в глаза Платона. — Это разве тоже твои слова?

— Э, чего уж там, сестрица, пусть так: большие дела творят в "Имеди"! — сдался наконец Платон.

Солнце подымалось к зениту. Подобно легкому белому кружеву, на чайных кустах еще лежал туман; туман струился и меж ветвей лимонных и мандариновых деревьев, висел в воздухе. Но как только женщины пригибались к кустам, чтобы сорвать листья, белый покров тумана тотчас же сползал с них и исчезал.

— Большое дело делают и здесь, — сказала Мариам, не отрывая глаз от плантаций. — И наш труд — твой и мой, Платон, — лишь частица общего труда. А у тебя на языке все одно и то же: "мое" да "мое".

Платон ничего не ответил. "Ни у кого нет таких глаз, такого ума… Будь благословенна ее тень…" — повторял он в душе, глядя на задумавшуюся Мариам.

А поезд все ускорял бег.

Навстречу Мариам и Платону неслись чайные кусты, деревья, телеграфные столбы, пестреющие белыми и зелеными изоляторами, неслись горы и поля, окутанные туманом.

Вот так же стояли они у окна, когда ехали к Майе, так же плыли им навстречу эти кусты, эти деревья, эти столбы, эти поля и горы. Иногда они слышали пение, гул машин, блистала залитая лучами солнца земля. Но ехали они с сердцем, полным горечи и обиды, и потому все это было как бы подернуто тенью. Как далеки были они сейчас от этого чувства! И потому все мандариновые и лимонные плантации, окутанные белым туманом чайные кусты, ярко-синее небо, темно-зеленые горные склоны, нивы и луга, и это окно, и незнакомые спутники казались им такими родными и близкими, они были так счастливы, будто для них горело сейчас в небе сто солнц.

Перевод Н.Аккермана