— Давай спешимся у Цаишского родника, мой Караман! Его благословенная вода будет для нас, подвыпивших, подобна причастию.
— Хорошо сказано, батоно[2] Парна! Цаишский родник, и верно, подобен причастию. По опыту знаю: выпью этой воды ковшик и уж будто вовсе не пил вина, будто и не вливал его в себя кувшинами.
— Да-а, в жизни своей я столько не выпивал. Только приложишь рог к губам, а вино само перетекает в горло. Невеста, оказывается, крестница Ростома Алшибая. Это он прислал вино из Салхино. С таким вином и надо справлять свадьбу, если хочешь, Чтобы жених и невеста прожили согласно до старости.
— Не помнится, чтобы я когда-нибудь пивал плохое вино у Нико Джаяни. За его столом пьют только ахутское и салхинойское. И в горе, и в радости — всегда прекрасное вино у этого славного человека.
— Да, да, а нам далеко до Дадешкелиани! Этот сван пьет, как буйвол.
— Все-таки злоупотребляем мы этим делом, батоно Парна. За три дня и три ночи человек устанет держать не то что полный, но и пустой рог. Впрочем, знаешь, когда почувствую себя так, то — позови только, еще три дня продержусь за столом, если хлебну ковшик воды из Цаишского родника. Ты слыхал, наверно, — и скотина, и зверье ходят к нему.
— Скотина и зверь разумеют больше иного человека, мой Караман. И они во всем знают меру, во всем.
— Ты прав, конечно, но что же делать человеку?..
— Как это — что?
— К столу нас тянет силой магнита, батоно Парна.
— А-а!
— Иной раз рад бы отойти, а не можешь. Ты прочь от него, а он тебя притягивает, ты встаешь — а он тебя усаживает.
— Ха… ха!.. Силой магнита! Хорошо ты это сказал, мой Караман.
— Кроме того, коли уселся за стол, приходится пить, а не выпьешь — заставят!
— Нехорошее это дело — насильно заставлять пить.
— Хм! Если б человек делал только то, что следует, люди жили бы по сто лет.
— А нужно ли человеку жить сто лет?
— Если спросишь меня, и ста — мало.
— Уж и мало! Когда мужчина перестанет быть мужчиной, лучше ему вовсе не жить.
— Это верно. Я за столом приглядывался к жене нашего хозяина Нико. Ну и чертова баба, так и пожирала глазами красавца Дадешкелиани.
— Такой молодец, как он, у любой женщины сердце встревожит. Тем более у жены Нико Джаяни. Я ничуть не удивлен.
— Ты думаешь, от старости это у Нико?
— Похоже, что так, мой Караман!
— Ты разве не знаешь, что и первая его жена была охоча до мужчин?
— Да что ты!
— Говорят, что и в юности не отличался наш Нико любовной доблестью.
— Вот мы уже и в Цаиши въезжаем.
— Добрый проделали путь.
— Не знаю, как твой конь, а мой Карабах иногда так мчит меня домой, что я и не замечаю дороги.
— Да, ты владеешь прекрасным конем, батоно Парна.
— То-то он мне и дорог, как собственная кровь.
— Конечно, уж коль садиться на коня, то лишь на чистокровного карабахского скакуна. Ну, куда годится мой мерин? Это же не лошадь, а кляча какая-то! А увидит воду, и вовсе рассудок теряет. Нет в нем соображения, чтобы сперва дать хозяину напиться. Не слезай, я тебе поднесу, батоно Парна!
— Нет, не подобает это тебе, мой Караман!
— Воду сначала — младшему. Сиди, пожалуйста, а то обижусь, так и знай! Вот, пей!..
— Дай бог тебе здоровья! Ух, какая холодная.' Уж не из ледника ли течет, благословенная?
— Откуда бы ни текла, а большое добро несет. Если бы не эта вода, давным-давно б моя душа разлучилась с телом. С крестин ли возвращаюсь или с поминок, днем или ночью, как бы далеко ни находился от этого родника, обязательно заверну сюда, чтоб прильнуть к нему и причаститься.
— Дай бог тебе здоровья! Правильное слово сказал — причаститься.
— Не угодно ли еще ковшик?
— Нет, в самый раз. А знаешь, этот ковшик как будто особый вкус придает воде.
— В самом деле, так. Дай бог здоровья тому, кто его изготовил… Шш! Слышишь! Служба в Цаишском монастыре!
— Смотри, сколько народу собралось! Наверное, сам Цаишели[3] сегодня служит.
— Ты ведь знаешь епископа Эквтиме?
— Немножко знаю.
— Ему уж за семьдесят. А глянешь на него — жеребец, и только…
— Внешность бывает обманчива.
— Твоя правда.
— Можно быть маленьким и сухопарым, да в этом деле способным.
— Опять же твоя правда.
— Почему же ты равняешь епископа с жеребцом?
— Да потому, что уже давно старик, а до сих пор так и зыркает глазами! Ни одной девушки не пропустит в своем приходе, ни одной мужней жены.
— Не может быть!
— Пусть я так жив не буду!
— Грех говорить такое о богослужителе, да еще о епископе!
— Знаешь, что я тебе скажу, батоно Парна! Другого такого верующего, как я, не сыщешь на земле, а вот некоторых богослужителей, прямо говорю, — не жалую. Да и не за что. Вот недавно у одного моего соседа азнаура[4] Мелитона Чхотуа ребенок заболел. Вызвали попа. Есть у нас один такой безбожный поп. Может, слышал? Маркозия Табагуа?
— Как же!..
— Бросил он бубенчики ребенку.
— Ну и что?
— Бубенчики упали крестиком книзу.
— Эх! Значит, грех был на ребенке.
— Так именно и сказал поп. Грех, мол, лежит на ребенке.
— А перед каким святым грех?
— Перед святым Георгием.
— A-а! В чем же мог ребенок согрешить перед святым Георгием?!
— Вот и я говорю…
— Ну и что же, что сказал ваш Маркозия?
— Святой Георгий, говорит, жертву требует!
— Какую?
— Корову.
— Уж будто и не хватило бы ему ягненка или козленка?
— Кому — святому Георгию или попу Маркозия?
— Ха-ха!.. Дальше, дальше! Спас ли святой Георгий бедного ребенка?
— Чтобы бог так спас твоего злейшего врага! Несчастный Мелитон сразу же выскочил из дому и привел корову. Другого такого неимущего азнаура нет в нашем краю! Поп быстро пробормотал несколько молитв над головой коровы, потом свечой выжег в пяти местах шерсть у нее на спине так, чтобы крест получился. И все это на скорую руку. Торопился плут, проклятая душа. Терпения, видно, не хватало. Под конец поп три раза обвел корову вокруг ребенка и тут же велел ее увести.
— Смотри ты! Ну, а потом, конечно, корове быстро оттяпали голову и поп начал молебен, не так ли?
— Как бы не так! Какой там молебен! Поп наспех что-то пробормотал и бросился наружу, чтобы коровью грудинку…
— …Спину, лопатку, сердце и печенки, филе, почки и селезенку отослать домой, не так ли?
— Ты еще забыл про голову и ноги, батоно Парна. Когда поп Маркозия вошел обратно в дом, ребенок уже кончился.
— Но ведь мясо поп успел отослать домой?
— Пусть на нем самом сгниет мясо. Успел, как же не успеть! Поздно догадался Мелитон, почему так спешил Маркозия. Другого такого разбойника-попа во всем Одиши не сыщешь. Этот проклятый не исповедает тебя, не благословит и молебен не отслужит, если заранее не заплатишь ему. Ни бога не боится, ни черта. Но всевышний каждому воздает должное.
— Как это?
— Да так, что с попом Маркозия такое стряслось, чего и врагу не пожелаю.
— Что же с ним такое стряслось?
— А то, что служил он месяц назад обедню…
— Ну и что?
— Один из молящихся шепнул другому, что, мол, в Анаклию прибыл турецкий торговый корабль. Услышал поп и спрашивает: верно, что пришел?
— Так во время обедни-то и спросил?!
— Ну да!
— Так он и впрямь не поп, а разбойник и кадж[5], этот ваш Маркозия Табагуа.
— А я что говорю? Пробубнит несколько слов молитвы, повернется и спрашивает: а почем стоит шерсть на турецком корабле?
— Ну и ну!
— Ему отвечают, он снова пробормочет какие-то молитвенные слова и опять спрашивает: а сукно почем? Потом снова побурчит-побурчит, и опять: а благовония почем, румяна почем, сахар почем, соль, лекарство от поноса…
— Чтобы понос разорвал живот этому богохульнику!
— Так в вопросах и ответах и провел всю обедню.
— Ну, а чего же народ терпит?
— Ты меня удивляешь! А кто у народа спрашивает?
— Дальше, дальше-то что?
— Ух, ну и голосище же у этого Цаишели! Что-то сегодня он надрывается. Наверно, подвыпил крепко. Он нашему попу Маркозия под пару.
— Это почему же?
— А вот почему. Когда Цаишели узнал о проделках нашего попа, он, понятно, рассвирепел.
— Слава тебе, господи!
— Ты думаешь, епископ разгневался на попа за то, что он обедню осквернил? Ничуть не бывало.
— А за что же?
— Если Маркозия Табагуа — разбойник, то Цаишели — разбойник из разбойников и черт.
— Но почему, скажи на милость? Что он такого сделал?
— А вот что! Он решил так: раз попа Маркозия так интересуют турецкие товары, значит, у него должны быть большие деньги.
— У попа, да чтоб не было денег!
— Вот епископ и поставил у Цаишского моста своих молодцов попа встречать… Только поп явился, как люди епископа схватили его и связали.
— И много денег нашли?
— Ни гроша.
— Что ж он, без денег шёл торговать?!
— Деньги, оказывается, нёс его слуга.
— Ишь ты!
— Едва Маркозия завидел молодцов Цаишели, как у него сердце перевернулось, и он сразу же смекнул, что к чему.
— А-а!
— Он сделал неприметный знак глазами, и слуга скрылся в лесу. А Уртская гора, как видишь, покрыта лесом, густым, как волосы.
— Ну и что же сделали с попом люди Цаишели?
— Сначала вывернули карманы…
— Много они нашли, если деньги нёс слуга!
— Не найдя ничего в карманах, стянули с него штаны.
— Что ты говоришь! Как они посмели так обойтись с богослужителем!
— Крики Маркозия едва не достигали самих небес. Вы ответите, — грозил он, — перед богом и людьми! Ответ богу и людям даст епископ, — сказали люди Цаи-шели и в чем мать родила доставили попа к своему господину. Разъяренный Цаишели, недолго думая, тут же заковал попа в колодки и повелел: тотчас же признавайся, где спрятал деньги!
— Постой, постой, мой Караман! Верно, вино у меня еще не выветрилось из головы, не возьму я в толк твоего рассказа. За что же схватил Цаишели этого вашего попа Маркозия: за то, что он осквернил богослужение, или из-за денег?
— Ты меня удивляешь! Да из-за денег же, батоно Парна. Богослужений он и сам не блюдет, чего же ему от других требовать! А вот ради денег живьем человека зажарит.
— А я и помыслить не мог: епископ, и такое…
— Епископы еще нахальнее простых попов. Поп все же боится настоятеля и епископа, а епископ — тот ни католикоса не боится, ни мтавара.
— Правильно ты говоришь, мой Караман, но не все же епископы и попы таковы. Возьми хоть нашего Чкондидели[6], ты, наверно, слышал о нем, народ считает его святым человеком.
— Конечно, батоно, как же нет! Бывает, хоть и редко, что и католикос верен своему призванию, и настоятель, и поп…
— Ну, дальше, дальше! Как зажали попа в колодки, он сразу все и выложил?
— Не тут-то было. Он, как бешеный, стал кричать: кто мне, неимущему, даст толику денег? В моем приходе ни на женщинах, ни на мужчинах исподнего нет, большие и малые с голодухи помирают…
— А-а!
— А почему же на твоей жене вместо одного исподнего два, — отвечал ему Цаишели, — да еще из розовой парчи?
— Что?! Откуда же знал Цаишели, какого цвета исподнее на жене Маркозия?!
— Ведь я же говорил тебе, батоно Парна, он в своей епархии ни девушки, ни женщины не пропустит!
— Ха… ха!.. Видать, надо было мне еще ковшик этой водицы испить. И силища же у этого благословенного оджалеши[7]. Ну, дальше, дальше, что сделал поп, услыхав это? Ха… ха!.. Розовое, ишь ты!
— А что он мог сделать, только колотился головой о стенку.
— Как это?
— Откуда, кричит, тебе известно, какое на моей жене исподнее? Это ты не знаешь, несчастный, какое оно, — отвечает Цаишели, — зато я знаю.
— Очень уж хороша твоя история, мой Караман. Что же дальше?
— Отпусти меня, — взмолился поп, — я тебе и денег принесу, и душу продам, только сейчас отпусти меня домой, чтобы порвать это исподнее на голове моей жены и отвести ее к отцу.
— Ха… ха!.. Смотри ты!
— Сперва вели принести деньги, тогда отпущу…
— Небось, на слово не поверил ему Цаишели, а?
— А чего бы он стал ему верить? И вот поп послал человека за деньгами и вручил Цаишели все до последнего гроша.
— Ха… ха!..
— Деньги у него епископ взял, но домой в ту ночь не отпустил. Почему — спросишь? А очень просто. Цаишели бросился к его жене и предупредил: мужа встречай без исподнего, не то он тебе горло перережет.
— Ишь, ты! Ловко он это придумал!
— Как только сняли с распухших рук и ног Маркозия колодки, он, не дождавшись утра, вскочил на своего мула и чуть дух из него не вышиб. А как прискакал домой, тут же велел жене задрать юбку.
— Смотри-ка!
— Ну и распутник ты у меня! — удивилась эта хитрюга.
— Ха… ха!.. Ну, нет уж! На что женщина способна, мой Караман, того ни черт, ни кадж не придумают.
— Смотря какая женщина, батоно Парна! Если бы все женщины были такими, какова жена этого Маркозия, оставалось бы для мужчин только одно спасение — в могиле.
— Ха… ха!.. Это ты правильно говоришь! Даже на этой свадьбе не получил я столько удовольствия, сколько доставляет мне твой рассказ. Ну, ну, продолжай.
— Поп схватил пистолет и как скаковой конь запрыгал вокруг своей проклятой жены. Сейчас же, кричит, не то тут же прикончу!
— Ха… ха!..
— Что было делать женщине!
— Постой-ка, теперь я вспомнил жену этого Маркозия Табагуа. Кажется, видел ее на чьих-то поминках, этакая дородная баба.
— И к тому же красавица, черт ее подери! Прямо, как солнце, излучает вокруг свою красоту.
— Ну и зрелище, должно быть, было. Ха… ха!.. Так задрала, значит! Ха… ха!..
— Тут поп совсем рассудка лишился.
— Это почему же?
— Куда, кричит, девала ты исподнее, такая-сякая?
— Ха… ха!.. Убьешь ты меня, мой Караман!
— И тогда уж ястребом взвилась жена. Какое такое исподнее? Ах ты, жмот, когда это ты покупал мне парчу на исподнее? Мне уж двадцать семь лет стукнуло, а ты мне за свои деньги еще простой рубахи не купил. Ну, сам знаешь, ревнивому мужу для надежды самой малости хватает: не хочется ему верить, что у него нож в горле торчит.
— Да, это так, мой Караман.
— Обманул меня Цаишели, — завопил он, — и денег меня лишил, и жену чуть не заставил убить.
— Ха… ха… ха!..
— Скажи, что случилось с тобой, что за беда стряслась? — спрашивает между тем жена. Будто не знала, хитрюга! Куда до нее черту и каджу!
— Не со мной, — отвечал поп, — а с нами! И рассказал, как было дело. Женщина схватила прут и так отстегала несчастного попа, что он едва на тот свет не отправился. В тот же день слег и целый месяц не вставал.
— Ха… ха!.. Так ему и надо… Да, но откуда ты так подробно обо всем этом узнал?
— Земля не столь велика, чтобы можно было скрыть такие дела, батоно Парна. Да и уж очень разошелся на этот раз богоотступник Цаишели.
— И то верно. Говорят, мтавар не очень-то благосклонен к Цаишели.
— Это жена сахлтухуцеси[8] подложила ему свинью.
— Кое-что я слышал об этом. Но говори, говори!
— Известно, если у человека в крови бес играет, где-нибудь он себе да разобьет нос. Оказывается, Цаишели и в монастыре не стеснялся путаться с женщинами, приходящими на исповедь.
— Тьфу, черт!
— Женщины-то, конечно, не жаловались… А только весть об этом дошла до ушей жены сахлтухуцеси!
— Дальше, дальше…
— Однажды, когда сахлтухуцеси исполнял свою службу в Салхино, во дворце князя, жена его поехала в Цаиши молиться.
— Молиться или исповедоваться?
— Исповедоваться.
— Ха… ха!.. Ну, ну!
— Цаишели так перетрусил, что у него из рук епитрахиль выпала.
— А как же не струсить? Из страха перед сахлтухуцеси даже червяк в земле, и тот дрожит.
— Что стряслось с тобой, человече? — рассердилась женщина. — О тебе легенды ходят среди женщин.
— Говорил я тебе, мой Караман, на что способна женщина, того ни черт, ни кадж не решатся сделать.
— Врут они все, — с трудом вымолвил Цаишели, — я, говорит, даже и не мужчина.
— Как это так — не мужчина? Ха, ха!
— Что ты мелешь! — вспыхнула женщина. Цаишели упал перед ней на колени.
— Перед женщиной?
— Да, перед женщиной. Такой спесивый человек, ни перед кем головы не гнул, а тут пал на колени перед женой сахлтухуцеси. Это все, говорит, на меня мои враги налгали.
— Охо-хо!.. Чего не сболтнет человек со страху. Налгали на него, как же! Ха… ха!..
— Раздосадованная женщина, обманувшись в своих ожиданиях, решила донести католикосу на Цаишели.
— Ну, значит, схоронила она его заживо!
— Верно, схоронила! После того судьба уж не улыбалась Цаишели. И с той поры он все кается…
— Как так кается?
— А вот так: что за дьявол связал меня тогда по рукам и ногам! Женщина исповедалась передо мной, чуть епитрахиль с меня не сорвала. Ведь не было же у сахлтухуцеси волшебного зеркала, не увидел бы он нас в монастырской исповедальне из далекого Салхино!
— Ох-ох-ох!.. Из-за чего пропал человек!
— С того самого дня он долго к женщинам не прикасался. Совсем сник и скис. Так мне и надо, говорит, что человек сам с собой сотворит, того ему и враг не сделает.
— A-а! Это он хорошо сказал. Будь у него столько ума…
— Видно, дело не только в уме, батоно Парна.
— Ты прав. Иной человек, как лошадь. Смотрю я на этого моего карабахского скакуна: у него в голове ума на десять человек хватит, но если он вырвет у тебя узду, его и ветер не догонит. Узда, мой Караман, и умному нужна, и глупому.
— В наше время эта узда у многих ослабела, а то и вовсе ее сбросили.
— Потому-то и идут так наши дела. Хозяина у нас нет, мой Караман. Если хозяин не добрый и не честный человек, плохи тогда дела. А знаешь, в нашем приходе еще хуже бывает, чем в твоем рассказе.
— Что может быть хуже, батоно Парна!
— Ты, наверно, слышал, что Чиладзе сделал с попами?
— Какой Чиладзе?
— Симон Чиладзе.
— Нет, ничего не слыхал!
— Ты просто не поверишь мне, Караман.
— Теперь человека ничем не удивишь, батоно Парна.
— Ты знаешь, какой щедрый, широкий человек Симон Чиладзе.
— Слишком широкий. Уж этот умеет попить и поесть!
— Так вот, в прошлом году иссякли у него деньги, и он решил продать часть своих крепостных. А ведь наш крепостной таков, он узнает и о том, что его помещику только еще снится. Поднялись крестьяне и в ту же ночь всем скопом бежали в лес.
— Так, так…
— Чиладзе как будто не придал этому значения. Один черт знает, какие хитрые мысли крутились у него в голове. Между тем подошел праздник Мариам[9]. Симон оповестил всех попов нашего края, что в богородицын день в его дворцовой церкви будет отслужена большая обедня, и для этой службы приглашал всех попов, кто только пожелает. И еще он обещал щедро одарить попов и задать им большой пир.
— Что-то недоброе, видать, задумал.
— Двенадцать попов прибыли к Чиладзе.
— Уж они-то, конечно, налетели, как пчелы.
— Попы с великой охотой отслужили обедню. Чиладзе молился с большим усердием. Как только кончилась обедня, попы устремили взоры туда, где Чиладзе молился, стоя на коленях, но он не то на небо вознесся, не то сквозь землю провалился. Нет и нет Чиладзе в церкви, ни его самого, ни его семьи!
— Смотри ты!
— А церковные двери были крепко заперты. Попов как громом пришибло.
— Что же случилось?
— Пусть тебе будет так весело, какой горький день Чиладзе попам устроил.
— Да ну!
— Всех двенадцать попов приказал связать, обрить, увел их по кобулетской дороге и продал на турецкий корабль за тысячу скудо…
— Тьфу, черт! Пришла же в голову христианину этакая грязная затея! А как отнесся к этому мтавар?
— Ты меня удивляешь! Мтавар и сам торгует людьми. И в этом деле ему досталась немалая доля.
— Уж, конечно, немалая.
— Ты не поверишь, Караман, но в моем роду, сколько я себя помню, никто ни разу крепостного не продал в туретчину.
— Верю, батоно Парна. Не должно христианину продавать неверному сына своей земли!
— Да, совсем испортились нравы у нас, мой Караман, в руках этого мтавара. И вазиры у него такие же. Сколько среди этих вазиров людей, подобных Симону Чиладзе!
— Теперь у нас насмехаются над теми, кто не грабит народ. Достоинство человека меряют только богатством.
— В какое время мы живем, мой Караман, если честность стала предметом насмешки! Я уверен, что Леван Дадиани перевернулся в своем гробу со стыда. Я уже сомневаюсь теперь, стоит ли жить сто лет на свете, как я тебе говорил…
— Да, ты именно так и сказал.
— А ты мне ответил, что сто лет — мало.
— И сейчас повторяю — мало!
— А я в ответ, примерно, сказал, что если перестанешь быть мужчиной, то жизнь теряет всякую цену.
— Да, ты так и сказал.
— Но ты тогда еще не выпил этого ковшика.
— Точно, не выпил.
— Правда, я уже выпил один ковшик, а потом ты два, да, видать, не отрезвили они тебя до конца. Поэтому ты и понял меня иначе, чем я думал.
— Как это?
— Ты сразу начал рассказывать про Цаишели, и я тебя не остановил.
— Да, так и было.
— А ведь я разумел под мужским достоинством совсем иное.
— Что же именно, батоно Парна!
— Знаешь, мой Караман, человек сам портит себе жизнь.
— Мудро сказано.
— И если бы не это, то и ста лет жизни мало.
— То-то и оно!
— Однажды Надир-шах слушал, как мудрец говорил о райском блаженстве. Эй, мудрец, — спросил он, — а есть ли в раю у человека враги, с которыми надо бороться? Нет, ответил мудрец, нет в раю никаких врагов. Тогда прекрати проповедь, мне там делать нечего!..
— Ух, ты!
— В наше время многие люди подобны Надир-шаху; если им не с кем драться, некого убивать, некого грабить, отнимать должность или позорить имя, то жизнь кажется им бессмысленной.
— Хорошо ты это сказал, батоно Парна.
— Человеку не радостно делать добро ближним своим.
— Между тем человек должен жить для других людей.
— А на деле, если он услышит что-нибудь плохое о другом, то в сто ушей прислушивается, потом от себя добавит, да и распространит по всей земле.
— А если что хорошее о человеке услышит, сердце у него зайдется от зависти. И сам тогда усомнится, и перед другими хорошее дело постарается истолковать, как дурное.
— Да, зверь не сделает зверю того, что человек — человеку.
— Так и есть, батоно Парна! Ведь собака, когда насытится, уступает кусок другой собаке, а мы и сытые заримся на кусок голодного.
— А теперь поговорим о языке, мой Караман.
— О языке?!
— Больно остро отточен он у некоторых…
— Ха… ха!.. У самого корня следует его отрезать!..
— Верно, следует отрезать.
— Ха… ха!..
— Сколько дряни исторгнули мы с тобой сегодня изо рта…
— А ведь правду ты говоришь, батоно Парна!
— Нам бы плакать об этом, а мы смеемся. Но ничего, много бед перенес наш народ, мой Караман, перенесет и те, о каких мы с тобой судачили. Может, мы с тобой и не доживем, но придет время, когда воспрянет духом и возвеселится наш многострадальный народ…
— Если я сам не доживу, то потом будь что будет.
— Как же это можно, мой Караман? Ведь ты ж не один в роду! Разве после тебя никого на земле не останется?
— Если я сойду в могилу недовольный…
— Не говори мне об этом, лучше я расскажу тебе еще одну басню.
— Ты все баснями говоришь, батоно Парна!
— Однажды падишаху доложили: один молодой воин переменил имя и назвался Искандером. Падишах призвал к себе воина и сказал ему…
— Да, да, что же он сказал ему?
— Я, говорит, не против, чтобы ты назывался Искандером, но помни и в бою, что ты носишь его имя.
— А кто такой был этот Искандер, батоно Парна?
— Знаменитый воин — Александр Македонский. Так называли турки этого великого человека.
— Мудро же сказал этот нехристь падишах!
— Эта басня мне вспомнилась потому, что и нашего мтавара называют мтаваром, и того благословенного — царстве ему небесное, — Левана Дадиани называли мтаваром. Чего только не бывает на свете!
— Слова твои, батоно Парна, будто камень сняли у меня с сердца. В самом деле, кто знает, что несет человеку время!
— Не верь этому, мой Караман! Все на этой земле приносит сам человек — и добро, и зло.
— Я все же думаю, что время портит человека.
— Нет, мой Караман!
— Время портит, батоно!
— Время тот же квеври — оно повторит лишь то, что ты крикнешь в него.
— Я свое сказал, батоно Парна…
— Смотри-ка, сколько времени прошло неприметно, мой Караман!
— В беседе и время быстро проходит, и дорога коротка. Вот и расходятся наши пути… Если позволишь, я провожу тебя до Чаладиди, батоно Парна!
— Ни к чему, мой Караман, зря, что ли, вожу я за собой такую огромную свиту?
— Эх, было время, когда ты и в самом деле возил за собой огромную свиту.
— Поверь мне, все в человеке: он и уводит время, и приводит его. Там, где была лужа, вновь соберется вода, — придет снова и мое время.
— Если бы мне твое сердце и ум, батоно Парна, и я бы думал так.
— А-а!
— Бог свидетель, не в дурном смысле я это сказал… Будь здоров, батоно Парна, почесали мы сегодня языки.
— Счастливо тебе оставаться, мой Караман!
— Дай бог тебе мира!
— Ух, и далеко же отстала от нас свита!
— Еще бы! Твой карабахский скакун мчался так, батоно Парна, что у бедного мерина пар со спины валит. Вадилаи, вадила, идти на войну тому радостно, у кого хороший конь;
А возвращаться домой — тому, у кого хорошая жена…
— Считай, что это в твою честь спела моя свита. Хорошо провели мы с тобой время, мой Караман!
— А знаешь, батоно Парна, может быть, и правда, что сам человек управляет временем.
— Уж поверь мне, мой Караман!
— А может, если бог захочет, то снова вернутся к нам честные времена?
— Не сомневайся, Караман.
Вадилаи, вадила…
1968
Перевод Юрий Нагибина и С.Серебрякова